Общество бывш. Российских солдат во Франции и на Балканах. Октябрь за рубежом. (Сборник воспоминаний). Государственное издательство. Москва. 1924.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Для пишущего эти строки воспоминание о русском отряде во Франции навсегда останется неразрывно связанным с первыми днями революции 1917 года. Раненые госпиталя Мишле были первым образчиком русской народной массы, который мне, эмигранту, удалось увидать после десятилетнего промежутка, в течение которого я видал русских лишь в качестве таких же эмигрантов, как я сам.
Я никогда не забуду ясного, теплого, весеннего парижского утра, когда я отправлялся на первую лекцию не перед эмигрантским кружком, а перед русскими рабочими и крестьянами, волею царской воинской повинности превращенными в защитников французского отечества. Шел я не без трепета. Хотя с первой своей партийной лекции я неустанно вел литературную борьбу против меньшевистеко-кадетского предрассудка насчет «глубокого монархизма» русской народной массы, но то была литература, а это действительность. И я не без дипломатии подходил к вопросу, бывшему центральным вопросом моего доклада: почему в России не только Николай, но вообще царь не нужен?
Впечатление, которое меня ожидало, было самым неожиданным. Мне не было никакой надобности, оказывается, разъяснять ненужность для России царя; ибо царь был для моих слушателей, прежде всего другого, совершенно неинтересен. Все время, пока я говорил о царе и о вредоносности монархии, над моей аудиторией явственно носилась вежливая, но вполне ощутимая скука. И как резко изменилась картина, когда я, отвечая на одну из поданных записок, заговорил о в о й н е! Ничего похожего на скуку как не бывало. Такой живой аудитории, как эта масса искалеченных и, казалось бы, достаточно занятых своим личным горем людей, я не встречал даже в 1905 году. Царь был совершенно забыт. Об этом злосчастном существе, «преданности» которому народа так опасались кадеты и меньшевики, никто и не вспоминал. Зато живой и грозный враг трудящихся, империализм, впервые становился ясен во всей своей конкретности не только моим слушателям, но, кажется, и мне самому. Так заброшенные волею империализма за две тысячи верст от родины русские рабочие и крестьяне сразу вылечили меня от закоренелого исторического предрассудка и показали мне воочию, в чем смысл начинавшейся второй русской революции.
И после этой первой встречи мне припоминается другая. Не просторный двор и зелень госпиталя Мишле, а узкая, тесненькая комнатка, где ютилось бюро комитета по возвращению русских эмигрантов на родину. Комитет был не большевистский, но за единичными исключениями двух-трех людей, смотревших отщепенцами, интернационалистский. Смотревшие отщепенцами оборонцы появлялись в нем только изредка, на предмет производства очередного скандала. Вся деловая работа велась интернационалистами.
И вот в той маленькой комнатке я как теперь, вижу двух земляков в солдатских шинелях старой царской формы, беседующих с интернационалистами об общем деле. Это делегаты от русской дивизии с фронта. Дивизия - французское командование очень охотно и ловко подставляло под удар нефранцузские части- только что с огромными потерями взяла ряд германских позиций. Но они твердо решили, что это будет ее ПОСЛЕДНИЙ бой с немцами. И что если она пойдет драться еще раз, то это будет уже с другим врагом.
Дело было дьявольски трудное- вывести одну дивизию из бойни, в которою вовлечены были миллионы людей. А мы, эмигранты, был в к тому же плохо осведомлены. Мы не знали, что уже сам французский фронт уже трещал в это время. Французский главный штаб строжайше скрывал, что в это время, весною 1917 года, на фронте был целый ряд солдатских бунтов, что французские солдаты целыми дивизиями уходили из окопов. Знай мы отчетливо эту обстановку, мы сумели бы присоветовать землякам какой-нибудь практический выход. Пока же, сколько я помню, мы не пошли дальше совета организоваться и вести пропаганду.
Могло ли бы восстание русской дивизии в те дни сорвать фронт и послужить прологом к такому окончанию войны, какое художественно-правдиво, но исторически неверно дано в известной французской пьесе? Трудно об этом гадать теперь. Как бы то ни было, то, что русские солдаты во Франции не восстали, не спасло их, как увидит читатель этой книжки, от жестокой расправы взбешенных империалистов. Свидетелями этой расправы нам быть уже не привелось. В тот день, когда происходил расстрел Куртинского лагеря, два, парохода с 6-ю сотнями эмигрантов, входили в Северную Двину. Трагедия стала нам известна уже в Москве, но так глухо, что весь ее ужас я прочувствовал только теперь, читая воспоминания товарищей, бывших ее жертвой. Но мне припоминается одна подробность, которую, мне кажется, нелишне привести как дополнение к рассказу.
До августа месяца 1917 года мы все ждали массовой отправки нас на родину. Эмигрантов за это время выехало довольно много, по небольшими партиями, через Англию. Только в середине июля эмигрантский комитет получил в свое распоряжение два больших парохода бывшего Восточно - Азиатского Общества, «Двинск» и «Царицу». Они могли бы поднять, в случае надобности, почти всех, кто еще оставался во Франции.
Наша делегация съездила в Брест, осмотрела пароходы, приняла меры к их очистке и дезинфекции и вернулась в Париж подготовлять массовую отправку. И вдруг, как удар грома из ясного неба, извещение русского морского агента, что пароходов нам не дадут, они нужны для другой цели. Мы бросились к агенту и тут узнали а, скорее догадались из полунамеков и красноречивых умолчаний, что пароходы (которые могли поднять, при полной нагрузке до 6.000 человек) понадобились для отправки в Россию не желавшей более воевать русской дивизии.
Вот, значит, какой выход в то время носился перед глазами начальства, видевшего невозможность заставить солдат идти в бой, и не обнаглевшего еще настолько, чтобы дойти до расстрела своих безоружных земляков. Я не знаю, что в последнюю минуту изменило план. Но пароходы в конце концов остались за нами, и к нам только была придана небольшая, человек в 400, партия русских инвалидов, которые давно ждали отправки.
Но, не зная наверное, что было причиной перемены, нетрудно догадаться о действительной связи вещей. В это время был уже налицо приказ Керенского, задерживавший возвращение русских из-за границы вообще. Но если вообще русский революционер, возвращавшийся из изгнания, был для Керенского опасным человеком, то насколько опаснее были эти революционные солдаты, которые самым фактом своего существования должны были неотразимо свидетельствовать об империалистском характере войны, которую стремились изобразить обороной отечества. В самом деле, какое отечество обороняли русские в Шампани или под Салониками? Никакие секретные документы не могли бы лучше раскрыть глаза русской народной массе на истинный смысл войны, которую вел Керенский, чем рассказы товарищей-солдат о том, что они видели и в чем участвовали.
Закопать их в гроб живыми за границей было нужно для того, чтобы сохранить великую тайну всемирных эксплуататоров. Вот в чем смысл трагедии и Куртинекого лагеря и всех последующих. Но, говорит пословица, ложью весь свет пройдешь, да назад не воротишься. Никакой обман не мог помешать раскрыться глазам русских народных масс. И когда это совершилосъ, керенщина пала, несмотря на все китайские стены, воздвигавшиеся ею между народной массой и истиной. И дальше оставалось мучить тех, кто мог бы открыть истину двумя месяцами раньше, уж только из тупой, злобной мести. И люди, которые были непосредственными виновниками всех описанных дальше ужасов, теперь готовы протянуть нам руку. Наша книжка выходит очень кстати. Правда, стыд не дым, глаза не ест; но опустить глаза от стыда кое кого из тех, кто теперь распинается о вечной дружбе, связывающей Россию и Францию, эта книжка заставит.
С французскими трудящимися массами наши солдаты всегда были друзьями; но какими «друзьями» показали себя те, кто забрал в руки командирскую палочку над этими массами! Было бы очень хорошо, если бы следующие дальше рассказы были переведены на французский язык. Это был бы один из лучших способов нашей агитации, который подействовал бы даже на наиболее отсталые слои французских
рабочих и крестьян. М. Покровский.
Русские военно-пленные в Германии, под «гуманным» покровительством Франции.
По условиям общего перемирия в ноябре 1918 года, немцы должны были эвакуировать занятые французские области, оставив на местах русских военно-пленных до прихода союзников. Но германское начальство это обстоятельство от нас скрыло. Собрав из окрестных лагерей всех пленных в местечко Spincourt как бы для посадки на поезд, ушли, предоставив нас самим себе, Некоторые наши товарищи отправились в Германию, но впоследствии вернулись, т. к. их
нигде не пропускали.
Чуть не е первого дня прибытия во Францию нас уговаривали записываться на работу, говоря, что «немцы разорили» прекрасную Францию, и мы должны помочь ей «бедной» оправиться (точные слова переводчика). Мы же отвечали, «что наша родина не менее разорена войной и разоряется «союзниками», и наш долг вернуться скорей, чтобы помочь ей. Каждый лишний день, проведенный во Франции, помогающей разорению нашей страны, ставит нас в положение изменников по отношению к своей родине, поэтому
мы требуем отправить нас немедленно на родину, и ни один
из нас на работу не пойдет». Кроме того, некоторые товарищи, которых уговарили работать, будучи не в состоянии выносить тягот работы, убегали к нам в лагерь и передавали нам сущность этой работы. Записавшихся на работу разбивали на роты, взводы и назначали командиров из русских офицеров, бывших во Франции. Дисциплина была
ужасная: за малейшее возражение, за неотдание чести офицеру — мордобитие и арест. Заставляли заравнивать окопы, разбирать проволочные заграждения, при чем попадались невзорвавшиеся снаряды, невидимые на поверхности, которые при неосторожном ударе киркой взрывались и уносили массу жертв. Отказавшихся от подобной работы принуждали
записываться в «иностранные легионы». Многие, желая вырваться из рук французских палачей, записывались, в душе надеясь, попав в Россию, при первой возможности перебежать к большевикам. Не желавших вступать в «Иностранный легион» считали большевиками, арестовывали, и они пропадали для нac неизвестно куда. Набрав таким образом партию, отправляли к Колчаку, Деникину, а впоследствии к Врангелю. Узнав, что кроется под этим «записыванием на работу», мы категорически отказывались от нее………..
Вечером к нам прибыли из Вердена представители «союзников» с переводчиком и, поздравив нас с победой над немцами, обещали завтра прислать автомобили за нами для перевозки в Верден. На наш вопрос: «для какой цели»? – они ответили: «т. к. германцы вас бросили на произвол судьбы, то мы считаем своим долгом взять вас под свое попечение и отправить на родину». Только впоследствии мы поняли весь гнусный замысел этой отправки: они отправляли нас в Россию, но не в Советскую, а к Колчаку, Денинкину, а впоследствии к Врангелю.
В Вердене нас разместили в уцелевших казармах, где мы провалялись ночь на каменном полу. Рано утром нас построили в весьма внушительную колонну и, в сопровождении американских солдат с винтовками, повели, На наш вопрос: «куда нас ведут? и почему нас сопровождают с винтовками?» - нам с загадочной улыбкой отвечали, что нас ведут на станцию жел. дор. для отправки на сборный пункт, откуда будут отправлять на родину, а конвоиры только для порядка. Но какое-то тяжелое предчувствие говорило нам, что здесь что-то неладно. Улыбки и конвоиры с винтовками очень смущали. Полил дождь. Стало coвсем темно, когда мы подошли к лагерю, расположенному в поле за местечком. Передние, видя, что он охраняется часовыми и окружен проволочными заграждениями и таким же высоким забором, отказались идти дальше; тогда в ход были пущены приклады, и нас загнали в лагерь. Непролазная грязь от дождя, мусор, человеческие отбросы, валявшиеся под ногами, были ничто, по сравнению-с тем, что творилось в разбитых по лагерю палатках. Но и этих вонючих палаток было слишком мало, чтобы вместить всех; преодолевая гадливость, только часть могла укрыться в них, между тем как другая, большая часть, усталая, мокрая от дождя, лившего всю ночь, должна была стоять на ногах, под открытым небом, не имея возможности даже сесть. Tут же находились два полуразрушенных барака с разбитыми окнами, где ютились дрожащие от холода немецкие военно-пленные, которые нескольких из нас приютили. Всю ночь пригоняли все новые и новые партии наших товарищей. Возмущенные, мы потребовали начальство, несколько дней не являвшееся, но зато позаботившееся выставить усиленный конвой вокруг лагеря с митральезами, но, видя, что мы не только не успокоились, но намереваемся ломать заграждения, явилось начальство, состоявшее из американских офицеров, которое заявило нам, что нас на-днях переведут в другой лагерь, откуда начнется отправка на родину.
В течение ноября 1918 года французы, под усиленным конвоем с митральезами, не давая вольным разговаривать с нами, привели нас в обширнейший со многими бараками лагерь «Nexerille» расположенный в лесу, в окрестностях Вердена. Здесь нас собралось до 5.000, ежедневно прибывали все новые партии. Лагерь, окруженный канавой, охранялся часовыми, не пропускавшими никого за черту его. Кроме нашего, существовали другие лагеря, с тысячами пленных; ужасы, творившиеся в них, во многом превосходят описываемые мною, их могут рассказать лишь те из товарищей, которые испытали это на себе.
… Но нас уговаривали, «что нет транспорта, что в России гражданская война, и, когда все успокоится, нас немедленно отправят», и всегдашний припев, «а пока поработайте во Франции». На наши возражения, что находится же транспорт для отправки солдат и снарядов к Колчаку и Деникину, комендант нашего лагеря (французский офицер) выходил из себя, топал ногами, называл нас «большевистской бандой», грозил арестами, голодом и т. д.
К нам в лагерь стали ходить русские офицеры, требуя
вначале отдания чести. Мм отказались, говоря, что в России отдание чести отменено. Встречали мы их дружелюбно и относились к ним с доверием, думая найти в них заступников. Усыпив нашу подозрительность, сначала намекали, а затем открыто, стали уговаривать нас пойти работать. Видя в них французских приспешников, наше отношение к ним резко изменились. Мы их не стали пускать в лагерь, грозя избить, если они не оставят нас в покое.
Несмотря на все лишения, мы бодрости не теряли, надеясь, что рано или поздно мы вернемся в Новую Россию, и эта мысль давала нам силу и самодеятельность, какой мы прежде не испытывали.
Организовали театр и хор. Сценки на злобу дня, полит-сатира, жизнь лагеря- все находило отклик в театре. Хор, великолепно сорганизованный тов. М. (бывший регент), привлекал своими песнями и частушками на злобу дня американцев, французов, русских офицеров. Однажды выразил свое желание посмотреть наш театр и послушать хор «попечитель» (как он себя назвал) от «Общества христианских молодых людей», который частенько к нам приходшг раньше, обещал нам прислать белья, сапог и проч. Ho дальше обещаний дело не пошло. Правда, ушедшим на работу что-то дали. Вообще он что-то высматривал, выспрашивал, ничего общего е помощью не имеющее, и был на стороне работающих. Вядя, что от него, кроме вреда, мы ничего не получим и не желая его открыто выгонять из лагеря, спели ему частушку:
«Попечители» пекутся,
Только не во что обуться
Перейдя на букву „А" (Т.-е, на работу).
То получишь ты белья.
Попечители вишь тоже,
Разрази их громом, Боже, и т.д.
Мы достигли своей цели, и больше он к нам не приходил,
вероятно, «обиделся».
11 марта 1919 года был вывешен в лагере приказ, написанный по-французски и по-русски (подлинник у меня отобран при «перетруске», взамен приказа получил зуботычину, от которой педелю не мог есть, что было очень кстати в то время); текст его я буду помнить еще очень долго.
«ПРИКАЗ по русским контингентам лагеря «Drouot» г. Верден, 11 марта 1918 г.
С сего числа вводится для бывших русских военно-пленных два режима: «А» и «Б». К режиму «А» переходят: все желающие записаться на работу и в «иностранный легион» будут получать 76 сант. жалованья, ежедневно усиленную порцию вина, сала, мяса, сахару и проч.; полную свободу наравне с французскими солдатами.
К режиму «Б» переходят все остальные, не желающие работать, которые будут лишены совершенно: сахару, кофе, масла. В приварок, взамен мяса, 10 зол. сала, и два раза в неделю конина. Примечание: в день, когда выдается конина, сало не полагается. Хлеба 3/4 фунта. Из напитков - вода. Старшие бараков обязаны составлять списки желающих
пойти работать, и передавать таковые в комендатуру лагеря».
Возмущенные этим наглым приказом, мы созвали общее собрание, на котором постановили: на работу никому не ходить, старшим никаких списков не составлять (если окажутся охотники пойти на работу). Но некоторые малодушные товарищи, опасаясь голода и новых репрессий со стороны французов, уходили тайком ночью, стыдясь днем оставшихся товарищей. Таким образом ушло из лагеря незначительное число. Французское начальство, видя такой ничтожный результат приказа, решили сделать «перетруску». и допросить каждого в отдельности.
Однажды нам велели построиться по-барачно с вещами, для перевода в другое место. Выйдя из лагеря, нас остановили в лесу на поляне, окруженной французскими солдатами с винтовками и митральезами и стали вызывать по одному к стоявшим в стороне «исповедникам», состоявшим из французских и русских, переодетых во (французскую форму) офицеров. Таких «застав» было три. Спрашивали шепотом,дабы недопрошенные не могли слышать ответа. Спрашивали, почему не идем на работу, существует ли у нас организация, кто главари и т. д. Согласившихся работать сейчас же отделяли от нас, а несогласных направляли ко второй заставе, где уже допрашивали с угрозами,и один из них, между прочим, сказал, что им наша работа, собственно не нужна, а нужны наше «согласие и покорность». Наконец, подходили к третьей, самой свирепой «заставе», где, судя по ответам, избивали, арестовывали и передавали
в руки отрядов французских солдат с винтовками, стоявших в стороне, для обыска, при котором отбиралось буквально все: белье, записные книжки, перочинные ножички, обручальные кольца, кошельки, деньги, часы, у одного отняли шейный серебряный крест. За протесты жестоко избивали, называли нас «большевистской бандой» (видимо, укрепившаяся за нами кличка). Арестованных товарищей мы больше не видели. Позднее справлялись в других лагерях, a также в рабочих командах, но их нигде не было. Куда они делись, — комментарии излишни. После, «перетруски», нас разделили на мелкие партии и развели по разным лагерям. Так нас «приглашали» на работу. Наша партия попала в лагерь «Faidherbе», также в окрестностях Вердена, расположенный в поле, под горой, вдали от всяких селений.
Если раньше ходили к нам американцы (большею частью русские эмигранты в американской армии), и сами мы, разными путями вырываясь из лагеря, пробирались к ним и получали от них съестные продукты, одежду, белье и проч.,- то теперь это все прекратилось. Американцев не допускали близко к лагерю, самим вырваться нечего было и думать. Лагерь, небольшой по размерам (его окружили пятью рядами проволочных заграждений и высоким проволочным же забором) усиленно охранялся черными войсками под командой французских офицеров и сержантов.
Голодали ужасно. Полагающиеся нам по раскладке продукты намеренно уменьшались с каждым днем; привезут продукты, не дают дров; если есть дрова, не дают воды, так что горячую, с позволения сказать , «пищу», приходилось варить два-три раза в поделю. И что это была за пища! Чечевица и фасоль была затхлая, с какими-то мушками внутри, и, несмотря на сильный голод, многие не могли
есть. Вода находилась вне лагеря. Выпускали за ной человек двадцать - тридцать на пять минут один раз в день. Часовые стояли шпалерами до источника, откуда брали воду, при чем все время грубо кричали, торопили и нередко толкали прикладами. Посудой служили консервные банки. Воды не хватало, чтобы умыться. О стирке белья нечего было и думать. Медицинской помощи не было никакой; заболевших предоставляли самим себе. На наше требование прислать врача, нам отвечали, «идите на работу, там все есть». По однажды явился и врач. Больных вызвали к нему в караульное помещение, где, не осмотрев никого, стал
спрашивать: «Почему по идете работать?». На наше заявление, что мы пришли к. «доктору» и хотели бы, чтобы нас осмотрели и особо тяжких больных отправили в лазарет, эскулап ответил, что во Франции доктора и лазареты существуют не для «большевистских бандитов», и отказался нас осматривать.
Скоро нашим «дипломатам» удалось сговорится с сержантами, чтобы они выпускали несколько человек к американцам за продуктами! за что-мы должны были платить им деньгами н половину того, что принесем. Таким путем пробирались к американцам, разделявшим нашу ненависть к к французам, где наделяли нас деньгами и полными мешками хлеба, консервов, кофе т.д. Львиная доля шла французам, а остальное в общий котел.
Но вот однажды пьяный сержант, фамилию которого узнать нам не удалось, не смотря на все наши попытки в этом направлении, и который на следующий день был откомандирован (описываемый факт случился в лагере вечером, в страстную субботу в 1919 году) выпустил двух наших товарищей и, дав им отойти на несколько шагов, поднял тревогу; наши товарищи, видя, что он бежит к ним с револьвером в руке, остановились, подняв руки вверх, и тут же упали, один убитый наповал выстрелом в грудь, другой тяжело раненый. Все это произошло у нас на глазах, тут же за забором. Не помня себя от возмущения, мы бросились к забору, откуда посыпались в нас выстрелы часовых, к счастью, никого не задевшие. Через час прибыл отряд кавалеристов, с полковником во главе, окружили лагерь, при чем полковник объявил, что если мы будем «бунтовать и пытаться убегать», то нас перестреляют как собак. Зная, что это не пустая фраза, по кровавым расправам, имевшим место в других лагерях, пришлось разойтись по баракам. Общение с американцами прекратилось совершенно.
Чтобы судить о взглядах, царивших в лагере, следует отметить два посещения: Михайлова и священника. Михайлов, бывший комиссар при Керенском, прибывший во Францию для расформирования русских войск и застрявший после Октябрьского переворота, пришел в лагерь в сопровождении французских офицеров, оставшихся снаружи. Отрекомендовавшись, он заявил, что он старый русский революционер, и пришел исключительно помочь нам организовать школу и библиотеку, не преследуя никаких политических целей. Когда мы задали ему «коварный вопрос», почему он, «старый революционер», сидит во Франции, между тем, как, по нашему мнению, ему следовало бы быть в России, он страшно смутился, и, пробормотав что-то о взглядах, ушел.
Вечером у нас было бурное собрание, где на все доводы, что мы должны его использовать, получив от него школьное пособие и книги, большинство высказалось за прекращение всякого общения с подобными «революционерами», сидящими во Франции.
Через несколько дней нас навестил священник, с оторванной в бою рукой, желавший побеседовать с нами и отслужить молебен. Более интересной дискуссии мне не приходилось слышать. Поп, ожидавший найти темную, всегда шедшую за ними толпу, был ошеломлен, видя перед собой здраво рассуждающих о религии людей, и только повторял: «Братие, забудем прошлое, давайте жить по новому, а теперь помолимся». Конечно, никаких молебствий мы слушать не хотели, но он все-таки стал было служить, но, видя, что все разошлись, постоял немеого и… ушел, видимо, находя, что здесь ему делать нечего. Вскоре мы покинули этот лагерь.
В первых числах октября 1919 года нас снова разделили на несколько групп, и, предварительно обыскав, распределили по крепостям и фортам. Наша группа попала в форт «Shaillus» (если не ошибаюсь, вблизи швейцарской границы), построенный на высокой горе, представляющий из себя вырытый в 25 саж. длины и 7 саж. ширины двор, с расположенными в стенах казематами, с огромными железными воротами, подъемным мостом, окруженный глубоким рвом. Место надежное.
Месяца четыре нас дальше этого двора не пускали. Прогулки совершались по очереди, ввиду малой площади двора. Единственным развлечением была порубка дров для кухни, за которыми ходили в близлежащую рощу. Голод, сырость, скука- все это действовало на нас удручающе. Многие занимались работой. Шили комнатные туфли, из серебряных франков вывертывали очень красивые кольца, гнули палки, вырезывая и выжигая на них советские эмблемы, монограммы, и проч. – все это продавали французским часовым, которые платили деньгами, табаком и проч.
Чтобы время зря не пропадало, решили создать школу и библиотеку. Не видя другого выхода, обратились за содействием к вышеупомянутому Михайлову, который скоро откликнулся и выслал школьное пособие и десятка два книг с письмом и каталогом, по которому выбрав, мы можем выписывать книги и учебники. Мы не преминули воспользоваться этой любезностью и постепенно у нас образовалась приличная библиотека в 1.500 книг (прибыв в Одессу, мы ее сдали в местный Комитет). За учение взялись горячо, желая вернуться в Россию грамотными (у нас было 75% неграмотных, к от'езду в Россию все хорошо писали и читали).
Охрану лагеря несла танковая команда — ребята сговорчивые. Они
приносили нам французскиее газеты, большей частью «Юманитэ», из которых наш тов. М., владеющий французским языком, переводилв появившуюся у нас стенную газету наиболее интересующие нас сообщения. нас сообщения. Написали несколько обращений к т. Кашену и др., описывая им наше тяжелое положение (впоследствии ими был направлен запрос в парламент но поводу русских). Жизнь стала как-то полнее. Но вот однажды нам привезли продуктов на один день, заявив, что так как продуктов больше нету то мы должны это разделить на три дня. Мы категорически отказались принимать продукты; тогда комендант арестовал наших переводчиков, (боевого малого, бывшего всегда впереди). Мы объявили голодовка, требуя: 1) Немедленно освободить переводчиков. 2) Отправить на родину.
Впредь до отправки на родину улучшить наше положение: 1) Увеличить раскладку. 2) Свободный выход на прогулки, на верхние валы целый день. 8) Выход в деревню за молоком для больных товарищей.
Для вручения наших требований вызвать немедленно генерала (зав. всеми лагерями); при чем заявили, что если нас не удовлетворят полностью, то чем издеваться над нами, пусть лучше перестреляют, благо им не привыкать к подобным действиям, иначе мы сами полезем на пулеметы. Комендант, видя наше возбуждение, обещал вызвать генерала и отпустил переводчиков. Не знаю, что послужило причиной, но на третий день
вашей голодовки к нам прибыла комиссия, с генералом во главе, который об'явил, что режим «Б» отменен, и мы будем получать то, что получает французский солдат, впредь до отправки на родину, которая не за горами.
Все наши требования были удовлетворены: коменданта сменили, стали свободно гулять наверху, стали ходить в деревню несколько человек, правда, с конвоирами, за молоком. Словом, немного вздохнули свободней, но мысль о родине нас несколько омрачала. Но вот однажды и газетах промелькнуло известие о начавшихся переговорах между советским правительством и Францией об обмене интернированными.
Надежда вновь вспыхнула в наших сердцах, и после многих разочарований официально стало известно, что переговоры окончились благоприятно, и в Марселе стоят наготове несколько пароходов для отправки русских в Россию, при чем наш форт отправляется одним из первых.
Но впоследствии даже, сев на пароход, не были уверены, что едем в Советскую Россию, так как несколько партий обманным образом отправляли, вместо родины, в Новороссийск, к Врангелю.
Наконец, этот желанный день настал. 19 июля 1920 г. нас повели на станцию, усадили в поезд и мы - в Марселе. По дороге мы встретили несколько эшелонов русских, также следующих в Марсель, которых держали в закрытых товарных вагонах, никого не выпуская и никого к ним не подпуская. Между тем, мы ехали совершенно свободно до Марселя.
Но зато в Марселе приняли такие меры, как-будто мы заражены по меньшей мере, чумой (надо заметить, что мы прибыли поездом в форт, и нам предстояло пройти
небольшую улицу (до пристани). Построив нас в колонны, человек по 100, нас окружили двойной, густой цепью жандармов с шашками наголо, впереди отряд самокатчиков, за ними взвод пехоты, позади колонны опять взвод пехоты и так до конца. Собравшаяся публика нас горячо приветствовала несмотря на энергично разгоняющую ее полицию. Одну женщину, желавшую передать апельсин, жандарм сбил с ног, послышались негодующие крики в публике... Вошли в громадный зал, не то пристань, не то пакгауз. Красный крест напоил нас чаем, выдал каждому пару белья, полотенце, по пачке папирос, и мы на парохода Мытарства как-будто кончились, но не совсем. Всего было 4 парохода, из которых 2 русских были заменены в Константинополе турецкими «галошами», дорогой чуть не утонувшими, опасаясь, чтобы в Одессе их не задержали, как краденые.
Конвой на пароходе состоял из черных. Кроме того, нас сопровождало несколько миноносцев. Вначале нас выпускали на палубу в определенные часы, но мы настояли, чтобы нам была полная свобода передвижения по пароходу, и отказались лезть в душный, вонючий трюм. Выезжал из Константинополя, наш тов. 3., бывший капитан Добровольного флота, заметил, что курс взят не на Одессу, куда мы направлялись, в голове мелькнула мысль: «He в Новороссийск ли?» Все собрались на палубе, потребовали капитана, который сейчас же явился, бледный, взволнованный, но, узнав в чем дело, улыбнулся и сказал: так как это место заминировано, то он взял другой курс, чтобы обойти опасные места; около полуночи мы пойдем по правильному курсу на Одессу. Но мы не расходились, дожидаясь полночи. Но вот тов. 3. об'являет нам, что курс переменили и мы идем на Одессу. Я не могу описать того, что каждый из нас пережил в эту минуту.
Негинский.