*Февраль. Чернила набирая, рыдает Пастернак, —
что мир вокруг прекрасен, а счастья нет никак.*
Февраль. Достать чернил и плакать!
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною чёрною горит.
Достать пролётку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Ещё шумней чернил и слез.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
1912 год
Февраль, который на самом деле... почти наполовину Март.
Казалось бы, февраль нам привычный — это чаще лютая зима и *мело-мело весь месяц в феврале во все пределы...*. Почему же в стихотворении такая весенняя, ране-весенняя погода? Так это старо-режимный февраль — по старому русскому стилю!
Через 6 лет (после написания *Февраля....*) будет февраль 1918 года. Месяц потеряет 13 дней, но догонит новый календарь. Совет народных комиссаров исправил вековую — уже тринадцати-дневную! — отсталость.
С тех пор имеем нормальный холодный постоянно всё заметающий февраль. Без проталин и дождей. С саночками, а не колёсной пролёткой.
Но до той поры — ещё до победы справедливости — при царизме во второй половине февраля порывистый ветер нёс тепло, у поэта была одна забота — Достать чернил, Достать пролётку.
Много позже в 70-е годы, когда вновь усилился интерес к поэзии Пастернака, слово *Достать* получило иной смысл. Доставали: мебель, женские сапоги, духи, гаражи, путёвки, да много чего... и книги Пастернака.
К слову, Мандельштама *достать* было сложнее.
Итак, пролётка за 60 копеек довезёт в ближайшее предместье и, разумеется, обратно. А ещё недавно был каток за 20 копеек! Какие перемены!
Теперь уже ливень! Он, как подлинное явление, шумнее (убедительнее) чернил и слёз поэта.
Поездка
чрез благовест: с колокольнями благополучно на Москве;
чрез клик колёс: натужный скрежет колёс по булыжной мостовой, по загородной распутице... Ничего, не увязнем!
Вот и грачи прилетели. Всем грачевником срываются с деревьев и плещутся в родимых лужах. Как будто берёзки, как будто Саврасов и Левитан. И отчего-то это вызывает такую грусть, что хочется рыдать и слагать стихи.
Братья Александр и Борис.
________________________________________________
А вот и настоящий советский февраль:
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озарённый потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И всё терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
1946 год
Пока ещё хозяйничает Зима направо и налево.
*Мело, мело по всей Земле...*.
Вот так не бывает. Откуда эта синоптическая ограниченность? Мир большой! Пусть метели в столице и в Переделкине.
И метёт в Стокгольме, где напрасно дожидается премия. Он за ней не приедет.
Но в окрестностях Лондона, где живут сёстры, уже приближается, приближается весна.
В отеческой для Бориса Леонидовича Одессе стремительно чередуются похолодания и оттепели: щедрый, чаще мокрый, снег падает на приморский город, а вскоре тает; и проталины рядом с грязными чахнущими сугробами; и не вериться ни в зиму, ни в весну.
Любимый субтропический Зеленый мыс в Кобулетах вовсе чужд вьюгам и метелям.
Поэт зиму проживает в Переделкине. *Я под Москвою эту зиму*. Хотя было заманчиво зимовать в столице: в огромности квартиры в верхнем этаже особого дома в Лаврушинском переулке, против Третьяковской галереи.
*Словно с видом чудака, С верхней лестничной площадки* — Да, это Пастернак о себе.
А здесь: Всё снег да снег, — терпи и точка. Весь февраль.
Кажется, что Сходит наземь небосвод. Прямо на небольшую дачу, которую выделил народ поэту. Перед ней — заснеженное (что обещает хороший урожай) картофельное поле с суглинистой почвой, лично перекопанное. Поэту вовсе не чужд крестьянский труд. К лопате он привычен.
*Я за работой земляной*.
Да вот только заутро опять откапываться и расчищать во дворе тропинки. А завтра снова. Работа, работа, работа...
К тому же ежедневные, в смысле еженощные, пылкие и жаркие любовные утехи в предпенсионном возрасте весьма утомительны.
И всё же не снег, свеча, — главный образ стихотворения. Впрочем, свечу в доме поэта охотно зажигают и летом (*как летом роем мошкара летит на пламя*).
Всё хорошо, но надо бы поаккуратнее: не оставлять платья близ горящего ночника. Поневоле въедливый читатель задумается и о пожарной безопасности, и вспомнятся хозяйственные советы из еженедельной газеты в рубрике *для дома, для семьи* по удалению воска с одежды.
Засыпал снег дороги, Завалил скаты крыш. Дом в самом начале улицы. Чуть поодаль Берёза смотрится в стекло пруда. *Она подозревает втайне,Что чудесами в решете Полна зима на даче крайней...*.
Летом тоже хорошо на даче.
________________________________________________________________________________
*Зимнего Пастернака* вовремя здесь на дзене не успел (А на Яндексе стёрт).
Уже весна давно. Уже ушла Зима. Тем, кто часто отстаёт от своего графика:
После перерыва
Три месяца тому назад,
Лишь только первые метели
На наш незащищённый сад
С остервененьем налетели,
Прикинул тотчас я в уме,
Что я укроюсь, как затворник,
И что стихами о зиме
Пополню свой весенний сборник.
Но навалились пустяки
Горой, как снежные завалы.
Зима, расчётам вопреки,
Наполовину миновала.
Тогда я понял, почему
Она во время снегопада,
Снежинками пронзая тьму,
Заглядывала в дом из сада.
Она шептала мне: “Спеши!”
Губами, белыми от стужи,
А я чинил карандаши,
Отшучиваясь неуклюже.
Пока под лампой у стола
Я медлил зимним утром ранним,
Зима явилась и ушла
Непонятым напоминаньем.
1957 год