Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодняшнюю главу я назвал бы "барьерной", ведь с её окончанием мы во второй уже раз попрощаемся навсегда с очередными персонажами - с тем, чтобы уже в июне познакомиться с новыми. Я упреждал в самом начале: 10 авторских листов - это довольно много, времени Жакоба хватит на всех, главное - чтобы оно было у уважаемого читателя, а я же своим уже распорядился... давно... очень давно... и, надеюсь, не напрасно. Приятного чтения!
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
... Посвятив несколько оставшихся дней подготовке к предстоящему обеду у Балашихиных, фон Лампе разорился даже на новый галстух по последней парижской моде, приобрел в лавке на Невском коробку дорогих конфект и бутылку хорошего портвейна старой выдержки для Вадима Антоновича... Одним словом, истратился изрядно, опустошив едва ли не весь кошелек. В ожиданиях своих он нисколько не обманулся: только еще сойдя с извозчика напротив двухэтажного генеральского палаццо в той стороне Невского, что неподалеку от Литейной части в сторону от Невы, как тяжелые, отделанные золочеными львиными головами, двери отворились, и бравый старослуживый в форме потемкинского образца, не спрашивая имени-звания, почтительно склонил перед ним седую плешивую голову: «Пожалуйте, Борис Николаевич, ждут…» «Ай да генерал, ай да я!» - весело подумалось фон Лампе. Задержавшись перед массивным зеркалом, он довольным взглядом окинул свое отражение, поправил чуть спадавшую на лоб прядь – чтоб спадала побольше, как бы нечаянно, и стал подниматься по мраморной лестнице за ожидавшим его слугою в ливрее. Богатство дома Балашихина изумляло и раззадоривало его: да, стоило играть и притворяться, даже если бы сестра его была уродливой колченогой дурочкой! Неужто возможно со временем стать хозяином всего этого? Мысленно сравнивая виденное с домом Кашиных, Борис явственно ощутил разницу: столь же весомо ноль отличался от единицы!
- Борис Николаевич, зашли все-таки? Рад, безмерно рад! – прогудел сверху знакомый бас. Генерал стоял уж у верхних ступеней и, радушно улыбаясь, лукаво сверху вниз посматривал на гостя: мол, каково тебе мое жилище? По всему было видно, что сам факт собственного богатства ему еще вовсе не прискучил и он искренне наслаждался, когда кто-то посторонний выражал свой восторг или удивление внешними атрибутами его благополучия. Нутром угадав эту, в общем-то, понятную ему самому черту генерала, Борис весьма натурально изобразил восторг и развел руками – что, дескать, тут говорить, и говорить-то тут нечего, одно сплошное благолепие!
- Да что там, скромно живем, скромно,- интимно прихватив гостя за талью, лукаво забасил Балашихин, посматривая на него искоса хитро прищуренным глазом. – Хотя, по скудости своей, кое-чем похвастаться могу. Живописью изволите увлекаться? – генерал остановился, напрямую посмотрел на фон Лампе и дождался, пока тот сделает некий неопределенный жест, означавший, вероятнее всего: в известном смысле – да, но в тех рамках, кои позволяет оставшееся свободное время!
- Ага, значит, увлекаетесь, - успокоился генерал и двинулся с гостем дальше по огромной светлой зале, сплошь увешанной картинами. – Ну, сударь, тогда можете насладиться истинным искусством: вот, полюбуйтесь – Пуссен, настоящий… Полгода назад приобрел, за дорого, но ничуть не жалею! А вот, извольте видеть, Грез – этого как раз недорого взял у одного роялиста, сбежавшего к нам в Россию от ужасов революции… Незатейливо, согласен, но – какова рука мастера! Ватто – мой любимчик, признаться, – какое чувство, какая сила!
- Позвольте, это же ваша парсуна! – воскликнул Борис, несколько занервничавший от произнесенных, абсолютно ему неизвестных имен, а оттого с радостью отвлекшийся на портрет самого хозяина, картинно опершегося в генеральском мундире на саблю. – Какое сходство, как удались глаза – я, признаться, даже опешил сперва!
- У вас, сударь, тонкий вкус, - снисходительно согласился Балашихин. – Писал, действительно, мастер, хоть и непризнанный – преставился недавно. Звали его Дрождин Петр Семенович, был он ученик самих Антропова и Левицкого, а умер, признания и известности, коих достоин был, при жизни не снискав… Ну, да ладно, - вздохнул хозяин, видно, сам неоднократно на досуге размышлявший о бренности всего земного.
Внезапно, словно спохватившись, что гостю вовсе не так уж и интересны предметы искусства, генерал прервался на полуслове и, вновь, будто разошедшийся не на шутку танцор бранля, прихватив Бориса за талью, стремительно пронесся с ним мимо так и оставшихся непредставленными картин, портретов и даже какого-то одиноко висящего в уголочке натюрморта с неважно выписанными персиком, яблоком и букетом подзавядших фиалок.
- Это все так, знаете ли, для души и глаза, а вот сейчас, сударь, я вас порадую истинным чудом, - говорил при этом Вадим Антонович, заводя гостя в следующую залу, уже не такую просторную, как предыдущая, зато имеющую посередине огромный, плотно уставленный всевозможнейшими блюдами и закусками стол. – Я вам, почтеннейший и любезнейший Борис Николаевич, так скажу – по мне, ежели ты не умеешь радоваться простым, доступным вещам, так и не стоит даже из дому нос высовывать, людям настроение портить! Возьмите, к примеру, Ломоносова или, там, Моцарта…, - генерал отчего-то называл Моцарта Моцартом. – Это были простые, жизнелюбивые оптимисты, хоть жизнь их и не баловала! Именно в силу своего оптимизма и умения радоваться всему, что даровал тебе Господь, они и стали теми, кем мы их уважаем и почитаем! У меня, сударь, повар такой, что не то, чтобы в Петербурге – во всей России не сыщешь такого! Простой деревенский мужик, Федотом Алексеевичем кличут, а такой пирог сочинить может – никакой француз при дворе не повторит, хоть целый день за моим Федотом смотреть будет! Да вы вот сами извольте убедиться, - с этими словами Балашихин радостно, словно живых, принялся рекомендовать Борису каждое из присутствующих на столе блюд, среди которых имелся и гигант-осетр, нафаршированный всякою всячиной, и молочный поросенок, нарочно прожаренный так, что тонкая корочка, покрывающая его, только чуть похрустывала при резании, и фазан, стоящий посередь стола будто только что прилетев из лесу, и кольчики стерляди, вызывающие мучительное желание сразу положить их в рот, и еще столько всякого, что одно перечисление заняло бы несколько часов, если б речь генерала не была прервана появлением Елизаветы Антоновны.
- Вадим Антонович оседлал своего любимого конька! – смеясь, сказала она, подходя к фон Лампе и протягивая ему руку. Одетая в ослепительно белое с открытыми плечами платье, хозяйка была, пожалуй, даже хороша. – Прошу вас, если вы не сумеете попробовать хотя бы половины из того, что он вам назвал, не бойтесь огорчить его – он и сам ест словно птичка – там клюнет, здесь клюнет…
- Вовсе нет! – шутливо вскричал генерал, усаживаясь. – Давеча, помнишь, с Голицыными – кто приговорил едва ли не всего ягненка? А? То-то же…
Едва усевшись, Борис был атакован гигантской армией бесшумно передвигавшихся слуг – он и глазом не успел моргнуть, как на тарелке его дымилось едва не целое седло барашка, а в разнокалиберные бокалы, фужеры и рюмки что-то до краев налито.
- Салютую тебе, дорогой гость! – воздел свой бокал, по размерам более напоминавший братину, Балашихин. – Рад приветствовать в твоем лице единомышленника, дышащего с нами одним воздухом и живущего сообразно не артикулам и правилам, а единственно умом и сердцем. Так я вижу, так видит Елизавета Антоновна, а уж ее не обманешь!
Выпив чего-то обжигающе-крепкого, но чрезвычайно вкусного, Борис принялся за барашка, оказавшегося настолько нежным и мягким, что будто бы таял во рту, в итоге и сам не заметил, как тарелка сама собою опустела, правда, ненадолго – стоящая за спиною его прислуга немедленно принесла другую.
- Позвольте же и мне выразить хотя бы в нескольких словах тот восторг, какой я испытываю от нашего счастливого знакомства, - фон Лампе уж заранее заучил мудреную фразу, чтобы после не удручать разум опасными экспромтами. - Вращаясь большей частью среди чиновничества нашего, я уж и позабыл, что где-то, за стенами департамента есть и другая жизнь, другие места, и живут там люди, для которых более важно простое человеческое общение, нежели чинопочитание, погоня за должностями и наградами.
- Спасибо тебе, Борис Николаевич! – воскликнул Вадим Антонович и, перегнувшись во весь свой немалый рост через стол, чокнулся с гостем. - Не обращай внимания, что я на «ты» - не могу с симпатичным мне человеком на «вы» разговаривать.
- А позвольте узнать, читали ли вы «Бедную Лизу»? – с любопытством спросила сестра его, которая, видно, была просто без ума от сей, весьма уже давно опубликованной повести, произведшей некий фурор в сердцах и умах женской половины России, и даже вызвавшей рост самоубийств среди романтически настроенных девиц нежного возраста. – Не правда ли – какой тонкий и чувственный автор этот Карамзин?
- О да! – прижимая руки к груди, с горячностью отвечал никогда не читавший ничего кроме букваря и Писания фон Лампе, угадав направленность мыслей Елизаветы Антоновны. – Вы совершенно справедливо изволили подметить - давно не читал подобной тонко и изящно выписанной вещи! Как там этак всё… деликатно…, - и, выписав в воздухе рукой замысловатый вензель, не найдясь более что сказать, Борис приник к бокалу с каким-то красным вином.
- Я, признаться, после того, как прочла ее, зачастила в Летний сад, - краснея от собственной откровенности, сообщила Балашихина, заметно кося в сторону царем расположившегося на столе осетра. – Ну, прямо, как про меня написано, я даже утопиться хотела – от жалости к ней…
- Как? Вы – такая очаровательная, воздушная, и… такие грустные мысли? – с негодованием пристукнул черенком вилки по столу Борис. – Да эта Лиза не стоит и волоска вашего. Если позволите, - он и сам не заметил, как разгорячился и как язык его понесся вперед собственных его мыслей, - я бы почел за счастие каждый день видеть вас на берегу этого пруда, чтобы удержать вас от подобных глупостей!
- Ах, друг мой, - Елизавета Антоновна снова засияла своими ямочками, - теперь так мало подобных вам образованных и приятных в общении людей, что каждое слово ваше подобно пению райских птиц – залетает прямо в душу!
- Да что ж это такое? – прерывая обоих, прогудел генерал, подавая незаметный знак прислуге. – Борис Николаевич, ты уж и не ешь ничего – попробуй, брат, вот это! Уверяю тебя – пальчики оближешь! – и перед фон Лампе вновь образовалась тарелка, наполненная всевозможными яствами столь обильно и плотно, что, без сомнения, ее содержимым можно было бы утолить голод целого департамента...
Обед, начавшийся днем, закончился глубоко за полночь. Борис, наевшийся и напившийся до такой степени, что сам себе стал напоминать огромного хряка, с трудом сумел подняться из-за стола и, бережно поддерживаемый все таким же энергичным, словно и не ел ничего, генералом, был сопровожден вниз до самого экипажа, любезно предоставленного не желающим ничего слышать хозяином. В голове фон Лампе приятно гудело, а перед глазами стояло смеющееся лицо Елизаветы Антоновны, требующей бывать у них всегда и запросто. Виноват ли был хмель, либо огромные количества поглощенной им снеди, однако теперь внешность и манеры Балашихиной казались ему почти безукоризненными, а обнаженные полноватые руки ее – гораздо более привлекательными, чем у многих, виденных им прежде дам. «А то, что глаз у ней косит – так на это надобно сквозь пальцы смотреть, да и делу конец!» - подумал он, и, довольный своей находчивостью, громко засмеялся, слегка удивив обернувшегося к нему кучера.
Встречи их участились. Боясь наскучить и примелькаться в доме на Невском, Борис посещал Балашихиных крайне редко и только по сугубым приглашениям, получаемым либо с нарочным, либо во время встреч на прежнем их месте в Летнем саду, куда Елизавета Антоновна продолжала ходить уже чаще всего в одиночестве и, крайне редко, с братом. Она все так же рделась лицом при виде фон Лампе и всем своим видом показывала крайнее благорасположение к нему. Рука ее, якобы случайно касавшаяся руки Бориса, задерживалась там все долее, временами не убираясь вовсе до самого их расставания. Ямочки на щеках ее теперь не исчезали вообще, а отношения их за какой-то месяц перешли в ту фазу, когда обеим сторонам уже надобно задуматься о том, к чему именно они хотят прийти в итоге. Речи их уже становились раз от раза все опаснее и щекотливее, грозя напрямую затронуть становящийся неизбежным вопрос полов, так что временами, казалось, сам Эрос исподволь подталкивал обоих к произнесению слов, от которых разрумянился бы и самый испытанный усач-гусар. Разумеется, такая наэлектризованная атмосфера между Борисом и Елизаветой Антоновной не могла быть незамеченной самим генералом, и однажды он, прислав фон Лампе письмо с приглашением заглянуть к нему вечерком на чашку кофею, встретил его один – серьезный противу обыкновенного и одетый необычайно официозно. Проследовав в курительную, где гостю и был предложен обещанный кофей с ликерами и специальная гостевая трубка, Балашихин вместил крупное свое тело в узенькое кресло и долго, насупившись, кряхтел, видимо, не зная, с чего начать нелегкий для него разговор.
- Вот что, Борис Николаевич, - кашлянув, молвил, наконец, генерал. – Скажи мне по совести – как ты относишься к сестре моей Елизавете Антоновне? Не подумай, что вмешиваюсь в ваши дела, но, прошу поверить, что, помимо жены и дочери, сестра – самый ближайший и родной для меня человек, и я считаю себя вправе знать, каковы планы твои относительно нее. Ты, я полагаю, человек небогатый, но для меня это – не главное, ибо главным считаю счастье Лизоньки, которым она, на скромный взгляд мой, незаслуженно была долгое время обойдена. Не стану скрывать – были попытки завладеть сердцем ее, шедшие от людей подлых и низких, но мне вовремя удалось пресечь их еще до того, как не случилось непоправимого для сестры. Именно поэтому, еще только заслышав о тебе, я вызвался сопровождать ее к пруду, чтобы узнать поближе, и благодарен судьбе, что не ошибся, и что золотое сердечко ее способно еще узнавать человека истинного, чистого среди тысяч иных. Так вот теперь, когда я открылся тебе полностью, скажи, друг мой, каковы намерения твои по отношению к ней?
Понимая, что от того, насколько откровенен и убедителен он будет сейчас, зависит его дальнейшее будущее, Борис отложил в сторону раскуренную было трубку и, помедлив, отвечал:
- Вадим Антонович! Я с уважением отношусь к вашим братским чувствам, а потому охотно признаю за вами право задать мне подобный вопрос. Более того, хочу сказать, что только случай и собственная нерешительность помешали мне затеять этот разговор первому. Ответ мой будет таков: намерения мои относительно сестры вашей самые серьезные. Я люблю ее, вижу в глазах ее ответную симпатию и прошу вас руки ее. О будущем нашем прошу вас не тревожиться. Хоть я и не богат, но намерен содержать семью нашу честным беспорочным трудом, ибо верю в справедливость начальства и в то, что человек порядочный не может не заслужить в конце концов признания и награды. Но, даже если я обречен прозябать в нынешнем своем чине, уверен, что будущее счастье наше с Елизаветой Антоновной поможет перенести с достоинством все лишения и невзгоды, которым может подвергнуть нас общая судьба наша.
- Дорогой друг мой! – генерал встал и с чувством обнял опешившего от подобного проявления чувств фон Лампе. – Иного ответа и не ждал от тебя! Счастья вам, дети мои, и не тревожьтесь ни о чем! Я достаточно богат и не могу допустить, чтобы два дорогих для меня любящих сердца хоть в чем-то знали нужду. То, что честно трудишься и до сих пор незаслуженно обойден чинами – за то не корю, сам знаю, каково это бывает. Но, ежели не может тебя наградить за чистоту помыслов Отечество наше – так награжу я. Сто тысяч даю за Лизанькой ассигнациями, да поместье наше под Тамбовом с двумястами душами – живите в достатке и любите друг друга, как родители наши с ней любили.
Тут генерал не выдержал и, отмахнувшись, отвернулся, чтобы благоприобретенный родственник не видел брызнувших из глаз его слез. Оправившись от минутной слабости, Балашихин взял Бориса под руку и, отведя к сестре, свел их вместе, счастливо по-детски улыбаясь. Дело было закончено самым благополучным для фон Лампе образом. О помолвке было объявлено через несколько дней, венчаться же решено было до Рождественского поста. Начаты были уж приготовления к свадьбе, Борис принимал завистливые поздравления сослуживцев и – уважительные – начальства, впереди явно брезжило повышение по карьерной лестнице, и даже – подумать только! - сам министр, якобы ненарочно встретив фон Лампе в коридоре, всерьез стал намекать ему об руководстве его экспедицией, одним словом – жизнь вдруг обернулась к Борису совсем новой, неожиданной для него стороной… но…
…Но именно тут случилось то, чего несостоявшийся жених и обладатель львиной доли состояния генерала Балашихина так опасался, хотя, по совести сказать, ничего во избежание этого не делал, совершенно выпустив из виду одно обстоятельство, а именно - обиду бывшего своего приятеля Степанова. Нет, конечно, он не перестал, к примеру, с ним здороваться, но, пожалуй, на этом общение их и заканчивалось, хотя Степанов всячески намекал Борису, что, зря ты, мол, так со мною обходишься, я-то к тебе со всей душою, а ты каково? Но, что делать, счастье фон Лампе было так близко, что, казалось, уже ничто и никто не сможет помешать ему, и будущий генеральский зять попросту пренебрег постылыми отношениями со всегда ему неприятным Степановым, а совершенно напрасно! Как-то раз, на праздновании пятидесятилетнего юбилея своего сослуживца, праведными трудами, каллиграфическим почерком и просиженными до дыр панталонами достигшего к немалым годам своим ХI класса, Степанов, подвыпив весьма крепко, решил произнести речь. Так как пьян он был, что называется, до положения риз, то поначалу никто его не понял, тем более, что веселье уж перешло в ту стадию, когда все здравицы уже произнесены и никто никого более не слушает, но затем Степанов, осердившись на всеобщее невнимание, разбил вдруг об пол фужер, чем привлек к себе внимание удивленных гостей.
- Ты, Никифор Игнатьевич, золотой человек, и потому только я здесь, что рад засвидетельствовать тебе свое уважение, - покачиваясь, говорил Степанов с перекошенным от злости лицом. – А ты посмотри, кто, к примеру, не пришел сегодня? Где наш миллионщик? Не счел возможным, побрезговал… Как же – зачем ему мы теперь! А то, что я сам ему эту сестру генеральскую, можно сказать, в личные руки доставил, да как к ее сердцу ключики подобрать подсказал – это каково? Небось, без меня вот бы у него что получилось! – и с этими словами к изумлению присутствующих сделал некоторый весьма непристойный жест, означавший полную несостоятельность фон Лампе в поисках достойной невесты.
Досказать Степанову не дали, набросившись на него с вопросами, на которые он, к немалой радости вновь почувствовав внимание гостей, отвечал пространно и охотно, впрочем, весьма путано, поминутно икая и прихлебывая подливаемой ему казенной. Оживились все несказанно – еще бы, ведь своим поведением фон Лампе сумел настроить против себя едва ли не целый департамент, да что департамент?!.. министерство! Подробности его авантюры с женитьбой немедленно стали достоянием всех участников юбилея, даже из-за других столов в ресторации подходили наиболее любопытные, для которых, правда, имя фон Лампе не говорило ничего, зато весьма знаком был генерал Балашихин. Понятно, что новость распространилась по столице с неслыханной скоростью, обрастая с каждым звеном все более удивительными подробностями, в которых Борис выступал уже в совсем удивительной роли коварного искусителя, посягнувшего на честь бедной Елизаветы Антоновны и решившегося шантажировать пикантными деталями сего действа самого генерала, а тот, якобы опасаясь огласки, вынужден был пойти на мировую. Нашлись как всегда даже свидетели грехопадения Балашихиной, с таким вкусом описывавшие обстоятельства, при которых оно происходило, что можно было подумать, будто они открывали фон Лампе двери в альков влюбленной девицы…
Когда через два дня ничего не подозревающий Борис с огромным букетом цветов и одетый совершенным франтом подъехал к генеральскому дому, его встретил любимец хозяина Захар - угрюмо заслонив собою парадную дверь, старый солдат, глядя сквозь фон Лампе будто через стекло, без каких-либо интонаций произнес: «Не велено!»
- Что не велено, болван? – усмехнулся Борис. – Да ты, верно, спутал меня с кем-то… Пропусти, дура!
- Никак нет, именно вас-то и не велено пускать, - все так же спокойно отвечал Захар. – А вам грешно, барин, грешно ругаться – я человек подневольный, что приказано, то и выполняю. Ступайте, барин, подобру, а то людей кликну, стыдно вам будет…
Опешив, Борис поднял голову и узрел в окне самого генерала, взирающего на него сверху вниз с таким лицом, что сама горгона Медуза разрыдалась бы от ужаса. Убитый и пристыженный, фон Лампе поспешил убраться от дома Балашихина, надеясь сегодня же выяснить обстоятельства своего кошмарного афронта, по возвращении же на квартиру его ждало письмо, которое, собственно, и расставило все по своим местам.
«Сударь!» - писал Вадим Антонович почерком столь быстрым, что местами видны были чернильные брызги. – «Не могу обратиться к вам по имени, или даже назвать вас милостивым государем, так как вы не заслуживаете ни того, ни другого, а достойны лишь званий подлеца, негодяя и прохвоста. Заявляю вам, что отныне приложу все усилия и средства, дабы самое воспоминание о том, что вы когда-то имели знакомство со мною и с членами семьи моей, было искоренено до последней черточки, до последней запятой. Что же касается вас лично, то, не сомневаюсь, что в ваших же интересах было бы немедленно убраться из столицы куда изволите, ибо, если вы не сделаете это сами, за дело возьмусь я, и я точно не могу вам обещать, что следующим вашим местопребыванием не станет Сибирь, Хивинское ханство или Кавказ, так что поспешите с отъездом не мешкая. Если вы имеете хоть какие-то несогласия с тоном моего письма или же с отдельными его пунктами, или хоть с одним каким-то словом, то я в любой момент готов к вашим услугам, но прошу знать, что едва ли у вас есть хоть малейший шанс выйти из любого поединка без простреленного лба или проткнутого чорного вашего сердца. От души желаю вам всего наихудшего». Подписи не стояло, хотя едва ли в ней была хоть какая-то необходимость. Это был полный крах.
Наутро, послав с Маврикием на службу записку о болезни, Борис бросился на квартиру к столоначальнику, еще недавно столь милостивому к нему. Что там происходило, сказать затруднюсь, однако уже через неделю были подписаны документы о переводе титулярного советника фон Лампе в казенную палату то ли Вологды, то ли Пензы. За все это время Борис лишь единожды высунул нос из квартиры, чтобы попрощаться с Ксенией Филипповной и сестрою. Первая, впрочем, приняла его весьма холодно, одарив, правда, пятьюстами рублями на дорогу и расчет с кредиторами, долгов перед которыми у Бориса было тысяч на шесть, о чем она узнала спустя пару месяцев после отъезда неблагодарного родственника. Всю обстановку квартиры, включая вашего покорного слугу, несостоявшийся миллионщик быстро распродал, не торгуясь, и вскоре совершенно растворился на бескрайних просторах России, канув в небытие, так что о дальнейшей судьбе его не могу поведать решительно ничего… И то сказать, надоел он мне изрядно!
Однако же, поскольку жизнь моя, изменившись столь неожиданно, отныне проходила среди совершенно других людей, никоим образом не похожих на тех, о которых я писал ранее, было бы несправедливо бросить на произвол судьбы прежних героев моих дневников, не упомянув о них хотя бы парою предложений. Я постараюсь это сделать, ибо, увы, знаю далеко не все и не уверен, что сие – чистая правда.
Начну, пожалуй, с сестры так поспешно ретировавшегося Бориса, как вы помните, нашедшей приют и покровительство в доме Ксении Филипповны Кашиной. Первые несколько лет, пока не случилось описанное выше происшествие, они жили душа в душу, проводя вместе целые дни за музицированием, рукоделием или чтением, однако после, особенно, когда к ней в дом повалили кредиторы с многочисленными векселями и расписками беглеца, отношение княгини к воспитаннице резко поменялось. Из приемных дочерей та разом угодила в падчерицы, и, поскольку встречи их сократились до минимума, как когда-то с Ильей Петровичем, не выдержав, сама взмолилась как-то решить ее судьбу, грозясь утопиться или отравиться. Несколько смягчившись, Ксения Филипповна обратилась к опытной свахе и в результате выдала-таки бедную Вареньку за небогатого артиллерийского поручика Козлова. Казалось, счастье наконец-то озарило скудными лучами своими жизнь злосчастной девицы, однако же, ненадолго: уехав на родину Козлова куда-то на Смоленщину, Варенька родила тому двоих сыновей, была уж сызнова в положении, как случилась война с Наполеоном. С тех пор слухи о семействе их были самые противуречивые. От родового гнезда поручика после победоносного наступления армии Кутузова остались одни уголья, а сам Козлов, сказывали, был убит неприятельским ядром на Багратионовых флешах, куда же пропала сама Варенька и детки ее - Бог весть! Я уже упоминал, что есть люди, фатально невезучие с самого рождения, обреченные на всевозможнейшие, мыслимые и немыслимые несчастья, какие только может представить самый извращенный человеческий разум. Увы, в их число коварные Мойры еще при рождении ее, верно, занесли и этого невинного, чистого душою и помыслом, ребенка!
Сын Ксении Филипповны Матвей, по выпуску своему из Корпуса, был зачислен в гвардию, служил достойно, на войне голову от пуль не прятал, вызываясь охотником в самые опасные предприятия, был ранен, дошел с войсками до Парижа, и к закату карьеры уже имел генеральские эполеты. Дальше, однако, подняться из-за острого языка своего и нетерпимости к угодничеству перед начальством, не смог, будучи чересчур прямолинеен для привыкшего к лести и уставшего к тому времени от непосильного бремени царственной ноши своей Государя. Не утерпев, он на встрече с императором брякнул что-то насчет бывшего своего сослуживца, всю кампанию просидевшего в обозах, а нынче ставшего уже генералом, да и непросто брякнул, а вывел из того некоторую мораль – мол, одни кровь проливали, другие – возле Государя рейтузы протирали, и что-де теперь?.. Александр Павлович ничего тогда не сказал, но с тех пор при имени Матвея Ильича только морщился как от подагры, так что выход Кашина в отставку был уже предопределен сам собою. Ксения же Филипповна возвращения сына с войны не дождалась, скончавшись как-то в одночасье от приступа грудной жабы в еще сравнительно не старые года. Что до опального мужа ее, князя Ильи Петровича, так он значительно пережил собственную супругу, безвылазно пребывая в Медынском, потихоньку сходя с ума и, под конец жизни, сделавшись уже совершенно невменяемым. Ходили слухи, что, когда донесли ему о кончине Ксении Филипповны, князь долго смотрел на нарочного, пытаясь вспомнить, о ком, собственно, идет речь, но, так и не доплыв по темным каналам разума своего к нужному берегу, только махнул безвольною рукой. Матвей Ильич после навещал его, но, ясное дело, остался абсолютно неузнанным, и немудрено – ведь виделись они в последний раз еще в прошлом столетии, когда один был еще видным мужчиной средних лет, а второй – и вовсе ребенком. Впрочем, с последним судьба нас еще сведет, но будет это много позже…
Что до генерала Балашихина и сестры его, то известно мне очень и очень немногое. Поняв, что даже со своими средствами он не в силах одолеть известное злоязычие света, с удовольствием муссировавшего давешний скандал, Вадим Антонович вместе с сестрою и с семейством, к тому времени возвратившимся из малороссийских его владений, к зиме по первопутку отбыл из Петербурга – очевидно, в одно из многочисленных своих поместий. Более не знаю о Балашихиных ничего, хотя искренне надеюсь, что все у них сложилось счастливо, чего желал бы и читающим эти строки.
Мне же уготовано было перенести новые испытания, ибо Провидению стало угодно сделать меня свидетелем событий совершенно иных, ко всем прежним героям не имеющим никакого отношения.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу