Стенные часы в прихожей тикали слишком громко. Иван Степанович лежал на продавленном диване, укрывшись истончившимся от времени пледом, и считал секунды. Каждый удар маятника отдавался в висках тупой болью. Он знал, что если прислушаться, то можно различить ещё один звук — тихое поскрипывание половицы у окна. Там, в углу, стояла фанерная коробка с орденами. Среди них — медаль «За отвагу», потёртая, с облупившейся эмалью. Рядом лежала фотография жены, Марии. Улыбка её была такой же тёплой, как в тот день, когда они поженились в сорок пятом, среди развалин, под грохот отдалённых взрывов.
— Маша, — прошептал Иван Степанович, — ты бы видела, как я живу…
Ответом было молчание. Только ветер за окном завывал, словно немецкий «Юнкерс» в ту ночь под Смоленском.
Утром он проснулся от холода. Батареи в квартире были холодными уже третий день — снова задолжал за коммуналку. На кухне, шаркая стоптанными тапками, Иван Степанович перебрал мелочь в стеклянной банке: 247 рублей. Не хватало до оплаты. Нужно было идти собирать бутылки.
— Эй, дед, опять за «уловом»? — окликнул его сосед с первого этажа, вынося мусор.
Иван Степанович не ответил. Он привык к таким шуткам. В кармане пальто лежал список: «Молоко — 1 литр, хлеб — 1 батон, лекарства». Но сегодня, как всегда, пришлось вычеркнуть всё, кроме хлеба.
— Иван Степанович! — вдруг раздался голос за спиной.
Он обернулся. У подъезда стояла Анна Петровна, соседка с пятого этажа. В руках она держала пакет с яблоками.
— Вот, возьмите. Свои, с дачи.
— Спасибо, Анна Петровна, но я…
— Не спорьте, — она сунула пакет ему в руки. — Вы же знаете, я вдова, мне не привыкать.
Он кивнул, пряча взгляд. Гордость жгла горло, как тогда, в сорок третьем, когда политрук заставил его выпить спирт, чтобы согреться перед атакой.
Вечером, перебирая мелочь, он вдруг услышал звонок. Сердце ёкнуло: может, дочь? Телефон молчал уже полгода. Он снял трубку.
— Алло?
— Папа, это я, Лена.
— Леночка… — голос дрогнул.
— Ты получил посылку? Я отправила тебе одежды теплой и тапочки. Сын тебе привет передаёт.
Он сжал трубку. «Сын» — это внук Димка, которого он не видел семь лет.
— Как ты, пап?
— Нормально, Лен. Болею, ходить трудно, передвигаюсь еле-еле. Ты как?
— А… да я нормально, работы много. Ну, ладно, я побежала, дел много...
В трубке запикали гудки. Он медленно опустился на стул. На столе лежала открытка с Днём Победы. Пустая.
***
Ночью приснился Костя. Лежали в окопе, в снегу. Немцы били из миномёта. Костя, молодой, с перебитой ногой, шептал: «Ваня, я не хочу подыхать здесь! У меня жена беременная…» А потом — вспышка, и вместо лица у Кости стала дыра. Иван Степанович закричал, проснулся.
В квартире было темно. Он нащупал на тумбочке таблетки от давления, запил водой из-под крана. В окно светила луна, похожая на немецкий фонарь над Берлином.
— Маша, — позвал он снова, — я тоже не хотел подыхать. А теперь… теперь просто жду.
Утром он нашёл в почтовом ящике квитанцию. Сумма долга выросла. Рука сама потянулась к коробке с орденами. Медаль «За отвагу» холодила ладонь.
— Может, продать? — прошептал он портрету жены.
Но Мария молчала. Как и всегда. Уже давно.
На следующее утро Иван Степанович завернул медаль в старую газету и спрятал в карман. Рука дрожала — будто он снова держал винтовку под дождём под Вязьмой. На рынке, среди лотков с ржавыми инструментами и пожелтевшими журналами, он почувствовал себя чужим.
— Чего надо, дед? — буркнул лавочник в замызганной куртке, жующий семечки.
— Медаль… продать. «За отвагу».
Тот повертел медаль, фыркнул:
— Фуфло. Таких по сто рублей на килограмм скупают.
— Но это… это же боевая…
— Дед, не тяни. Двести. И то, потому что утро.
Иван Степанович смотрел, как грязные пальцы мнут эмаль, покрытую трещинами от времени. Вспомнилось, как командир вручал её: «Спаси двоих из горящего танка — получишь». А потом оказалось, что спас троих.
— Триста, — выдохнул он.
— Уйди, пока бесплатно не забрал, — лавочник отвернулся.
Он побрёл прочь, сжимая медаль в кулаке. Ветер швырнул в лицо газетный лист с заголовком: «Ветеранам повысили доплаты». Смеялся ли он?
Вечером, когда стемнело, в дверь постучали. На пороге стоял мужчина в длинном пальто, с портфелем.
— Иван Степанович? Я… из музея воинской славы. Могу войти?
Он кивнул, не понимая. Гость осторожно провёл пальцем по коробке с орденами:
— Это же ваша история. Вы знаете, что такую медаль вручили всего тридцать человек?
— А мне сказали — фуфло, — горько усмехнулся старик.
— Покажите, что у вас есть. Может, договоримся о выкупе для музея.
Иван Степанович молча развернул газету. Мужчина замер:
— Это же… экземпляр с подлинной гравировкой! Где вы…
— В сорок третьем получил. Под Старой Руссой.
— Мы готовы заплатить двадцать тысяч.
Он вздрогнул. Двадцать тысяч — это тепло в батареях, лекарства, хлеб на месяц. Но в голове вдруг грохотнуло: «В атаку!» — и он увидел лица тех, кто не дожил до медалей.
— Нет, — прошептал он, — это не продаётся.
***
Ночью он снова кричал во сне. Анна Петровна, услышав шум, принесла чай с мятой. Сидели на кухне, молча. Потом она сказала:
— Мой муж тоже не мог расстаться с орденами. Умер с ними в руках.
— А вы их…
— Отдала сыну. Он в Германии живёт. Говорит, «не нужны».
Иван Степанович вдруг понял, что плачет. Не от боли, не от страха. От того, что даже слёзы стали такими же прозрачными, как стекло в окне, за которым выл ветер — вечный, как его одиночество.
Утром он прикрепил медаль к пиджаку и пошёл в администрацию. Секретарша, глянув на орден, провела без очереди. Чиновник, листая документы, вдруг замер:
— Вы… Иван Степанович Ковалёв?
— Так точно.
— Вы знаете, что вас в списке на квартиру в доме ветеранов нет?
— А должно быть?
— Должно. С вашими заслугами…
Через неделю ему дали однокомнатную квартиру в новом доме. Соседями оказались такие же старики, с орденами в коробках и фотографиями в рамах. Иногда они играли в домино, вспоминая войну. Не как герои — как люди, которым больше не с кем было разделить молчание.
Но по ночам, когда тишина накрывала дом, Иван Степанович всё равно слышал тиканье часов. И тогда он шептал в темноту:
— Маша, ты слышишь? Я всё ещё здесь.
И ветер за окном, такой же, как в сорок пятом, шептал в ответ: «Слы-ышу».