Снег валил с утра, крупными хлопьями залепляя окно, за которым уже третий день не видно было ни зги. Мария Ивановна, прищурившись, пыталась разглядеть хоть что-то сквозь мутное стекло, но видела лишь серую пелену. Рука её машинально теребила край выцветшей занавески — та, что висела здесь ещё с тех пор, как внучка Машенька была маленькой. Теперь внучка жила в городе, присылала редкие сообщения в телефон, который Мария Ивановна так и не научилась толком читать.
— Иван, опять дрова на исходе, — крикнула она в сторону кухни, где скрипела дверца старой железной печки. — Ты слышишь?
Иван Степанович, согнувшись в три погибели, пытался разжечь огонь в печи, но дым, как назло, лез в комнату, заставляя его кашлять. Печь стояла здесь с войны, пережила трёх хозяев, а теперь и сама стала похожа на древнюю развалину: кирпичи крошились, труба дышала на ладан, а из щелей валил чёрный смрад.
— Слышу, слышу, — буркнул он, вытирая слезящиеся глаза рукавом. — Дрова-то кончаются… Скоро и вовсе соломой топить придётся.
— Может, попросим у Фёдора Михайловича? Он обещал осиновых веток…
— У Фёдора? — Иван выпрямился, с хрустом разминая спину. — Да он сам третий день с топором в лесу. Сносило его ветром, поди, как пень. Нет, Маша, не стоит.
Он вздохнул, глядя на жену. Та стояла у окна, обхватив себя руками — в доме было сыро, несмотря на печь. Стены покрывала плесень, чёрными разводами расползавшиеся по углам. Мария Ивановна кашлянула — сухо, надсадно.
— Опять крыша течёт, — сказала она, указывая на потолок, где расплывалось тёмное пятно. — Вчера тазик подставила, а он уже полный.
— Завтра посмотрю, — кивнул Иван, хотя оба знали: лезть на крышу в такую погоду — верная смерть.
Дверь скрипнула, впуская порыв ветра с снежной крупой. На пороге стоял сосед, Егорыч, с ведром дров в руках.
— Здорово, Мария Ивановна! — гаркнул он, будто не замечая, что в доме едва слышно. — Вот, приволок вам немного. У самого запасы на исходе, но…
— Спасибо, Егорыч, — женщина засуетилась, принимая ведро. — Как же мы…
— Да ладно, чего там. Соседи всё ж.
Он постоял ещё минуту, переминаясь с ноги на ногу, и ушёл, бросив на прощание: «Держитесь».
Вечером, когда печь наконец разгорелась, а в окнах сгустилась тьма, Иван сел за стол, шумно вздохнув. Мария Ивановна достала из шкафа банку с вареньем — последнюю, с прошлого лета.
— Ешь, — сказала она, выкладывая на хлеб ложку густого яблочного джема.
— А ты?
— Я уже…
Они оба знали: врать друг другу нет смысла.
Посреди ночи Иван проснулся от стука. Сначала подумал — крыша. Но нет, стучали в дверь. На пороге стоял Фёдор Михайлович, весь в снегу, с фонарём в руке.
— Иван Степанович! — кричал он, перекрывая ветер. — Забор ваш упал! Тот, что у огорода!
— Как упал? — Иван натянул валенки, чувствуя, как сердце заходится в груди.
— Ветром снесло. Там и так доски гнилые были…
Они вышли во двор. Забор, некогда крепкий, теперь лежал на земле, будто сражённый великан. За ним виднелись сугробы, засыпавшие последние кусты смородины.
— Надо бы починить, — пробормотал Иван.
— Вдвоём-то не справитесь, — Фёдор покачал головой. — Может, мужиков с утра позовём?
— Да какие мужики… Все разъехались.
Мария Ивановна, закутавшись в платок, принесла им чай. Они пили его, стоя у печи, и молчали.
— Помнишь, как раньше-то? — вдруг сказал Фёдор. — Собраться, соседей позвать — и за день всё починить. А теперь…
— Теперь каждый сам за себя, — кивнул Иван.
Утром Мария Ивановна обнаружила в сенях мышь. Та сидела на мешке с картошкой, глядя на женщину чёрными глазками-бусинками.
— Уйди, зараза! — замахнулась она тряпкой, но мышь не шелохнулась.
Вечером Иван попытался подпереть забор жердью, но та сломалась в его руках.
— Проклятье… — прошептал он, глядя на обломки.
— Оставь, — Мария Ивановна дотронулась до его плеча. — Завтра…
— Что завтра? — он обернулся, и в свете керосиновой лампы она увидела, как он постарел за эту зиму.
— Завтра что-нибудь придумаем.
Но завтра не придумывалось ничего. Только снег всё падал и падал, засыпая следы, будто пытаясь стереть их жизнь с лица земли.
А ночью Мария Ивановна закашляла так, что Иван испугался. Он сидел рядом, гладил её по спине, а сам думал: «Не дожить нам до весны».
— Перестань, — шептала она, утирая слёзы. — Жить надо.
— Надо, Маша. Надо…
Но в голосе его не было уверенности. Только ветер выл в щелях, да где-то вдалеке хлопала дверь — то ли их, то ли соседская.
И они ждали. Снега, дров, чуда. Или просто конца.
На третий день после обвала забора Иван Степанович всё же решился лезть на крышу. Снег перестал, но ветер гулял по двору, свистя в щелях сарая, будто насмехался над стариком. Мария Ивановна, стоя на крыльце, смотрела, как муж кое-как взбирается по шаткой лестнице, прижимая к груди моток рубероида.
— Осторожнее! — крикнула она, но он лишь махнул рукой, не оборачиваясь.
Крыша хрустнула под его валенками. Иван, ругаясь сквозь зубы, принялся счищать ледяную корку с трубы. Внизу, на земле, Мария Ивановна подпирала дверь спиной, чтобы её не распахнуло порывом, и думала о том, как двадцать лет назад сын Володя уехал в город. «Квартиру получили, мам, надо обживаться», — говорил он тогда. А теперь и Володя в той квартире один, с бутылкой, а они здесь — с дырявой крышей.
— Эй, Маша! — окликнул Иван сверху. — Подай-ка мне гвозди!
Она бросилась в сарай, где на полке пылился коробок с инструментами. Пальцы дрожали, когда она искала гвозди — те, что потолще. Вдруг за спиной что-то скрипнуло. Обернувшись, Мария Ивановна увидела, как стена сарая медленно оседает, будто вздохнула в последний раз.
— Иван! — завопила она. — Сарай!
Но старик уже слез с крыши, оставив рубероид болтаться на трубе. Они стояли вдвоём, глядя, как покосившаяся дверь сарая медленно падает в снег. Внутри, под обломками досок, виднелся угол их старой кровати — той самой, на которой когда-то спала Машенька.
— Вот и всё, — прошептал Иван. — Теперь и сарай…
Вечером, сидя у печки, они молчали. Даже чайник на плите не свистел — воды не было, трубу опять завалило. Мария Ивановна вдруг вспомнила, как в молодости пекла пироги в этой самой печи. Духовка тогда ещё не кривилась, а тесто поднималось высоко, как облако.
— Помнишь, как мы с тобой на сеновале ночевали? — неожиданно спросил Иван.
— Как не помнить, — усмехнулась она. — Ты тогда испугался совы, а я смеялась…
Они засмеялись оба, но смех вышел коротким, будто его перерезали ножом.
На следующее утро пришла Анна Петровна, соцработник. Она приезжала раз в месяц, привозила лекарства и продукты. Сегодня в её руках был пакет с гречкой и булкой хлеба.
— Опять крыша? — спросила она, глядя на тазик под потолком.
— Да уж… — Мария Ивановна развела руками.
— Может, в дом престарелых? Там и крыша не течёт, и печь центральная…
— Не-е, Анна Петровна, — Иван помотал головой. — Там чужие люди. А тут хоть и холодно, зато свой дом.
Анна Петровна вздохнула, записала что-то в блокнот. Перед уходом оставила им телефон сына. «Позвоните, может, поможет», — сказала она. Но телефон лежал на полке, заряженный, а звонить было страшно.
Вечером Мария Ивановна достала из сундука старый альбом. Фотографии пожелтели, но лица улыбались: вот Володя с удочкой у реки, вот Машенька в первом классе, вот они с Иваном у новой печки, которую тогда только поставили…
— А помнишь, как мы её клали? — спросила она.
— Как не помнить, — Иван провёл пальцем по снимку. — Два дня возились. А теперь опять разваливается.
Они сидели так до ночи, пока батарея в керосинке не села.
А через неделю случилось чудо. Утром, когда Мария Ивановна вышла во двор, чтобы подмести снег, она увидела машину. Старую, ржавую «Ниву», из которой выскочила Машенька в яркой куртке.
— Бабушка! Дедушка! — закричала она, бросаясь к ним.
Они стояли, не веря глазам. Внучка приехала одна, без предупреждения. В руках у неё был огромный пакет с едой, а за спиной — рюкзак, набитый инструментами.
— Я взяла отпуск, — сказала она, целуя их в щёки. — Будем чинить дом.
Иван Степанович молча обнял внучку, а Мария Ивановна заплакала. Впервые за долгие месяцы — от счастья.
Следующие дни были как в тумане. Машенька, смеясь, таскала доски, залезала на крышу, чинила печь. Иван учил её, как правильно забивать гвозди, а Мария варила щи, глядя, как дочь её сына ворочает обломки забора.
— Надо вызвать мастеров, — говорила Машенька. — Печь переложить, крышу зашить…
— Да где денег взять? — бурчал Иван.
— Дед, я же говорила — не переживай. Я теперь хорошо зарабатываю.
Они спорили, смеялись, вспоминали старые истории. Вечерами Машенька читала им сообщения в телефоне, показывала фотографии города. Мария Ивановна впервые увидела, как выглядит её квартира внука — маленькая, но светлая.
— Может, и вам переехать? — осторожно спросила Машенька.
Старики переглянулись.
— Нет, — твёрдо сказал Иван. — Здесь наш дом.
Когда через неделю Машенька уехала, оставив после себя запах молодости и надежды, в доме стало тише. Но теперь на крыше блестел новый шифер, печь не дымила, а в сенях стоял мешок с дровами — целый, до весны.
— Может, и доживём, — сказала Мария Ивановна, гладя мужа по седой голове.
— Доживём, — кивнул он. — Коли весна близко.
А за окном, будто в ответ, заскрипела ледяная корка на реке. Скоро снег сойдёт, и покажутся первые подснежники. И тогда, может быть, они снова посадят у забора смородину — ту самую, что погибла под снегом.
Или нет.
Но это уже будет другая история.