Лиля сидела на диване в их съемной квартире, глядя в мутное окно, где дождь барабанил по стеклу, оставляя серые разводы. Ей было двадцать один, и она только что вернулась с работы — продавала ткани в небольшом магазине на углу, где пахло хлопком, краской и немного сыростью от старых полок. Ноги ныли от восьми часов за прилавком, туфли, что промокли под дождем, стояли у двери, оставляя лужицы на линолеуме, что пожелтел от времени. Вадим, ее муж, высокий, с темными волосами, что падали на лоб, и громким голосом, что отдавался от стен, вошел в комнату, держа телефон в руке. Его футболка, мятая и пахнущая потом после дня в гараже, натянулась на плечах, когда он ткнул экраном в ее сторону: "Ты за квартиру скидываться собираешься?"
Она отставила чашку с чаем, что остывал на столе — мятный аромат поднимался к потолку, смешиваясь с запахом сырости из угла, где обои отклеились. Лиля усмехнулась, уголки губ дрогнули: "Нет". Вадим шагнул ближе, тень от его фигуры упала на пол, где лежал старый ковер, вытертый до ниток: "Шутить в другом месте будешь! Бабки гони, хозяйке отправить надо!" Она подняла глаза, глядя на него с насмешкой — он стоял, переминаясь с ноги на ногу, в носках, что пахли стиральным порошком, но уже начали рваться на пятках: "Вот и отправь, а у меня денег нет!" — и уставилась на мужа, скрестив руки на груди.
"Давай без этого", — скривился он, морщины собрались у рта, голос стал резче, как нож по стеклу. "Деньги на стол!" Лиля посмотрела на маникюр — розовый лак блестел на ногтях, хоть и начал облупляться на кончиках, сдула невидимую пылинку с пальца: "Ты мужчина в доме и глава семьи! Решай вопрос!" Вадим прищурился, глаза сузились, как у кота перед прыжком: "Вот ты как запела?" Она пожала плечами, хлопнув длинными ресницами, что оставляли тень на щеках: "А чего ты хотел? У нас или равноправие, или подчинение главе семьи! Определись уже!" Он нахмурился, злость закипала внутри, как вода в чайнике, что гудел на кухне: "Что-то я тебя плохо понимаю! Бунт на корабле? Да я тебя!" — и поднял руку, сжав кулак, пальцы побелели от напряжения.
Лиля спокойно посмотрела на него, не дрогнув: "Сядешь!" Рука замерла в воздухе, он опустил ее, сглотнув ком в горле, что застрял, как кость: "Лилька, к чему ты ведешь?" Она выпрямилась, платье, что пахло лимонным порошком, которым она стирала утром, зашуршало на коленях. Чай остывал, пар поднимался к потолку, где желтело пятно от протечки: "А к тому, дорогой, что ты много на себя берешь! У нас были партнерские отношения, равные. Мы так поженились — современно, в духе времени, как ты сам говорил. А потом ты начал требовать, как по домострою! Определись, какая у нас семья!" Вадим стоял, глядя на нее — волосы светлые, чуть растрепанные после работы, глаза дерзкие, что сверкали в полумраке комнаты. Он не растерялся, но гнев рос, как буря за окном. Лиля сидела, скрестив руки, и ждала ответа, пока дождь стучал по стеклу, заглушая тишину.
Иные браки создаются не для счастья, а для уроков, что остаются на всю жизнь. Лиля и Вадим были живым доказательством этого. Ее отец, Семен Андреевич, что чинил телевизоры соседям и пах табаком, ворчал два года назад, когда она в девятнадцать собралась замуж. Они стояли в их кухне, где мать пекла пироги с капустой, а запах муки смешивался с теплом плиты: "Дочь, ты чем думаешь? В девятнадцать лет замуж!" Лиля уперла руки в бока, глядя на отца, чьи волосы седели на висках: "Вы с мамой в восемнадцать поженились!" Полина Михайловна, в фартуке, что был испачкан мукой, улыбнулась, вытирая руки о тряпку: "Я не думала, что поспешила. Это твой папа гулять хотел, пока я его не приструнила!"
Семен проворчал, глядя в пол, где лежал старый линолеум: "Я не был уверен, хочу ли детей! Лилечку родили вовремя, я был готов морально и физически!" Полина рассмеялась, ее голос звенел, как ложка о миску: "Готов он! Помню, как ты с памперсом к мусорке шел, держа его на вытянутой руке, будто бомба! А на родительские собрания в школу тебя было не загнать, пока я не заставила!" Лиля смотрела на них — отец в свитере, что пах одеколоном, мать с теплыми руками, что гладили ее по голове. Они спорили, но любовь сквозила в каждом слове, как тепло от плиты.
"Папа, ты что, ревнуешь?" — засмеялась Лиля, теребя край платья, что сшила сама. "А то!" — подмигнула Полина, ставя пирог на стол, где уже лежала стопка тарелок. Семен буркнул, пряча глаза за чашкой чая: "Я твоего Вадима толком не знаю, а ты с ним жить собралась! Погуляй, присмотрись, жизни глотни!" Лиля обняла его, чувствуя, как сердце стучит под свитером: "Ты меня воспитал нормальным человеком, я себя в обиду не дам! А если что, ты же защитишь?" Семен изобразил оскал, руками показав что-то дикое: "Да я этого Вадима порву! Ты только скажи!" Она рассмеялась, запах пирогов обволакивал, как уют детства.
В день свадьбы Лиля стояла в комнате невесты в загсе, глядя в зеркало, где отражалось ее лицо — бледное, с тенями под глазами от бессонной ночи. Слезы текли по щекам, она промакивала их салфеткой, что пахла духами, стараясь не испортить макияж, что нанесла подруга Света: "Мам, я не расхотела замуж, просто страшно!" Полина Михайловна, в платье, что пахло лавандой, села рядом, гладя ее по спине: "Чего боишься, девочка моя?" Лиля всхлипнула, глядя на мать, чьи волосы были уложены в аккуратный пучок: "От вас с папой съехать придется, хозяйство вести самой!" Полина улыбнулась, глаза блестели: "Лилечка, ты все знаешь и умеешь! Дома готовила борщ, что пах луком, убирала комнату, где пыль лежала на полках. Ты справлялась!"
"А теперь Вадиму угождать надо! — продолжала Лиля, вытирая слезы. — Что ему готовить? Как рубашки гладить? Стирать с какой отдушкой? А если он запах не выносит?" Полина рассмеялась, ее голос был мягким, как тесто под руками: "Доченька, это секреты быта! Мы с папой до сих пор спорим — он кричал, когда я футболки гладила, что животик не дышит, а раньше в неглаженой майке мусор не выносил! Это с годами приходит!" Лиля схватила новую салфетку, что лежала на столе: "Мама, ты меня не успокоила, а напугала! А если он ругать будет? Поглажу не так, приготовлю не то — и что, сидеть в углу плакать?"
Полина взяла ее за руку, пальцы были теплыми: "Успокойся, в семейной жизни женщина не все тащит. Вы — современная семья, встречались по новым правилам, платили каждый за себя. Строй быт пополам!" Лиля кивнула, слезы высохли: "Носки — его, готовим по очереди, траты пополам!" Полина обняла ее, запах лаванды смешался с духами: "Умница моя! Пошли жениться, гости ждут!" Лиля встала, глядя в зеркало — платье белое, что шила сама, волосы уложены локонами. Страх ушел, осталась надежда, что все будет хорошо.
Лиля стояла у плиты в их съемной квартире, помешивая суп, что пах луком и морковью, бульон тихо побулькивал в кастрюле, что блестела на газовой конфорке. Ей было двадцать один, и она только вернулась с работы — продавала ткани в магазине, где гудел старый вентилятор, а руки устали от мотков хлопка и льна. Вадим, ее муж, сидел на диване в комнате, где пахло сыростью от дождя за окном, и листал телефон, футболка, что пахла маслом после гаража, прилипла к спине. Они поженились два года назад, договорившись о равноправии — он чинил машины, она работала в магазине, быт делили пополам. Лиля готовила по четным дням, он — по нечетным, уборка чередовалась, траты на квартиру и еду складывали поровну. Вадим даже хвалился этим, когда звонил матери, Наталье Владимировне, что жила в соседнем районе и пахла духами с ноткой борща.
"Мам, у нас прогрессивная семья! — говорил он, сидя за столом, где Лиля резала хлеб, что крошился на доске. — Я никого не содержу, на шее никто не сидит!" Наталья Владимировна, чей голос трещал в трубке, нахмурилась, хоть он этого не видел: "А она точно ничего не требует?" Вадим откусил хлеб, что пах дрожжами: "Нет, все пополам! Обязанности тоже!" Она замолчала, потом спросила: "Она тебя заставляет готовить и убирать?" Он растерялся, глядя на Лилю, что мыла тарелки в раковине, вода плескалась на фартук: "Никто никого не заставляет, договорились так". Наталья всплеснула руками, Лиля слышала хлопок через телефон: "Где это видано, чтобы мужчина у плиты стоял? Это стыд и позор! Мужчина в дом деньги приносит, женщина уют создает!"
Вадим пожал плечами, хлеб застрял в горле: "Мы оба зарабатываем, мам". Она фыркнула, голос стал резче: "Что она там зарабатывает? На туфли и помаду? Ты — мужчина, добытчик!" Лиля выключила воду, вытерла руки о фартук, что пах мылом, и посмотрела на мужа — он сидел, глядя в телефон, где мелькали фото машин. Наталья продолжала: "Какое равноправие, если она твою честь унижает? Мужчина не должен с тряпкой по дому бегать! Люди засмеют, подкаблучником назовут!" Вадим положил трубку, глядя на Лилю, что ставила суп на стол — пар поднимался к потолку, где желтело пятно от протечки. Он промолчал, но слова матери осели в голове, как пыль на полках.
С того дня его поведение стало меняться. Лиля заметила это не сразу — сначала он пропустил свою очередь готовить, буркнув: "Устал в гараже, ноги гудят", — и лег на диван, где пахло старой обивкой. Она пожала плечами, сварила картошку, что пахла маслом, и поставила тарелку перед ним. Потом он перестал пылесосить, сказав: "Спина болит, ты же молодая, справишься", — и ушел к телевизору, что гудел в углу. Лиля взяла пылесос, что гремел по линолеуму, и убрала сама, думая: "Ладно, разок можно". Но разок стал неделей, потом месяцем. Вадим отлынивал от быта, ссылаясь на усталость, а она горбатилась — мыла полы, что пахли средством с хвоей, стирала его носки, что лежали у дивана, готовила суп, что остывал, пока он смотрел футбол.
Деньги они делили поровну, как договорились, но Лиля начала замечать несправедливость. Она покупала порошок, что пах лимоном и оставлял пятна на руках, кастрюли, что звенели в шкафу, шторы, что шила сама из остатков тканей с работы. К концу месяца ее кошелек пустел, она ходила пешком на работу — сорок минут под дождем, в туфлях, что хлюпали от воды. Вадим знал, но не предлагал помочь: "Уговор есть уговор", — говорил он, открывая пиво, что шипело в банке, пока она считала копейки на автобус. Однажды она сказала, стоя у раковины, где пахло мылом: "Вадик, я пешком хожу, денег нет". Он хмыкнул, глядя в телевизор: "Каждый тратит свое, сама виновата". Лиля сжала губы, вода капала с рук, но промолчала — внутри росло что-то тяжелое, как мокрый ковер после дождя.
Прошел год, и несправедливость стала явной. Родители Лили уехали в санаторий на месяц, оставив квартиру пустой, а из соседнего города пришла весть — бабушка заболела. Лиля стояла у плиты, варила борщ, что пах свеклой, и смотрела на пустой кошелек, что лежал на столе рядом с ложками. Она повернулась к Вадиму, что сидел с телефоном: "Вадик, дай денег, к бабушке ехать надо, у меня ни копейки!" Он удивился, отложил телефон, что звякнул о стол: "С чего я тебе должен давать? У нас разные кошельки!" Лиля шагнула к нему, фартук зашуршал: "Я отдам с зарплаты, мне срочно надо!" Он откинулся на диване, глаза сузились: "Не мои проблемы! Нет денег — не трать на ерунду!"
"Я купила порошок, кастрюли, шторы — для нас!" — крикнула она, голос дрогнул, как струна. Вадим фыркнул, глядя в сторону: "Тебя никто не просил, для себя купила! Отстань, денег не дам!" Лиля замерла, ложка упала в борщ, плеснув красным на плиту. Она смотрела на него — волосы растрепаны, футболка мятая, запах пива смешивался с сыростью комнаты. Гнев рос внутри, как пар над кастрюлей, но она сдержалась, выключила газ и ушла в спальню, где пахло ее духами. Деньги она заняла у подруги Светы, что жила через дорогу и пахла кофе, когда открывала дверь.
Света сидела за столом, наливая чай, что пах ромашкой, в чашки, что звякали о блюдца: "Кошельки разные, а он от хозяйства отстранился?" Лиля кивнула, глядя в окно, где дождь стучал по стеклу: "Да, сейчас так. Раньше все вместе делали…" Света хмыкнула, отпивая чай: "Ты на него горбатишься, а деньги свои? Он хитрый жук!" Лиля сжала чашку, тепло обожгло пальцы: "Д-да…" Света наклонилась ближе, глаза блестели: "Классика — женщина как прислуга, а деньги пополам! Наглый он, твой Вадим!" Понимание ударило, как холодный ветер в лицо. Лиля допила чай, глядя на подругу, что пахла кофе и правдой, и решила — разберется, когда вернется от бабушки.
Лиля вернулась от бабушки поздно вечером, открыв дверь их съемной квартиры ключом, что звякнул в замке. Ей было двадцать один, и она три дня провела в соседнем городе, где пахло лекарствами и старым деревом бабушкиного дома. Сумка, что пахла автобусом и пылью, шлепнулась на пол у входа, подняв облачко грязи с линолеума, что пожелтел от времени. Вадим сидел на диване в комнате, где пахло сыростью и пивом, банка шипела в его руке, телевизор гудел, показывая футбол. Он даже не повернулся, когда она вошла, футболка, что пахла потом после гаража, прилипла к спине: "Ты за квартиру скидываться будешь?" Лиля сняла плащ, что промок под дождем и пах мокрой шерстью, повесила на крючок у двери: "Нет", — усмехнулась она, голос дрогнул от усталости.
"Бабки гони!" — рявкнул он, банка звякнула о стол, пиво плеснулось на край, оставив липкое пятно. "Денег нет!" — ответила она, стряхивая капли с волос, что прилипли к лицу. Вадим повернулся, глаза сузились: "Деньги на стол!" Лиля шагнула к столу, где лежала пустая пачка от чипсов, сдула невидимую пылинку с маникюра — розовый лак облупился на кончиках: "Ты глава семьи, решай!" Он вскочил, диван скрипнул под весом: "Ты как запела?" Она выпрямилась, глядя на него — высокий, с растрепанными волосами: "У нас равноправие или домострой? Определись!" Вадим закричал, голос заглушил телевизор: "Нормальная у нас семья! Что ты мне втираешь?"
Лиля сжала кулаки, ногти впились в ладони: "Если равноправие, кричать на меня права не имеешь! Если домострой, какие деньги с меня требуешь? Засунь свои приказы в карман!" Он шагнул ближе, запах пива ударил в нос: "Как ты смеешь перечить мужу? Ты — моя жена, обязана слушаться!" Она не отступила, глядя в его глаза, что блестели от гнева: "Жена, а не прислуга! Не девятнадцатый век на дворе! Ты шикарно устроился!" Вадим отшатнулся, лицо покраснело: "Мы договаривались!" Лиля крикнула, шаги звенели по линолеуму: "Договаривались вместе все делать! А ты на мне едешь год — готовь, стирай, убирай! Мне тебе прайс выдать?"
"Ты чего?" — он схватил банку, сжав ее так, что алюминий хрустнул. "Как убрать — у тебя дела, как готовить — ты пожелания озвучиваешь! — продолжала она, голос дрожал, как струна. — Хочешь, чтобы я была кухаркой и уборщицей — плати! Или год ты в моей обслуге, или год отдаешь мне зарплату! Выбирай!" Вадим краснел, бледнел, сжимал кулаки, порывался что-то сказать, но только шумно выдохнул через нос, как бык перед атакой. Лиля стояла, глядя на него — глаза злые, футболка мятая, банка в руке дрожала. Она ждала, пока он ответит, но внутри уже знала — терпению конец.
"Не нравится?" — спросила она, голос стал тише, но тверже, как сталь. "Наглеть не надо было! Тогда бы все осталось как было! А так, как стало, мне не надо!" Вадим бросил банку на стол, пиво разлилось, стекая на пол: "Ты мне угрожаешь?" Лиля покачала головой, волосы упали на лицо: "Нет, я ухожу". Она повернулась к шкафу, где пахло ее духами и стиральным порошком, вытащила сумку, что лежала на верхней полке. Вадим шагнул за ней: "Ты серьезно?" Она открыла ящик, где звенели ложки, что купила сама: "Серьезно. Я не прислуга, а ты не царь!" Он схватил ее за руку, пальцы сжали запястье: "Передумаешь еще!"
Лиля вырвалась, кожа покраснела: "Не передумаю. Год ты жил за мой счет, теперь живи сам!" Она начала собирать вещи — кастрюли, что гремели в руках, шторы, что шила из остатков тканей, порошок, что пах лимоном и оставлял следы на пальцах. Вадим стоял, глядя, как она складывает все в сумку: "Ты чего творишь?" Лиля подняла глаза, волосы упали на лоб: "Забираю свое. Что купила — мое!" Он фыркнул, голос дрогнул: "Без меня пропадешь!" Она застегнула сумку, молния заскрипела: "Пропаду? Я год тебя тянула, а ты даже спасибо не сказал!"
Комната наполнилась шумом — дождь стучал по стеклу, телевизор гудел, сумка шуршала, пока Лиля тащила ее к двери. Вадим крикнул: "Ты пожалеешь!" Она остановилась у порога, плащ висел на крючке: "Пожалею? Это ты пожалеешь, что наглел!" Дверь хлопнула, эхо разнеслось по подъезду, где пахло сыростью и кошками. Лиля вышла под дождь, туфли хлюпали по лужам, сумка оттягивала плечо, но внутри росла легкость, как пар от горячего чая. Она шла к родителям, что жили в пяти кварталах, где пахло пирогами и теплом детства.
Дома она бросила сумку у порога, мать, Полина Михайловна, вышла из кухни, вытирая руки о фартук, что пах мукой: "Лилечка, что случилось?" Лиля села на стул, что скрипнул под ней: "Ушла от Вадима". Отец, Семен Андреевич, что чинил телевизор в углу, поднял голову: "Как ушла?" Она вздохнула, глядя на родителей — мать в платье, что пахло лавандой, отец в свитере, что пах табаком: "Он требовал деньги, а сам ничего не делал. Я устала". Полина налила чай, что пах мятой, поставила чашку перед ней: "Ты правильно сделала, доченька!" Семен буркнул: "Я этого Вадима предупреждал!"
Лиля пила чай, пар поднимался к лицу, согревая щеки. Она рассказала все — как Вадим отлынивал, как требовал, как мать его подзуживала. Полина кивала, гладя ее по руке: "Он думал, ты слабая, а ты вон какая!" Семен встал, сжав кулаки: "Придет сюда — спущу с лестницы!" Лиля улыбнулась, впервые за день: "Пап, он еще попытается, но я решила — хватит". Она осталась у родителей, легла в своей старой комнате, где пахло детством и сухими цветами. Вадим звонил вечером, голос хрипел в трубке: "Лиль, вернись!" Она ответила, глядя в потолок: "Нет. Развод". Он бросил трубку, а она уснула, зная — пути назад нет.
Лиля сидела в кухне родителей, глядя в окно, где утренний свет пробивался сквозь занавески, что пахли лавандой и мылом. Ей было двадцать один, и прошло три дня с тех пор, как она ушла от Вадима, бросив сумку с кастрюлями и шторами у порога их старой квартиры. Чай, что пах мятой, остывал в чашке, что звякнула о блюдце, когда она поставила ее на стол, где лежала стопка салфеток. Полина Михайловна, ее мать, стояла у плиты, помешивая овсянку, что пахла молоком и медом, фартук, испачканный мукой, шуршал на талии: "Лилечка, ты как, выспалась?" Лиля кивнула, волосы упали на лицо: "Да, мам, тут тишина, не то что у нас с Вадимом". Семен Андреевич, отец, вошел с газетой, что пахла типографской краской, свитер его пах табаком: "Этот Вадим еще звонил?"
Она вздохнула, глядя на родителей — мать в платье, что пахло лавандой, отец с сединой на висках: "Звонил вчера, просил вернуться". Полина повернулась, ложка звякнула о кастрюлю: "И что ты?" Лиля сжала чашку, тепло грело пальцы: "Сказала — нет, развод". Семен буркнул, садясь за стол: "Правильно! Я его предупреждал — не наглей, а он все равно!" Полина налила овсянку в тарелки, пар поднимался к потолку: "Доченька, ты ученая теперь, такой глупости больше не сделаешь". Лиля улыбнулась, впервые за неделю: "Надеюсь, мам". Она ела овсянку, ложка звенела о край, думая — жизнь с Вадимом осталась позади, как дождь за окном.
Вадим не сдавался. На четвертый день он пришел к родителям Лили, стуча в дверь, что пахла краской и подъездной сыростью. Она открыла, стоя в старом свитере, что пах ее духами: "Чего тебе?" Он выглядел помятым — волосы растрепаны, куртка, что пахла бензином, висела на плечах: "Лиль, вернись, я все понял!" Лиля скрестила руки, глядя на него — глаза красные, запах пива сквозил изо рта: "Что ты понял?" Он шагнул ближе, ботинки скрипнули по полу: "Я был неправ, давай начнем заново, как раньше!" Она покачала головой, волосы упали на лоб: "Как раньше не будет. Ты наглел, я терпела, теперь хватит".
Семен вышел из комнаты, сжимая кулаки: "Ты чего тут?" Вадим отступил, голос дрогнул: "Семен Андреевич, я с Лилей поговорить!" Отец шагнул к нему, свитер натянулся на плечах: "Поговорил уже! Вали отсюда!" Вадим поднял руки: "Я прошу прощения!" Лиля смотрела, как отец хватает его за куртку, что шуршала в руках: "Пап, не надо". Семен буркнул: "Ладно, пускай скажет и уходит!" Вадим глянул на нее, глаза блестели: "Лиль, я исправлюсь, не надо развода!" Она сжала губы, голос стал твердым: "Ты три месяца скулил, а я ждала, пока суд пройдет. Поздно".
Он еще трижды приходил, стуча в дверь, что звенела под кулаками. На второй раз Семен спустил его с лестницы — Вадим падал, ругаясь, ботинки гремели по ступеням. На третий раз отец открыл окно, что пахло дождем, и крикнул: "Еще раз увижу — шею сверну!" Вадим стоял внизу, глядя вверх, куртка промокла под дождем: "Лиля, прости!" Она выглянула, ветер ударил в лицо: "Прощаю, но не вернусь". Дверь захлопнулась, эхо разнеслось по подъезду, и он ушел, тень его растворилась в лужах. Лиля села на диван, что пах детством, чувствуя — точка поставлена.
Прошел месяц. Лиля жила у родителей, работала в магазине, где пахло тканями и краской, приносила домой мотки хлопка, что шуршали в руках. Она шила занавески, что пахли лимоном от порошка, продавала их соседям, копила на свою квартиру. Вечером сидела с родителями в кухне, где гудел чайник, пила чай, что пах ромашкой. Полина гладила ее по голове, волосы пахли лавандой: "Доченька, ты теперь ученая, горький опыт — лучшая школа". Лиля кивнула, глядя в чашку: "Много опыта для двадцати одного?" Семен хохотнул, газета шуршала в руках: "Опыт не спрашивает, когда прийти, зато ошибок избежишь!"
Полина поставила пирог на стол, что пах капустой и тестом: "А сладкими только лживые речи бывают, как у твоего Вадима!" Лиля рассмеялась, отрезая кусок, что крошился на тарелке: "Точно, мам!" Семен обнял их, запах табака смешался с теплом: "И новых наделаешь, но мы рядом!" Она прижалась к отцу, чувствуя — дом, где пахло пирогами и любовью, дал ей силы. Вадим больше не звонил, его тень ушла, как дождь с улиц. Лиля знала — она выбрала себя, и это было правильно.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку) ❤️