Каждое утро Иван Степанович начинал с того, что считал таблетки. Две от давления, одну — от сердца. Пачка с гречкой в углу кухни опустела наполовину, и это значило, что до пенсии осталось три дня. Он аккуратно завернул в газету последний кусок хлеба, оставшийся с вчерашнего дня, и положил на стол. Рука дрогнула — крошки посыпались на потертую скатерть с вышитыми подсолнухами, которые когда-то делала Мария. Жена. Уже тридцать лет как нет.
— Эх, Маша… — прошептал он, глядя в окно, за которым моросил осенний дождь. — Кабы ты видела, во что наш дом превратился…
Стены облупились, обои в сырых разводах напоминали карту забытой войны. На комоде стояла фотография: он в военной форме, улыбается, а рядом Мария с коляской, где спит маленький Володя. Сын. Умер пять лет назад от инсульта. Внучка Алина приезжала на похороны, но даже не заглянула в квартиру — «ремонт делаем, дед, некогда». С тех пор ни звонка, ни открытки. Только эсэмэски на Новый год: «С праздником, люблю», — будто это слово можно штамповать, как монеты в банке.
Дверь в комнату внезапно скрипнула. Иван вздрогнул, схватив со стола нож — подарок сына на шестидесятилетие. Но это всего лишь сквозняк. Смешно. Боится собственной тени, а когда-то фашистов под Смоленском гнал…
— Никого у меня не осталось, — сказал он вслух, чтобы прогнать тишину. Голос отозвался эхом, будто в пещере. — Совсем никого…
В тот день он нашел ее у мусорных баков. Жалобный писк заставил его остановиться: котенок, серый, как немецкий штормовой мундир, дрожал под дождем, прижавшись к ржавой трубе. Правая лапка неестественно подвернута — перелом, наверное. Иван постоял, покачал головой: не его дело. Но когда котенок жалобно мяукнул, вспомнил, как в сорок третьем вынес с поля боя раненого связиста. Тот умер через час, уткнувшись лицом в его плащ-палатку.
— Ладно, черт с тобой, — буркнул Иван, снимая пиджак. — Только ненадолго.
***
— Ну что, Мурка, опять кости грызть будем? — спросил он неделю спустя, наливая в блюдце молоко. Кошка, теперь уже пушистая и ухоженная, терлась о его ногу, мурлыча так, что дрожали стекла в окнах. — Ты хоть не предашь, да? Не бросишь, как все…
Он говорил с ней часами. Рассказывал про войну, про то, как Мария варила варенье из одуванчиков, когда в магазинах не было сахара. Мурка слушала, свернувшись на диване, и ее янтарные глаза напоминали ему фонари в окопах. Иногда он ловил себя на мысли, что кошка понимает больше людей. Особенно когда она, будто почувствовав его страх перед очередным приступом кашля, прижималась к груди теплым комочком.
***
— Ты же знаешь, я не могу, — шептал Иван в трубку, глядя на счет за коммунальные услуги. — Тысяча двести… Нет, внученька, не в долг. Не надо. Я как-нибудь…
Алина отключилась, не попрощавшись. Он медленно опустился на стул, чувствуя, как горло сжимает спазм. На столе лежала вырезка из газеты: «Ветеранам — бесплатные лекарства». Только чтобы получить их, нужно отстоять очередь в поликлинике с утра. А ноги опухли так, что туфли натирают волдыри.
— Может, правда, концы отдать? — спросил он у Мурки, которая теребила его шнурки. — Кому я нужен?
Кошка вдруг царапнула дверь, требуя выхода. Иван машинально впустил ее на лестничную клетку и тут услышал за спиной шаги. Соседка Лидия Павловна, учительница математики, стояла с кастрюлей борща в руках.
— Иван Степанович! Вы почему не отвечаете? Я уже третий раз стучу! — Она вошла без приглашения, поставила еду на стол. — Ешьте, пока не остыло. И не спорьте — я сама варила.
Он не помнил, когда в последний раз ел горячее. Мурка, наевшись, устроилась на подоконнике, наблюдая, как Лидия Павловна отчитывает его за неубранную квартиру.
— Вы как маленький! — ворчала она, вытирая пыль с фотографии сына. — Завтра приду, поможете мне с интернетом разобраться. Не возражайте!
***
Зимой стало легче. Лидия Павловна заходила каждый день — то с пирогом, то с книгами из библиотеки. Мурка, разбаловавшись, спала теперь на ее коленях. Иногда Иван ловил себя на мысли, что боится умереть не из-за одиночества, а из-за того, что кошка останется без корма. Но в глубине души теплилась надежда: может, и не зря он тогда котенка подобрал? Может, это Мурка его спасает, а не он ее?
— Ты моя боевая подруга, — говорил он, чесая ее за ухом. — Мы с тобой, как два солдата в последнем окопе. Держимся?
Кошка толкала его лапой в щеку, словно отвечая: «Держимся». И тогда он вспоминал, как в сорок пятом, в разрушенном Берлине, они пели «Катюшу» под аккомпанемент дальнего боя. Жизнь тогда казалась конченой. А теперь, в восемьдесят семь, он учился улыбаться, глядя на играющую в солнечном луче Мурку.
— Выживем, — шептал он, засыпая под мурлыканье. — Вместе выживем.
***
Февраль ворвался в окно злым ветром, швыряя в стекла горсти снега. Иван Степанович, кутаясь в старый френч, смотрел, как Мурка, притаившись на подоконнике, следила за снежинками. Кошка внезапно зашипела — за дверью снова слышались шаги Лидии Павловны.
— Иван Степанович! — Голос соседки гремел, как автоматная очередь. — Вам письмо пришло! Открывайте!
Он вздрогнул. Письма... Последнее было от Алины два года назад — счет за коммуналку, который она «случайно» отправила на его адрес. Но это... На конверте значилось: «Ветерану Великой Отечественной от учащихся 8Б класса школы № 45».
— Что за ерунда? — пробормотал он, разрезая ножом плотную бумагу.
Лидия Павловна, не спрашивая разрешения, вошла и поставила на стол термос с чаем.
— Дети из школы приходили, — пояснила она, присаживаясь. — Просили рассказать о войне. Я им про вас сказала.
— Зачем? — Он поморщился, вспоминая, как в прошлый раз на 9 Мая журналисты выдернули его из дома, сунули микрофон под нос, а потом смонтировали интервью так, что он будто бы «не помнил, как фашистов бил».
— Затем, что вы не имеете права молчать, — отрезала соседка. — Они вас слушают. В отличие от... — Она кивнула на пыльный портрет сына.
Иван опустил глаза. Письмо дрожало в руках. «Дорогой Иван Степанович! Расскажите, пожалуйста, как вы выжили в блокаду? Мы пишем проект о героях».
— Блокады... — прошептал он. — Да я там и трех дней не пробыл. Эвакуировали нас вовремя...
— Но вы же были в окружении под Вязьмой! — Лидия Павловна вдруг стукнула ладонью по столу. — Вы же три недели в снегу пролежали, пока партизаны не вынесли!
Он замер. Даже Мурка перестала теребить штору. Никому он об этом не рассказывал. Только Марии, в сорок втором, когда она перевязывала ему обмороженные ноги...
— Откуда вы...
— Я учительница истории, Иван Степанович, — усмехнулась она. — Я в архивах копалась. Ваша наградная листы, представление к ордену... Вы же герой.
— Я не герой, — он встал, опираясь на трость. — Я просто...
— Вы — дурак, — спокойно сказала Лидия Павловна. — Думаете, если молчать, боль уйдет? А дети? Они должны знать, что вы не «дед с войны», а человек, который...
— Прекратите! — Его голос сорвался. — Вы не понимаете! Я не могу... Не могу говорить об этом!
Мурка вдруг прыгнула ему на колени, впившись когтями в штаны. Боль прорезала туман в голове.
— Видите, даже кошка против вашего упрямства, — Лидия Павловна встала, забрала письмо. — Я напишу ответ. Что вы передумали.
— Нет! — Он схватил ее за рукав. — Я... Я попробую.
***
Первый урок был адом. Дети — тринадцать пар любопытных глаз — смотрели на него, как на музейный экспонат. Иван Степанович сидел за учительским столом, сжимая в руках медаль «За оборону Москвы». Мурка, которую он взял с собой, нервно бродила по краю стола.
— Расскажите, как вы попали на фронт? — спросила девочка в очках.
Он закашлялся. В горле стоял ком.
— Мне было семнадцать... — начал он, и вдруг перед глазами встала картина: снег, окровавленная шинель, крики... Мурка толкнула его лапой, он вздрогнул, вернулся в реальность.
— Мне было семнадцать, когда убили отца, — повторил он тверже. — Вместо него в военкомат пришел я.
Дети слушали, затаив дыхание. Он говорил о голоде, о страхе, о товарищах, чьи имена давно стерлись из памяти. О Маше, которая ждала четыре года, а потом умерла через полгода после Победы, не дождавшись сына из плена...
— А вы верите в рай? — внезапно спросил рыжий мальчик с синяком под глазом.
— Витя! — одернула Лидия Павловна.
— Ничего, — Иван усмехнулся. — Верю. Потому что там уже все мои. И ждут, наверное...
Мурка тихо мяукнула.
***
Через месяц в квартире стало тесно. Школьники приходили с пирогами, рисунками, записками. Однажды утром он обнаружил на пороге коробку с кормом для Мурки — без записки, но с лентой цветов флага СССР.
— Они вас любят, — сказала Лидия Павловна, застав его за разглядыванием детских поделок.
— Зачем я им? — Он пожал плечами, но в голосе не было горечи.
— Затем же, зачем Мурка вам. Чтобы напоминать: вы не один.
Он посмотрел на кошку, которая терлась о ноги учительницы. Впервые за десятилетия в квартире пахло не пылью и лекарствами, а мандаринами — подарок класса к Новому году.
— Лидия Павловна... — начал он.
— Да?
— Вы... Вы тоже не одна?
Она замерла, потом достала из сумки фотографию: молодой офицер, улыбка до морщинок в уголках глаз.
— Мой муж. Погиб в Афганистане. Сын... Сын уехал в Канаду. Давно.
— Почему вы...
— Пришла к вам? — Она улыбнулась. — А кому, кроме ветерана, понять, как это — терять тех, кого...
Мурка вдруг запрыгнула на стол, сбив вазу с засохшими астрами. Стекло разбилось, но Иван Степанович засмеялся — впервые за тридцать лет.
— Чудо-кошка, — прошептал он. — Ты же нарочно?
Лидия Павловна, смеясь, собрала осколки. А он подумал, что, может, и правда не все потеряно. Что война, даже проигранная, оставляет после себя не только пепел, но и семена. И если их поливать слезами и воспоминаниями, то прорастут ли они надеждой?
Мурка, получив свою порцию ласки, свернулась на подоконнике. Снег за окном перестал казаться вражеским. Он был просто снегом. Белым, чистым. Как тот самый майский день, когда он, семнадцатилетний, вышел из госпиталя и увидел, что небо больше не дрожит от взрывов.
— Живем, Мурка, — сказал он. — Пока живем.
И кошка, будто поняв, тихо замурлыкала.