Авторское название: Ариадна
Маленькая светловолосая женщина в оверсайзе и берцах ведёт по утреннему Рыбинску группу людей. Рыбинск улыбается бездонным голубым провалом неба, люди щурятся от солнца и шестиутреннего недосыпа.
Идут то толпой, то по парам; на светлых мощёных улицах естественным образом никого нет, на фасадах домов в периферии зрения естественным образом проплывают старгородские вывески с «ятями» и «ерами».
- Кюхельбекерно – это неологизм, - из общего гула за спиной. – Строго говоря, ведь это мощный подход – эпиграмить неологизмами.
- Вот Зилков неологизмами делает всё, поэтому у него даже песни звучат как неологизм.
Колонна растянулась на половину квартала. Маленькая женщина ждёт на перекрёстке и нажимает кнопку светофора.
- Ариадна, - зовёт её одна из девушек. – А где, ты говорила, лучший в Рыбинске кофе?
- Там рядом с вашей гостиницей, через два дома – я вам покажу. Мы это недавно выяснили! Если вы любите хороший, заварной кофе, то лучше этого я нигде не знаю. Самый зашибись кофе в Рыбинске.
Загорается светофор – хоть никого, кроме них, на улице нет – и оживлённая упоминанием кофе колонна переходит мощёную дорогу.
- Здесь всё так сделано, в центре, - поясняет кто-то из завсегдатаев приезжим. – Фасады такие администрация велела сделать, брусчатку реконструировали.
Где-то в хвосте колонны обсуждают Набокова. Колонна – это литераторы, приехавшие к Ариадне на фестиваль. Первые две группы Ариадна забрала с поезда, за следующей она пойдёт через час, когда эти вселятся в свои номера. Ариадна щебечет высоким голоском; она с пяти на вокзале, но спать ей уже давно не хочется, она радостно рассказывает на вопросы литераторов про Рыбинские улицы и здание музея.
Зачем-то на перекрёстках нажимают кнопки, чтобы загорелся зелёный. Одна или две машины уже проехали, но в большинстве своём Рыбинск предпочитает в это время спать.
- Не надо относиться к этому как к киноискусству. Конечно, это жесть. Но посмотреть нужно. И чтобы понять, что это вообще такое – даже не один раз.
- Кто-нибудь взял гитару?
- Да, Света. Она будет петь на вечере.
- А кто будет выступать на вечере поэтов? Ты – нет, ты что, ты обязательно должен…
Адриана резко останавливается на перекрёстке.
- Смотрите чё. Готический костёл, - показывает рукой на церковь за деревьями на углу.
Сонные писатели поднимают головы – замирают, достают камеры. Ариадна, единственная, кто, кажется, совсем не чувствует недосыпа и ослабления реакции от несусветной рани, удовлетворённо смотрит, ждёт, пока сделаются все ракурсы, и пускается бодро галопировать дальше.
Это её второй фестиваль. Несколько лет назад ничего не было в Рыбинске – ни лито, ни музея литераторов. Это только недавно они всем рассказали, что отсюда – Ошанин, Золотарёв, Якушев, что этот город связан с Островским и Салтыковым-Щедриным, что здесь когда-то были литературно-драматургические объединения. Ей и её коллегам очень хотелось, чтобы сюда опять приезжали писатели и что-нибудь наконец натворили. От прочитанных текстов несколько путалось в голове, их было очень много – она сама их отбирала, но она была горда, что их так много.
Вот и гостиница. Молодые литераторы довольны – Ариадна сияет от радости. На рецепшен выходит Филипп. Ариадна встречается с ним глазами, ласково улыбается и машет рукой. Он тоже ей машет. Хочет подойти, но не решается – нет времени, Ариадне надо успеть в музей до следующей группы, и он не хочет рвать встречу.
В музее размахивает руками невыспавшийся Славик. В своём бодром образе он бежит к Ариадне, срезая углы, суёт ей в руки постеры и задаёт десятки вопросов, где Улевский, где Дорохов, почему не отвечает в контакте Тихонов. Ариадна его успокаивает, говорит, что ещё только девятый час утра. Залы для семинаров почти устроены, но решать оставшиеся вопросы нужно со скоростью до десяти дел в минуту.
Из фортепианного зала навстречу Ариадне выходит Никитос и сходу цитирует, не напевая, а декламируя:
- «Полуувядших лилий аромат
Мои мечтанья лёгкие туманит.
Мне лилии о смерти говорят,
О времени, когда меня не станет».
Ариадна, остановившись, принимает его раскрытые объятия.
- Почему это тебя потянуло на декаденский сентиментализм? – осведомляется она, улыбаясь – Никитоса она не видела полгода.
- Меня всегда тянет на декаденский сентиментализм, когда я вижу тебя, - ответствует Никитос. – И лёгкая тоска одурманивает мой рассудок.
- Иди ты нафиг, - говорит Ариадна с улыбкой. – Я спала полтора часа, мне ещё группу встречать и готовить деловую программу. Декаданс в таких условиях не выживает.
- Ариадночка, я так соскучился, а у тебя даже тёплого слова для Никитосика нет. Что ты за стальная женщина?
- Все вы такие, - усмехается Ариадна, ей немного не по себе – она чувствует, что Никитос искренен.
- О, Никита Андреевич! – вопит рядом Слава. – Как мы рады вас видеть! Как поживает ваш александрийский стих?
- Благополучно, спасибо. Я перехожу на сапфическую строфу – Ариадна только что разбила мне сердце.
- Не обращай на неё внимания, - советует Славик. – У неё с сегодняшнего дня отпуск, а она работает. Кстати, Аридна, ты же не поскачешь, как в прошлый раз, в разгар церемонии награждения на завод?
- На завод мне только в среду. Но после этого мы, правда, недели три там головы не поднимая просидим.
- Ариадна, почему ты не пошла главным редактором, когда тебя звали? – сокрушается Никитос. - Ты же филолог!
- Я что, - саркастически смеётся Ариадна, - чокнутая? За лишние две чашки кофе в месяц нести ответственность, когда тут я всего лишь какой-то несчастный сержантик, который ни за что не отвечает.
- Она ни за что не уйдёт с завода. У газеты она требовала пятьдесят в месяц, у пресс-центра – восемьдесят. Ей нужно офицерское звание, нашей филологинюшке.
- Ариадна, мы о тебе лучше здесь позаботимся. Скажи – и мы всё для тебя сделаем, будем на руках носить, - делано, но крайне куртуазно лебезит Никитос.
Ариадна опять смеётся, потом резко серьёзнеет и исчезает в коридорах вместе с постерами, чеканя длинные армейские шаги.
В горячем зале семинаров разбросан десяток пустых бутылок из-под воды. Утомлённых говорением и слушанием литераторов неумолимая Ариадна отпустила на короткий перерыв. Она стоит перед входом и пьёт кофе, который принёс ей Филипп из ближайшей кофейни. Не тот самый зашибись кофе, но тоже чудесный.
- Когда ты снова туда поедешь? – спрашивает мягким тихим голосом Филипп.
Ариадна пожимает плечами.
- Не знаю. Надо съездить.
К ним подходит дебютирующая поэтесса с розовыми от разборов щёчками.
- Какой красивый город, - говорит с искренним, почти детским восхищением. – Не знала, что в Рыбинске сохранились такие великолепные здания.
- Главное, что здесь сохранился литературный дух! – объявляет Ариадна. – Вон там, видишь, через реку?
- Что там?
- Колония строгого режима. Оттуда нам тоже присылают работы на фестивали, а Славик им туда шлёт дипломы.
- Восхитительно, - признаёт поэтесса. – Рыбинск для меня теперь навсегда город-фестиваль. Ой, смотрите! Что-то летит.
Она указывает рукой в небо; Ариадна вздрагивает.
- Я же говорю – «город-фестиваль»!
- Не люблю фразу «что-то летит», - бормочет Ариадна, близоруко щурясь.
- Это шарики! Связка шариков.
- Хорошо. Если так…
Филипп, не отрываясь, странно смотрит на Ариадну.
- А правда, что на Донбассе все ездят в машинах непристёгнутыми? – спрашивает он, слегка наклонившись к уху Ариадны.
- Правда, - говорит Ариадна. – Машины очень быстро горят. Вспыхивают, как спички. Но они всегда надеются, что будет шанс.
- У нас двое ребят из Донбасса, - говорит поэтесса, не расслышавшая тему диалога, но разобравшая слово «Донбасс». – Это так здорово! Так хорошо, что они смогли приехать.
- Да, - отвечает Ариадна, - они теперь часто на наши мероприятия ездят… Постой – я сфотографирую тебя на фоне закатного солнца, будет воспоминание о городе-фестивале.
Она щёлкает сияющую от удовольствия поэтессу и поворачивается к Филиппу.
- Всё. Пора начинать.
Ариадна дико хочет спать, но не знает об этом. Годы тренировок по спартанскому выживанию сделали её невосприимчивой к усталости, боли и сантиментам. Сантименты остались только в литературе. И ещё – в образах восемнадцатилетних мальчишек-добровольцев с утраченными улыбками, которых она видит на передовой.
Из музея спускается разделавшийся с поэтами второй мастер, зовёт на фуршет. Ариадна неумолимо качает головой – ещё два рассказа не разобраны. Достаёт телефон и смотрит на время. В мессенджере несколько сообщений – по верхам видно, как Алексаша с трогательной армейской нежностью переживает о её здоровье и просит черкнуть ему пару строк, когда будет время. Времени нет – Ариадна суёт телефон в карман и с недопитым кофе в руке возвращается в зал семинаров.
Что-то в этом есть, в этой неуёмной трате энергии и оперативной памяти. Она смогла это организовать, обрела команду горящих той же идеей камрадов, и теперь она, хотя бы временами, может прожить период такой жизни, в которой она, забывшись, счастлива и на своём месте. Своей жизни, в которой много интересных и близких по литературному духу лиц, жизни, длящейся время фестиваля.
Поэтический вечер – литераторы выходят, бодрые, решительные, кто со стихами, кто с прозаическими увертюрами, несут глагол в сердца людей. Кого-то Ариадна подбадривает, кого-то поощряет, они же, поэты, такие. Многие уже акулы, в них даже позы и угол взгляда повествуют о том, что стихи они читают с трибун чуть ли не каждый день. Она вот совершенно не поэт, хотя её друзья-военкоры утверждают, что поэт, но она считает, что не поэт. Она и в СПР-то попала, потому что писала фронтовые очерки и рассказы. Кто-то же должен ездить туда, рассказывать оробевшим мирным гражданам, как там всё, рассказывать не то, что твердят озлобленные западные журналюги, а про настоящих людей, про живых, любящих родину людей. Хотя сколько из них уже нет в живых, из тех, с кем она колесила по линии фронта. Но они никто не погибал зря, она была с ними и видела, никто не погибал зря. Это были люди, которые умели жить и знали, за что живут. А она что могла для них сделать? Только написать очерк или стихи, пропеть им тонким голоском о неподвластной ужасам и смерти фронтовой любви, прочитать поэму в переполненном фронтовом госпитале раненым, подавленным солдатам, которые смотрели на неё с придыханием – не потому, что она читала им поэму, а потому, что она приехала к ним туда, в этот ад, со своими стихами.
«Эмиграция сделала меня прозаиком», говорила Цветаева. Вот и меня, видимо, тоже, думает Ариадна. Она ведь тоже – сущая ремарковская эмигрантка. Правда, такая эмигрантка, которая до смерти связана с родиной работой, кровью и присягой. Такая, что юной девой пошла в армию на контракт, чтобы воевать с грузинами. Такая, что до сих пор работает на оборонном предприятии, чтобы спокойно ездить к своим на Донбасс. Эмигрантка, которая вечно чужда и странна всем здесь, на родине, которая привыкла без дома и корней, но которая видит свой дом всегда там, куда влечёт неудержимая сила её духа.
Стрекочет Ариаднин фотоаппарат – она со всех сторон подкрадывается, ищет шедевральные портретные ракурсы, чтоб выгодно освещалось лицо и вытянутые руки. Она провела с камерой всю торжественную часть, пока руководство СПР вызывало и награждало организаторов фестиваля. Парни-прозаики откуда-то добыли большой букет и тоже наградили им Ариадну. Теперь она приседает по краям сцены с камерой и цветами наперевес.
- Ариадночка, когда же ты отдохнёшь? – спрашивает её томный Никита Андреевич, когда она в перерыве отбегает к своим и снимает с шеи ремень фотоаппарата.
- Когда вторая дата на памятнике появится, - привычно шутит Ариадна, но Никитосу шутка не очень по душе, и она, вручив ему свой букет, обещает: - Закончится фестиваль – буду спать двое суток. А потом через месяц – на прозу в Москву, и опять...
Кладёт камеру и привычным быстрым шагом идёт налить себе воды, отвечая на цепляющие её по пути обращения. Усталости она не чувствует – она догадывается, что почти не спала несколько дней и ей должно быть от этого плохо, но узнает она, как всегда, об этом потом, когда ослабнет центробежный момент и будет время остановиться. Может быть, кто-нибудь тогда окажется под рукой, чтобы не дать ей упасть. А может, нет – она и не рассчитывает, привыкла.
В телефоне опять десяток непрочитанных сообщений, пять из них – от Алексашки. Ариадна, не открывая, пролистывает чаты с затаённой усмешкой – нет ли опять приторно-любезных угроз от ВСУ, а то было время, присылали ей регулярно инструкции по сдаче в плен. «Спокойной ночи, Игла». Это чтобы она не спала. Чудные, как будто её после двух ранений и контузии под Цхинвалом могут лишить сна их клоунские упражнения.
Ариадна наливает воды, пьёт и открывает сообщения Алексашки. Вот уж кто ей действительно интересен. Мальчик ещё, по сути, и такой прикипевший – что с ним теперь делать, непонятно. Четвёртый месяц на Донбассе, пошёл добровольцем, уже с ранения возвращался. С ним Ариадна под Макеевкой на Девятое мая каталась на конях с советским флагом в руке. «Отмороженные вы», - сказал им седой донецкий пастух, но мешать не стал. А Алексашка очень гордился, что его назвали отмороженным вместе с Ариадной.
«Ариадночка, - писал Алексашка со скудной солдатской пунктуацией, - надеюсь ты в порядке и здорова. У нас обстрел был на выезде вчера уазик с Черкесом подбили, Черкеса пока не нашли, узнаю что с ним напишу. Береги себя милая».
Задумчивая улыбка, тронувшая лицо Ариадны, когда она открывала сообщения Алексашки, исчезла без следа за долю секунды, которая необходима, чтобы замкнулись в мозгу нейронные связи между зрением, речевым центром и памятью. Лопнувшая покрышка на прицепе в пятистах метрах от линии соприкосновения, задумчивое лицо Черкеса, выбрасывающего пятую сигарету, вечный огонь на донецкой площади, магазин-кондитерская с окнами, заложенными песком. Черкес, Черкес – он же никогда, никогда не попадал под снаряды, он же говорил ей, что она трусиха, она, Ариадна, паникует, что проедут они мимо обстрела и всё будет зашибись, всё всегда будет зашибись, и вдруг уазик – как это могло быть?..
Интуитивно Ариадна двигается к выходу так, что никто её не трогает – быстро, не поднимая головы, держа перед собой телефон, которого она уже, правда, не видит. Кто-то хочет ей что-то сказать, но передумывает, решает подождать, когда она вернётся. Ариадна выходит в вестибюль – сесть почему-то не на что, она прислоняется к стене и ещё раз смотрит на сообщение Алексашки, и тут только замечает, что у неё трясётся рука. В пятистах метрах от линии украинских орудий на их прицепе с гуманитаркой лопнуло колесо – они ехали с Черкесом и двумя штатскими водителями-волонтёрами, один – отец семейства с пятью детьми, бесстрашные, как глухие псы. Ариадна с Черкесом им не говорят, что дорога проходит совсем рядом с линией соприкосновения и что по их вставшему на открытой местности обозику очень удобно наводиться – они молча ждут, пока водители поменяют колесо, а грунт проваливается, и они долго, очень долго копаются, спокойные, как слоны, и ещё её успокаивают – мол, она слишком нервничает, сейчас они укрепят грунт под домкратом и всё будет зашибись. Ариадна плечом в спецовке чувствует напряжение Черкеса, он стоит совсем близко и курит – вторую, третью, пятую. Виду не подаёт, Ариадна им восхищается, а водители неспеша меняют колесо, и вот где-то рядом уже начинают падать снаряды – укры наводятся. Черкес вздрагивает под спецназовским жилетом, который ему подарили ребята из спецотряда – он такой же военкор, такой же, да не такой, только она, Ариадна, ставшая на двадцать минут одним оголённым нервом, способна рассмотреть это вздрагивание под слоями камуфляжного материала. Они убираются из-под обстрела, когда ВСУшники уже практически навелись, и водители смеются – вот, мол, вы волновались, а мы всё нормально сделали.
А сколько раз Черкес привозил на фронт снаряжение, без которого ребята гибли, а как он на глазах у Ариадны вместе с бойцами ходил забирать с поля тела, пролежавшие там несколько дней, а как они ездили в День Победы по Донецку на двух машинах с флагами – шестеро таких отмороженных, как она и Черкес, им так хотелось показать ребятам, которые здесь живут и борются, что День Победы – наш и никто его у нас не отнимет, пусть они там хоть все памятники посносят, у нас его никто не отнимет никогда. На День Победы укры усиливали огонь, знали, что русские что-то будут делать – и они делали, возили флаги, жарили шашлыки под Макеевкой, где-то в нескольких сотнях метров рвались снаряды, а отец многодетного семейства, уминая замаринованное и пожаренное Черкесом мясо, улыбался и говорил, что вот, даже салют пустили. Он совсем не знал и не различал звуков войны, как давно умели все донбассцы – те не только знали, как отличить салют от бомбёжки, но и различали по звуку орудия – польские, французские, «Грады».
Но первое, самое первое воспоминание было даже не обо всём этом, а о шахтёрском торте, за которым они с Черкесом ходили под обстрелом. В Донецке был только один магазин, где продавали легендарный луганский шахтёрский торт – Ариадна мечтала привезти его в Рыбинск, уговаривала ребят сходить с ней, потому что не знала дороги, а навигаторы на Донбассе не работали, здесь карты только бумажные. Магазин был в районе, где постоянно происходил обстрел – ВСУ стояли прямо на границе, снаряды прилетали иногда для острастки, иногда под видом возмездия, иногда жители успевали про них узнать из украинских каналов, иногда прилетало неожиданно и разносило дома и людей. Донбассцы, не уехавшие отсюда в четырнадцатом-пятнадцатом, теперь уже привыкли – они не пытались убежать, падали не как подрубленные, а умеючи, успевая выбрать место почище, когда над головами свистело знакомым свистом. В таких местах лучше знать дорогу. Но никто с Ариадной не хотел идти – «Ты, Игла, вконец чокнутая, за тортом под бомбёжку, не, иди сама». Черкес тогда был в Макеевке, и Ариадна решила, если и он откажется – тогда, значит, действительно не стоит. Она написала ему, и Черкес приехал.
Одиннадцать утра. Литераторы сонно гурьбятся около кофе – им уже разговаривается куда меньше, чем в первые дни, мысли делаются всё пространней, и семинары разъезжаются по хронометражу. Вчера всё-таки дорвались до фуршета с поэтами – гуляли в литературном музее, принесли туда гитару и дали уже четвёртый по счёту творческий вечер. Сегодня все как один спят на ходу, но им не привыкать – ездят же на фестивали не первый раз. В глубине коридоров пробегает обычной дробной походкой Славик с автопилотом в глазах. Через минуту забегает к ним – приносит воды.
- Ариадна, почему тебя вчера с нами не было? – тоскует литературная братия, успевшая хлебнуть кофе. Славик молча смотрит на Ариадну, длинно моргает и уходит.
- Я устала, - говорит Ариадна строго и тихо.
Как-то она неожиданно закончилась, не дотянула до конца фестиваля – вот уже она, эта великая, чугунная усталость, которая вот-вот её свалит. Только бы дожить. Ведь бывало, что уазики переворачивало, не повреждая взрывом – из них ещё можно выбраться, всегда есть шанс выбраться, всегда должен быть шанс. Только бы Черкеса нашли, господи, только бы нашли. Черкес умеет, он справится. Если только его не разорвало, он справится.
Они шли тогда, десятого мая, по разбомбленному городу в магазин – Черкес хорошо знал эти места, у него там было даже любимое кафе. «Зайдём сначала, - сказал он Ариадне, - в одну классную кафешку, я там всегда пью двойной капучино и встречаюсь с бабами. Тебе там очень понравится». «Ну пошли, - смеётся Ариадна. – Только сначала надо на площадь, сфоткать вечный огонь, показать нашим – что в Донецке на Девятое мая горит огонь». Они пошли через вечный огонь – и он там горел. Потом по полуразрушенной улице дошли до кафешки, где Черкес любил встречаться с бабами. Кафешка оказалась вполне достойна такого признания – аккуратная, в европейском стиле декорированная, выхолощенный бариста за стойкой сделал им по двойному капучино. Они сели поглубже внутрь и стали не торопясь пить кофе, обсуждая передовых современных писателей из мира лито и советов молодых литераторов в Москве, Питере, Рыбинске и Донецке. Обговорили проблемы современного литературного стиля, поспорили о перспективности двух разных направлений развития. Сошлись на одном: нужно больше реализма в прозе, фантастика уже полностью себя изожгла. Какой фантастике придёт такое на ум – два военкора в бронежилетах сидят на обстрелянной улице у передового края украинских ВСУ в кафе с европейской декорировкой, пьют двойной капучино и беседуют о литературе? Черкес молча признаёт это – за тонкую восточность в его чертах и неукротимый характер назвали его Черкесом, он по образованию тоже филолог, а на Донбасс ездил ещё задолго до СВО. Местные его любят, с бойцами он сжился – те держат его за своего, не скрывают от него никакие ужасы, а он терпеливо выносит их из своей покорёженной души, из своих пальцев на зыбкую поверхность реальности – филолог, музыкант и поэт, свыкшийся с бомбёжками и приторно-мерзким свистом дронов. Ариадна ловит себя на неожиданном анализе Черкеса и смотрит в его всегда улыбающиеся тёмные глаза с обветренными веками – он вот говорит с ней и смотрит прямо ей в душу, с полуслова хватает её мысль, словно они учились и выросли вместе или словно произвела их на свет одна и та же война.
Но надо идти за тортом, и они покидают заведение с выхолощенным баристой, выходят на привычную улицу, где всё как всегда – Черкес ведёт, петляя по разбитым переулкам уверенно, как у себя в родном городе, и Ариадна сходу запоминает дорогу – интуитивно, на всякий случай. Вот и магазин. Стёкол в окнах нет, вместо стёкол мешки с песком, около двери тоже – на фасаде надпись: «Мы работаем!» На остатках асфальта валяются куски штукатурки или краски со стен – видно места попадания осколков. Заходят – за дверью сказочный мир, яркий, мирный детский мир кондитерской, с самым обычным продавцом, который поднимает голову, когда они входят в перегороженный мешками проём, и учтиво спрашивает: «Чем могу помочь?» У Ариадны словно проваливается воздух под диафрагмой – как будто из неё исчезло что-то громоздкое, тяжёлое и ненужное, что мешало дышать, и с непривычки образовался вакуум. Черкес уверенным шагом марширует на кассу и бодро требует шахтёрский торт. Продавец уходит и возвращается с коробочкой – в этот момент Ариадне почему-то хочется броситься Черкесу на шею и расцеловать его в шершавое лицо, в шрамы на лбу и подбородке, в спокойные, смеющиеся от радости глаза.
По Волге плывут теплоходы – большая прекрасная синь растянулась справа налево, за четыре дня на неё почти не было время полюбоваться, только ночью. Остап Бендер протягивает беспризорнику пустую руку. Литературное объединение строгого режима наблюдает сквозь лес на другой стороне.
- Тебе не хватает фактурности, - объясняет Ариадна начинающей петербургской писательнице, - находи детали, за что зацепиться – они лягут на твой самостоятельный стиль, и будет фактурно, будет живая картинка, приближай её и рассматривай в контексте всей линии…
Рядом на набережной Филипп куртуазно беседует с Никитой Андреевичем, мастер по поэзии обсуждает со своими послушницами, с придыханием глядящими ему в рот, проблему обнаружения поэтического образа – не наболтаться напоследок, хотя все семинары уже окончились и даже торжественная часть торжественно объявлена закрытой. Слава мечется, стаскивая всех в кучу для фотографии. Ариадна продолжает говорить на автомате, она просто ждёт, когда можно будет вернуться в зал и выполнить последнее, что она обещала своим воспитанникам: угостить их шахтёрским тортом.
Если бы она знала тогда, ведь это была их последняя встреча с Черкесом. На войне говорили – «крайняя», в действительности же никогда не знаешь. Такие же молодые ребята, как Алексашка, человек пять уже из тех, с кем она лично работала «за ленточкой», вернулись домой похоронками. Двоих поэтов и одного такого же, как она, военкора убило снарядами. Два персонажа из её очерков, служивших в спецотрядах, остались там, откуда их до сих пор даже не смогли достать.
Но Черкес… Какая-то неизбежная природная глупость не давала Ариадне поверить, что и он может погибнуть. Нет. Хотя почему нет?.. Такой же, как и все. Есть и гораздо героичнее него, она их видела там. Но он, Черкес, был с ней там все эти безумные дни. Он один с ней поехал тогда.
На обратном пути они всё-таки попали под обстрел. Черкес даже не успел скомандовать «ложись», а Ариадна уже услышала звук – не французский, польский, у французов сейчас беззвучные пошли, сразу прилетают и рвутся, заранее их не услышать. Краем глаза она видела, как в своей обыденной манере укладываются рядом на землю местные – она грянулась, ударив ладони и коленки, и почти в ту же секунду грохнуло так, что она перестала понимать, что вокруг происходит, где она и где Черкес. Перелёт. Когда подняла голову, он уже стоял рядом на коленях, смотрел на неё, протягивал руку – видимо, собирался поднять. Она ничего не слышала. Черкес двигался в каком-то абсолютно беззвучном мире, и Ариадна, через секунду сообразив, что произошло, поднялась и навалилась на него грудью. Уткнувшись лбом в плечо Черкеса, она пальцами постучала себе по уху – Черкес понял, крепко стиснул её, потом поднял и повёл прочь, на передовую, к своим.
Вот тогда её и отправили домой, в госпиталь, лечить контузию. Торт приехал с ней, присыпанный порохом, и ждал своего часа. Дождался. В каком ужасном сне могла явиться Ариадне мысль, что его не дождётся Черкес. Она так устала за эти дни, что осознанным в ней оставалось только нерациональное чувство стыда – что она не там, не была с ним, с ребятами, не может им помочь. Прошёл почти месяц с её возвращения. Слышишь, там, говорила про себя Ариадна, стоя у парапета рядом с начинающей писательницей – если только его отыщут, если он только жив, я клянусь, я сейчас же поеду туда. Через несколько дней пойдёт гуманитарка – меня отпустят на заводе, на одну-то неделю отпустят, обойдутся первое время без меня, да и вообще плевать, я поеду туда, слышишь, я клянусь, я поеду туда, если только Черкес жив.
Фотосессия закончилась – всех отпустили. Ариадна смотрит на полевые цветы, выбившиеся из-под земли под парапетом – лютики их, кажется, называют, или куриная слепота.
Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Её тоже зовут Мариной. Только её настоящее имя никто больше не знает. Её и украинские ВСУ знают как Ариадну Соболеву, или по позывному Игла – нельзя пробить её по базам, а настоящего имени они не знают. И лет ей немного. А врачи, которые до сих пор копаются в ней после ранений, говорят, что, возможно, и протянет она ещё лет десять, особенно если продолжать такой образ жизни.
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Но на её могиле, возможно, никто даже не остановится. Разве что Черкес бы остановился, если бы имел на это возможность. Вот поэтому, наверно, такая боль сейчас пронизывает Ариадну, только теперь она это понимает.
Ариадна больше по инерции, чем по внутренней воле командным голосом созывает всех в зал. Достаёт шахтёрский торт – чистый шоколад с орехами, цукатами и чёрт его знает чем, такого вкусного больше нигде не делают. Филипп сам добыл нож и режет торт на шестнадцать кусков. Пока он стоит рядом с ней и режет торт, Ариадна испытывает непривычное спокойствие – ей не хочется уходить, хотя она уже валится с ног, она знает, что Филипп её чувствует, он с ней, на её стороне, и в ней шевелится дурацкая надежда – может быть, раз есть кто-то на твоей стороне, всё и будет хорошо.
Багровый июньский вечер с Волгой течёт в окно – полумрак, оранжевые блики на стенах выхватывают в комнате Ариадны разбросанные вещи, спальник, донецкая флиска, походный рюкзак. Она не зажигает света, тянет до последнего – задумавшись на минуту, сидит на своём рюкзаке и смотрит в окно, считает в уме секунды с хронометрической точностью. Оставалось пятьдесят.
Когда-нибудь избавится она от своих дурацких военных привычек? «Ты женщина, а не хронометр», - увещевал её Никитос. Но он был неправ. Эх, наверное, по возвращении она опять напишет очерк – питерская редакция шлёт ей письма каждые две недели, просит новую книжку о Донбассе, а у неё нет времени, ей даже отдохнуть-то некогда. И ей плевать – она опять уезжает, обещала ехать.
Даже огромное, пронизывающее всё тело и всю душу счастье от известия, принесённого милым Алексашкой – что Черкеса нашли, он жив, слегка ранен и помещён в донецкий госпиталь – даже ему некогда было длиться, потому что на следующий день надо было уезжать. Ребята с гуманитаркой ждали её. Там, у линии фронта, она встретится с Черкесом, и с Алексашкой, и со всеми ребятами из спецотряда, они будут так трогательно, по-буйволовски нежно опекать её и слушать её фронтовые песни, подыгрывая ей на гитаре. Она будет ездить по госпиталям с медицинскими материалами и долго, долго говорить с Черкесом о литературе, о фестивале молодых литераторов, а через неделю на завод, а ещё через две недели в Москву, и так всегда, всегда без конца.
Оставалось десять секунд. Они тоже проходят, Ариадна встаёт, поворачивается к распахнутым антресолям, чтобы продолжить собирать рюкзак, но в этот момент звонят в дверь, и она открывает.
- Фил, - говорит она. – Фил, представляешь, я загадала, что ты придёшь ровно через минуту, и она только что истекла.
Филипп входит и молча обнимает её. Он всё знает – знает, когда она уезжает, и знает, что ничем не сможет её остановить.
- Неужели ты рада? – спрашивает он в волосы на её макушке.
Ариадна не говорит, кивает головой. Хронометр в её голове выключается, слабое пощёлкивание ещё слышно недолго, но затихает и оно. Они стоят, обнявшись, и молчат бесконечное время, Филипп ждёт, боясь пошевельнуться, Ариадна дышит ему в грудь и не ждёт ничего, просто вдыхает его запах и изо всех сил, которые она способна напрячь в своей душе, старается запомнить этот запах, этот пульс, это мгновение без времени.
Звонит телефон – долго, гудков шесть, Ариадна игнорирует его, но он напоминает ей, что время всё же идёт, и его мало. Она убирает тонкие ладони с плеч Филиппа, поднимает подбородок и смотрит ему в глаза.
«Ты же не уйдёшь? Ты никуда не уйдёшь, Фил?.. Вот и хорошо. Побудь со мной сегодня, пожалуйста. Я очень устала. Пожалуйста, побудь».
Алина Александрова. Редактировал BV.
Все рассказы автора читайте здесь.
======================================================Желающие приобрести сборник рассказов "Флотский Дзен" и (или) дилогию "Судьба нелегала Т." обращаться ok@balteco.spb.ru
======================================================
Друзья! Если публикация понравилась, поставьте лайк, напишите комментарий, отправьте ссылку другу. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами весело и интересно!
======================================================