Общество бывш. Российских солдат во Франции и на Балканах. Октябрь за рубежом. (Сборник воспоминаний). Государственное издательство. Москва. 1924.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Для пишущего эти строки воспоминание о русском отряде во Франции навсегда останется неразрывно связанным с первыми днями революции 1917 года. Раненые госпиталя Мишле были первым образчиком русской народной массы, который мне, эмигранту, удалось увидать после десятилетнего промежутка, в течение которого я видал русских лишь в качестве таких же эмигрантов, как я сам.
Я никогда не забуду ясного, теплого, весеннего парижского утра, когда я отправлялся на первую лекцию не перед эмигрантским кружком, а перед русскими рабочими и крестьянами, волею царской воинской повинности превращенными в защитников французского отечества. Шел я не без трепета. Хотя с первой своей партийной лекции я неустанно вел литературную борьбу против меньшевистеко-кадетского предрассудка насчет «глубокого монархизма» русской народной массы, но то была литература, а это действительность. И я не без дипломатии подходил к вопросу, бывшему центральным вопросом моего доклада: почему в России не только Николай, но вообще царь не нужен?
Впечатление, которое меня ожидало, было самым неожиданным. Мне не было никакой надобности, оказывается, разъяснять ненужность для России царя; ибо царь был для моих слушателей, прежде всего другого, совершенно неинтересен. Все время, пока я говорил о царе и о вредоносности монархии, над моей аудиторией явственно носилась вежливая, но вполне ощутимая скука. И как резко изменилась картина, когда я, отвечая на одну из поданных записок, заговорил о в о й н е! Ничего похожего на скуку как не бывало. Такой живой аудитории, как эта масса искалеченных и, казалось бы, достаточно занятых своим личным горем людей, я не встречал даже в 1905 году. Царь был совершенно забыт. Об этом злосчастном существе, «преданности» которому народа так опасались кадеты и меньшевики, никто и не вспоминал. Зато живой и грозный враг трудящихся, империализм, впервые становился ясен во всей своей конкретности не только моим слушателям, но, кажется, и мне самому. Так заброшенные волею империализма за две тысячи верст от родины русские рабочие и крестьяне сразу вылечили меня от закоренелого исторического предрассудка и показали мне воочию, в чем смысл начинавшейся второй русской революции.
И после этой первой встречи мне припоминается другая. Не просторный двор и зелень госпиталя Мишле, а узкая, тесненькая комнатка, где ютилось бюро комитета по возвращению русских эмигрантов на родину. Комитет был не большевистский, но за единичными исключениями двух-трех людей, смотревших отщепенцами, интернационалистский. Смотревшие отщепенцами оборонцы появлялись в нем только изредка, на предмет производства очередного скандала. Вся деловая работа велась интернационалистами.
И вот в той маленькой комнатке я как теперь, вижу двух земляков в солдатских шинелях старой царской формы, беседующих с интернационалистами об общем деле. Это делегаты от русской дивизии с фронта. Дивизия - французское командование очень охотно и ловко подставляло под удар нефранцузские части- только что с огромными потерями взяла ряд германских позиций. Но они твердо решили, что это будет ее ПОСЛЕДНИЙ бой с немцами. И что если она пойдет драться еще раз, то это будет уже с другим врагом.
Дело было дьявольски трудное- вывести одну дивизию из бойни, в которою вовлечены были миллионы людей. А мы, эмигранты, был в к тому же плохо осведомлены. Мы не знали, что уже сам французский фронт уже трещал в это время. Французский главный штаб строжайше скрывал, что в это время, весною 1917 года, на фронте был целый ряд солдатских бунтов, что французские солдаты целыми дивизиями уходили из окопов. Знай мы отчетливо эту обстановку, мы сумели бы присоветовать землякам какой-нибудь практический выход. Пока же, сколько я помню, мы не пошли дальше совета организоваться и вести пропаганду.
Могло ли бы восстание русской дивизии в те дни сорвать фронт и послужить прологом к такому окончанию войны, какое художественно-правдиво, но исторически неверно дано в известной французской пьесе? Трудно об этом гадать теперь. Как бы то ни было, то, что русские солдаты во Франции не восстали, не спасло их, как увидит читатель этой книжки, от жестокой расправы взбешенных империалистов. Свидетелями этой расправы нам быть уже не привелось. В тот день, когда происходил расстрел Куртинского лагеря, два, парохода с 6-ю сотнями эмигрантов, входили в Северную Двину. Трагедия стала нам известна уже в Москве, но так глухо, что весь ее ужас я прочувствовал только теперь, читая воспоминания товарищей, бывших ее жертвой. Но мне припоминается одна подробность, которую, мне кажется, нелишне привести как дополнение к рассказу.
До августа месяца 1917 года мы все ждали массовой отправки нас на родину. Эмигрантов за это время выехало довольно много, по небольшими партиями, через Англию. Только в середине июля эмигрантский комитет получил в свое распоряжение два больших парохода бывшего Восточно - Азиатского Общества, «Двинск» и «Царицу». Они могли бы поднять, в случае надобности, почти всех, кто еще оставался во Франции.
Наша делегация съездила в Брест, осмотрела пароходы, приняла меры к их очистке и дезинфекции и вернулась в Париж подготовлять массовую отправку. И вдруг, как удар грома из ясного неба, извещение русского морского агента, что пароходов нам не дадут, они нужны для другой цели. Мы бросились к агенту и тут узнали а, скорее догадались из полунамеков и красноречивых умолчаний, что пароходы (которые могли поднять, при полной нагрузке до 6.000 человек) понадобились для отправки в Россию не желавшей более воевать русской дивизии.
Вот, значит, какой выход в то время носился перед глазами начальства, видевшего невозможность заставить солдат идти в бой, и не обнаглевшего еще настолько, чтобы дойти до расстрела своих безоружных земляков. Я не знаю, что в последнюю минуту изменило план. Но пароходы в конце концов остались за нами, и к нам только была придана небольшая, человек в 400, партия русских инвалидов, которые давно ждали отправки.
Но, не зная наверное, что было причиной перемены, нетрудно догадаться о действительной связи вещей. В это время был уже налицо приказ Керенского, задерживавший возвращение русских из-за границы вообще. Но если вообще русский революционер, возвращавшийся из изгнания, был для Керенского опасным человеком, то насколько опаснее были эти революционные солдаты, которые самым фактом своего существования должны были неотразимо свидетельствовать об империалистском характере войны, которую стремились изобразить обороной отечества. В самом деле, какое отечество обороняли русские в Шампани или под Салониками? Никакие секретные документы не могли бы лучше раскрыть глаза русской народной массе на истинный смысл войны, которую вел Керенский, чем рассказы товарищей-солдат о том, что они видели и в чем участвовали.
Закопать их в гроб живыми за границей было нужно для того, чтобы сохранить великую тайну всемирных эксплуататоров. Вот в чем смысл трагедии и Куртинекого лагеря и всех последующих. Но, говорит пословица, ложью весь свет пройдешь, да назад не воротишься. Никакой обман не мог помешать раскрыться глазам русских народных масс. И когда это совершилосъ, керенщина пала, несмотря на все китайские стены, воздвигавшиеся ею между народной массой и истиной. И дальше оставалось мучить тех, кто мог бы открыть истину двумя месяцами раньше, уж только из тупой, злобной мести. И люди, которые были непосредственными виновниками всех описанных дальше ужасов, теперь готовы протянуть нам руку. Наша книжка выходит очень кстати. Правда, стыд не дым, глаза не ест; но опустить глаза от стыда кое кого из тех, кто теперь распинается о вечной дружбе, связывающей Россию и Францию, эта книжка заставит.
С французскими трудящимися массами наши солдаты всегда были друзьями; но какими «друзьями» показали себя те, кто забрал в руки командирскую палочку над этими массами! Было бы очень хорошо, если бы следующие дальше рассказы были переведены на французский язык. Это был бы один из лучших способов нашей агитации, который подействовал бы даже на наиболее отсталые слои французских
рабочих и крестьян. М. Покровский.
8 рота «бис».
8-я рота «бис» состояла из самых ярых большевиков, как считало французское начальство Эти товарищи еще с первых дней существования категорий попали на отзывы французских властей из общей массы русских третьей категории. Их, как зачинщиков всяких бунтов против правительства Франции, арестовывали и отводили в концентрационный лагерь. Этой роты и я являюсь свидетелем, так как попал в нее еще с первых дней расформирования. Жизнь этой кучки несчастных протекала подобно жизни животных, которых эксплоатировали для всяких тяжелых paбот. С нами было бесчеловеческое обращение. Крайне строгие и голодные режимы, сырые ямы, вырытые для наказания. Лишение самых элементарных условий человеческой жизни, лишение медицинской помощи. Жутко; тоска. Никто не признает себя виновным и мы себя успокаивали лишь тем, что будем страдать за правду.
В апреле месяце нашу 8-бис под усиленным конвоем ведут на другие работы, идем по узким змеиным тропинкам меж терновыми кустарниками, забираясь все выше и выше на высоты Балканских гор; на высоте 2.065 метров нас остановили и приказали устраиваться. Мы расположились близ ручья, который быстро бежал, падая с шумом в ущелье, неся за собой мелкие, размытые водой камешки. Вблизи этого места не было ничего живого, которое могло бы свидетельствовать вашу жизнь cyровую, с такими же суровыми лицами часовых- сенегальцев. Здесь порой в мрачные, пасмурные дни наплывали облака, которые скрывали наш лагерь густым туманом, таким, что мы не могли видеть друг друга на расстоянии двух аршин. Товарищи, пользуясь этим природным прикрытием, уползали под проволочное заграждение в несколько рядов, пытаясь найти исход, чтобы удрать пешком и Россию. Некоторых задерживали французы. Пойманных жестоко наказывали и направляли опять к месту назначения. Через некоторое время нас повезли в еще большую глушь, где горы покрыты сосновым лесом. Тут нас не ставят вместе, по соображениям фpaнцузских властей, которые знали, что русские в массе трудно поддаются охране. Нас разбивают на разные группы, для каждой отдельной группы выставляют часовых. Здесь нас запрягли работать по разработке векового леса, где даже была временно французами yстроена моторная лесопилка. Проработали с месяц, отсюда нас перебрасывают на другую работу. Когда мы опустились на равнину, впереди нас было видно озеро. Это место осталось в наших сердцах памятным. Здесь
были ежедневные недоедания, чрезмерные работы, которые давались нам на урок. Сильным и слабейшим, и совсем больным давался одинаковый урок работы. Измучили нас до невероятности. Мы пытались просить уменьшить работы, улучшить питание, хотя бы хлеба чтоб давали вволю. На нашу просьбу отвечали тем, что назавтра прибавляли работы сверхурочно. К нам, заброшенным, никто не шел на помощь, выходило, что мы обречены на медленную смерть от голода, от истощения организма и тяжелых работ. Голод заставлял нас ловить на работе черепах и змей и мы приносили их в лагерь, где из них устраивали для себя мясные блюда, Это все видели французские власти, но улучшить нашу жизнь они не намеревались. Мы решили объявить голодовку. Завтра не идем на работу. Задумано, сделано. По обыкновению, утром, до восхода солнца, французским сержантом подается пронзительный свисток, что им и было проделано в это страшное для нас утро, Слышим свисток и крики сержанта- ни один не выходит из палатки. Слышим вторичный свист, более сильный, и ругательства, мы также не выходим, послышалось бряцание винтовок подходящих сенегальцев-конвоиров, и, когда они приблизились к нам, сержант опять свистит. Ми лежим все в палатках. В конце-концов, сержант выходит из себя. Он со злобой влетает к нам за проволоку. Подбежав к первой стоявшей палатке, хватает за стойку и рвет ее. Когда палатка обрушилась на нас, и он ее стянул, перед его глазами открылась картина: товарищи, сидя и лежа, покуривают. Сержанту сказали, что на работу не пойдем, улучшите питание, уменьшите работу. Часовым тотчас было приказано разойтись, нас же пока оставили, до полудня, в покое.
В полдень того же дня подъезжает двуколка. Сержант вызывает троих из нашего лагеря. К нашему удивлению, мы получаем продукты в гораздо большем количестве, чем обычно. Получаем вина, что было редкостью для нас, получаем копченых сельдей, по целой на каждого и по пол-хлебины каждому. Мы были обрадованы тому, что наконец-то подействовали своим протестом и тронули сердца французов. От долгого недоедания мы с охотки особенно набросились на копченки, съели их с костями, с чешуей - только облизнулись. Beчером, как и постоянно, подготовили посуду, чтобы итти за водой, и выделили с каждого десятка по два человека, как это было. Кричим сержанту, чтобы он вел за водой. Сержант помещался на расстоянии пятидесяти шагов от нас; мы располагались на склоне горы, а он выше. Его жилище было устроено из прутьев, в виде шалаша. Сержант, вызванный нами, вышел и вместо того, как было обычно, не подошел к нам, а встал на горке, нагнулся к нам задом, похлопал
но ягодицам двумя ладонями, показал нам два кукиша и скрылся в шалаш. Нас арестовали с наказанием и пыткой. Мы были арестованы без воды. А жажда все увеличивалась! селедка оказывала свое действий! И так мы дождались вечера. Скрылось солнце за гору, унося за собой палящие лучи, от которых усиливалась жажда. Эту ночь мы не спали. Сидели молча, смотрели на тихое озеро, - это озеро поглощало наши все мысли, о чем-либо другом мы не мечтали, как только о тихом озере, о его прохладной влаге,
которую так хотелось почувствовать на своих высохших от жажды губах. Так мы просидели всю ночь напролет, ожидая утра с надеждой на то, что нас позовут на работу, и мы согласились бы попасть в еще худшие условия, заковать себя в железные оковы, только бы выпить воды, хотя бы один глоток. Дождались утра. Сержант не приходит звать нас на работу. Вот уже показалось солнце из-за гор и смотрит на нас своими горячими палящими лучами, как-будто обещает ожечь. Нам становится жутко, страшно, глядя на солнце, при одной мысли о полудне, что солнце начнет распекать землю, воздух и вместе с окружающим палить нас, и без того спаленных жаждой. К двум часам дня в нашем лагере некоторые слабые товарищи слегли, а лучи солнца все палили и к вечеру уложили многих. В то время жара доходила за 50°, Эту жару мы едва переносили с водой, - можете себе представить, в каком состоянии мы должны были оказаться без воды уже в течение 24 часов. К вечеру солнце
скрылось от нас. Земля раскалена, воздух отвратительно теплый. Мы не находим места, куда себя спрятать, рвалось сердце пуститься бежать - бежать, прямо в проход меж проволок и бежать прямо к озеру, упасть в него, погрузиться, но этот приятный миг скоро пролетал и успокаивал тем, что нельзя, — ведь, ты окружен стальными штыками, если отних удерешь, все равно свинцовая пуля нагонит и положит один конец: смерть. И умереть от пули. За что? С каждым часом все сильнее хотелось пить. У нас уже не стала появляться слюна, было трудно говорить, но все же при мысли, что завтра, наверно, нам дадут воды, мы надеялись эту ночь выдержать. Проходит вторая ночь, уже слышаться стоны товарищей, слышны проклятия, ругательства по адресу французов. В этих проклятиях слышалось что-то ненормальное, как бы умопомешательство. К утру становится прохладнее, нас эта прохлада немного успокаивает, но не надолго. Опять день, жгучее солнце, новые сильные мучения. В этот день из палаток почти никто не выходит, все лежат, стонут, а некоторые уже не издают звуков. Лежали с почерневшими лицами, высохшие губы сжаты, зубы желто-черные, глаза увеличившиеся, - все лежат, как трупы. Французские власти забыли о нашем существовании, никто не смотрит, что творится с нами. Этого бы никто не мог сделать, даже африканский дикарь. Это могло делать лишь французское правительство. Оно позволяло в это тяжелое для вас время располагаться над озером, не давая воды. Сопровождавшее же нас офицерство, расстилая простыни, устраивало завтраки, запивая из бутылок вином, и старались пить так, чтобы видели мы. Они хорошо знали, что этим еще больше возбуждают мучительную жажду. На третью ночь мы попытались взять воды от часовых-негров. Зная, что они любят различные побрякушки: колечки, цепочки, особенно часы, нами были собраны всевозможные предметы, и мы попытались подойти к проволоке, чтобы объяснить часовым, чего мы хотели. Заметив наше приближение, и не допуская нас до проволоки, они начали щелкать затворами винтовок. Но едва поняли нас и нашу просьбу, переговорив между собой на своем языке, ответили нам согласием. Нашей радости не было конца. Мы будем пить воду! Хотя этой воды (три фляги) хватило бы на всех по несколько глотков. Сенегальцы подозвали нас и передали, что сейчас нельзя уйти с поста, а через несколько минут придет смена, и тогда они принесут воды, но стали просить вперед собранную плату. Мы было боялись отдать так, а желали обменять на воду, но так как они стали недружелюбно посматривать,
мы испугались и решились отдать в надежде получить через несколько минут воду. Прошло некоторое время, показавшееся для нас целой вечностью. Слышим: идет смена, наше сердце забилось при мысли о приближении минуты получения бидонов с водой. Часовые сменились, старый караул ушел. Мы сидим ожидаем, вот из темноты услышим
слова «Возьмите воду». Но вышло иначе; мы были нагло
обмануты. На третьи сутки в лагере были уже бешеные люди: крики, стенанья, а некоторые рвут на себе одежду и голые катались по камням, ковыряя землю и пряча грудь. Я со своим товарищем Кривиным задумал в это кошмарное
время выпить своей мочи. Мы почти насильно испражнились в одну чашку какой-то черно - красной жидкостью и мой товарищ выпил глотка три и лег, я же поднес ко рту чашку, но запах, ударив меня в нос. Напомнил собой «парашу». Этот запах не давал мне выпить. Я припомнил, что у меня была зубная паста, запах ее был мятный. Я решил добавить в мой «напиток» пасты, и когда я это проделал, получилось что-то в роде какао с молоком. Набравшись смелости, выпил залпом и тут же почувствовал себя гораздо хуже. Моего товарища рвало чем-то в роде запекшейся крови, а у меня началась сильная боль в животе. Я лег, и мне стало совсем плохо. Мне стали представляться хрустальные банки, наполненные светлой Хрустальной Водой, и будто бы я тянусь к ним, а, взять не могу. Меня это сильно мучило. Наконец, я опять пришел в чувство, слышу стоны кругом себя, вижу опять свою палатку, раскаленную палящим солнцем. Слышу, как товарищи едва подают голос. В это время французский офицер, который помещался напротив нас, несколько раз выходил из своего жилища, и, видно, наши страдания его раздражали. Он стоял, смотрел на нас, слушал наши просьбы, но не отвечал, только показывал жестом, что он не может дать нам воды, указывая на шалаш сержантов. Мы знали, что этот офицер не имел власти над нами, так как командовал сенегальцами. Наш же офицер, который был нашим комендантом, находился в македонской деревне километра за три от нас, а сержант, являясь вторым лицом, ожидал от него распоряжения, Но офицер спьяна забыл о нашем существовании. Наши страдания поколебали черствое сердце французского лейтенанта. Он не мог видеть наших мучений. Он решает сам дать нам воды, несмотря на то, что он не был нашим начальником. Мы видим, что он зовет к себе нашего сержанта и,
когда тот подошел к нему, он приказывает: «Дать воды арестованным». Сержант ему заметно отвечает тем, что без своего офицера разрешить не может. Лейтенант взволнован, что-то еще горячо говорит, размахивая руками, настаивает дать воды и тут же призывает дежурного сержанта-сенегальца, дает ему приказание, после чего тот быстро убегает, к своим палаткам, где помещается караул, наш же сержант сейчас же уходит в селение с докладом о происшедшем в лагере русских «призоньеров». Мы стояли в ожидании чего-то радостного- видим, что к нам приближается не мучительная смерть, к нам приближается жизнь, видим, как идут часовые, которые должны нас вести за водой. Идет с ними француз и кричит: «Идите, русские, за водой». У нас от радости неизвестно откуда явились силы и, как кто мог,
кто совершенно голым, кто полураздетым, оборвав на себе одежду от мучительной жажды, выходим с посудой человек, десять. Идем к роднику, находившемуся шагов за двести. Мы, измученные, тощие, казались все … трупами.
Приближаемся, к воде и, когда увидели, набросились на нее, как звери на добычу, кое-кто тут же упал прямо лицом в ручей и захлебываясь, пьет, кто хватает пригоршнями и даже чуть не затеяли драку как бы за недостатком воды, хотя из-под скалы с шумом вылетает широкий ключ хрустально-светлой воды. Припоминаю, как французский сержант оттаскивал некоторых увлекшихся, приказывая при этом не пить много сырой воды, т. к. это может повлечь за собой смерть.. Нас смерть не страшила, уже мы от нее ушли, а к жизни пришли и полагаем, что пьем воду, для того, чтобы жить. После того, как мы удовлетворили свою необыкновенную жажду и набрали воды своим товарищам, некоторые от радости, что разрешили набрать воды, взяли с собой столько посуды, что, когда была подана команда итти обратно, они с двумя большими банками из-под бензина и увешенные кругом дюжиной бидонов, и все это наполненное водой, стояли, глядя и недоумевая, как сойти с места таким обессиленным. Часовые, глядя на нас заливались своим, диким смехом. Видно, что этим солдатам жалко было вылить воду, они напрягали последнюю силу, шатались, но все же несли. Некоторым помогали нести провожатые. Так е трудом мы добрались обратно. Через несколько минут все товарищи утолили свою жажду. Многие, плохо себя чувствуя, не поднимались, продолжали лежать в палатках и стонали по-прежнему.
К вечеру задымились костры. В лагере закипела жизнъ, забилось сильнее у каждого сердце, уже слышен был смех товарищей. Озеро все так же по-прежнему стояло тихое, как зеркало, только оно уже потеряло для нас прежнюю притягательность и не было таким приятным, как было часа четыре тому назад. Эта ночь прошла спокойно, только было слышно, как через известное время вставали товарищи пить воду и сладко покрякивали после нескольких глотков холодной воды. Утром так приятно спалось. Вдруг пронзительный свисток всех быстро встревожил и мы, запуганные происшедшим, все вышли, «Идем на работу», говорит нам. Сержант нас построил и начал считать,- оказалось, не все на-лицо. Он спрашивает: «Где остальные?» - мы отвечаем: «Больные». Сержант идет в лагерь и толчками заставляет выходить на работу, некоторые еще находились в бессознательном состоянии, и тех он оставил в покое. Вечером того же дня их увезли в госпиталь, а потом ничего не было известно о них. Работа нам по сравнению с прежней была гораздо легче, нас заставили вывозить вагонетками из ущелья на дорогу камни, позволялось посидеть, отдохнуть и покурить. В этом месте мы долго не стояли, нас увели на другие работы. И так в продолжение нескольких месяцев нас перебрасывали с одного места на другое. Приходилось испытывать много тяжелых, мучительных, даже гнусных и позорных переживаний. Для нас были переменные конвоиры, и одно время был конвой, состоящий из арабов, с которыми приходилось сталкиваться не один раз и терпеть побои за то, что с ними не соглашались остаться наедине, чтобы они гнусно не изнасиловали нас для удовлетворения своего дикого африканского южного темперамента. Приходилось передвигаться по 100 километров за 1 ½ - 2 дня. Несколько дней стояли, и нас вели дальше, так мы совершали переходы; во время
переходов приходилось проходить сербские городки и поселения, македонские деревни. Жителя смотрели па нас, как на действительных преступников. По дороге испытывали в летний период сильную жару, изнемогая от солнечных лучей, падая от истощения. Если приходилось по дороге наткнуться на какую-либо растительность, и голод заставлял рвать траву, часовой часто не позволял рвать ее. Если случалось взять помидор, за него чуть не дрались. Дотянулось время до осени. Мы, полураздетые, идем под проливным дождем уже к границе Болгарии. По дороге приходилось встречаться с лагерями третьей категории, окруженными несколькими рядами проволочного заграждения и глубокой канавой. Мы попытались переброситься несколькими словами, но этого нам не разрешили; если снимали мы фуражку и здоровались, часовой бил прикладом по спине. По дороге нас вымотал дождь до костей, а ночью мы лишены были даже возможности разложить костер. В горах мы не видели ничего, кроме камня. Утром мороз: палатки замерзали, шинели также. Опять конвой; мы идем, сбившись от холода.
В ноябре месяце 1918 года мы подошли к болгарской границе. Нас расположили в сербском захолустном городе Эгри-Паланка, разместили в разрушенных домах. Отсюда, мы ходили на работу за 10 километров, почти на самую границу Болгарии: мы исправляли дорогу для грузовых автомобилей, от Салоник до Ускюба (сербского города), и оттуда до какой-то болгарской станции. Эта перевозка была во время ликвидации союзного восточного фронта, когда французы господствовали на территории Балкан. В этих местах дезертирствовало много русских в надежде перебраться в Россию через реку Дунай,. Некоторым приходилось подвергаться, наказаниям, их избивали до потери сознания. В местечке Эгри-Паланка по средине улицы протекал ручей, в котором купали провинившегося и после побоев становили к стенке
«сушиться»; на нем все замерзало. Около него стоял часовой, жертве не разрешалось ворочаться. Человек от изнеможения падал. Натешившись, палачи бросали солдата в темный амбар, где он просиживал по нескольку дней, некоторые не выдерживали и умирали.
От болгарской границы, вместо того чтобы отправить в Россию, как мы надеялись, - нас увели обратно вглубь Македонии. В дороге мы находились несколько суток и, наконец, пришли к какой-то железнодорожной станции, где была устроена стоянка. Здесь улучшили питание, к нашему удивлению, было сказано, что завтра поездом увезут нас в Салоники, а из Салоник в Россию. Мы не верили, потому что не один раз уже были обмануты. Нам подали вагоны и
приказали размещаться. Вечером прицепили паровоз, и мы тронулись. Прибыли в Салоники. Здесь наш конвой смотрел за нами слабее. Выгрузились из вагонов. Нас, окруженных часовыми, повели по окраине города и вывели на шоссейную дорогу по направлению, где стояли русские третьей категории. Нас остановили около девятнадцатого батальона. Здесь простояли несколько времени. Отсюда нас отводят к другому батальону, который находился вблизи станции Градобор. Это был 21-й батальон тоже, 3 категории. Нашу «8-бис» остановили на голом месте, тут же лежали круги колючей проволоки и заготовленные столбики. Наше сердце забилось, стало тяжело на душе. Опять проволочные заграждения с тяжелыми работами. Здесь нас встретил французский капитан, который осторожно подошел к нам, наверно принимая нас за бандитов. Приказал нам огородиться проволокой. Мы беспрекословно принялись за работу. Когда огородились, устроили палатки. Нас вторично навестил капитан и говорит: «Вы - забастовщики, поэтому вас нельзя поставить иначе, как в кольцо проволоки». Мы ему ответили: «Мы не забастовщики, а верные сыны нашей России». «Значит, вы большевики?» На следующий день нас навестили тов. из 21 батальона, чтобы поделиться е нами новостями. Часовые пропускали их к нам через проволоку. Здесь мы пользовались известной свободой, могли по спискам уходить к т.т. 21 батальона. Несмотря на то, что нас еще охраняли, по выходе из-за проволоки, нас не задерживали. В период этой жизни, солдатами третьей категорий был общими силами усвоен при батальоне театр. Театр этот носил название: «Театр в неволе». После спектакля пелись куплеты политического характера; в этих куплетах «протаскивались» открыто, подчас цинично, самозванные армии Колчака, Петлюры, Деникина и т. д. Постановки спектаклей были иногда очень серьезные, нами ставились
вещи Л.Н. Толстого «Власть тьмы» и др. Спектакли устраивались почти каждую неделю. Французские власти сначала было не разрешали их, потом примирились, офицеры даже посещали более серьезные спектакли. Сначала под конвоем приводили на спектакли и зрителей, а потом мы посещали их по своему желанию. Почему так резко изменилась в лучшую сторону жизнь третьей категории и, в частности, нашей дисциплинарной роты? Мы следили за событиями по тем газетам, которые изредка получали из Франции. Газеты эти печатались на русском языке и издавались в Париже под названием: «Русский Солдат-Гражданин во Франции». Из них мы узнали, что в России большевики целиком
завоевали власть. В последних номерах газет от 4 марта 1920г. указывается, что это завоевание дало и нам право пользоваться хотя бы малейшей свободой. В этих номерах уже писалось: не «красная банда», а «красная армия большевиков». В этот период времени из России бежал Деникин со своей армией, и мы являлись очевидцами, как прибывали в Салоникский пopt пароходы с офицерами и солдатами, между ними была и вольная публика. После выгрузки прибывших деникинцев под конвоем отравили за город.
Англичане бесцеремонно сажали за проволоку всех в одно место: генералы и солдаты для них были безразличны. Гражданская русская публика продавала на рынке за бесценок дорогие вещи, и на вырученные деньги уезжала во Францию и Англию. Пробыв здесь некоторое время, деникинцы были отправлены на какой-то полуостров для использования на работах.
В надежде скоро вернуться в Россию, мы решили оставить намять русским борцам за свободу, окончивших свою молодую жизнь среди Балканских гор. 21-м батальоном 3 категории были собраны среди товарищей деньги и поставлены платные спектакли. На собранные деньги мы решили воздвигнуть памятник собственными силами. Были назначены товарищи, которые решили пойти к офицерам за разрешением. Начальство разрешило, только с условием не делать надписей, которые могли бы задевать Французскую республику. На памятнике были вылеплены барельефы, которые говорили о том, что представлял русский солдат на Балканах под «культурным» и «гуманным» покровительством французского правительства. Особой комиссией из выборных товарищей было найдено место для постройки памятника навысоком холме. К работе приступили очень дружно и по окончании постройки памятника был назначен дань открытия. Газета «Русский Солдат - Гражданин» дала следующее описание: «Памятник павшим русским воинам на Балканах»: «Памятник воздвигнут при станций Градобор в двенадцати километрах от г. Салоник по личной инициативе солдат третьей категории лагеря Градобор. Памятник создан на собственные средства солдат и их личными трудами, под руководством художника Наседкина, которым вылеплены изображенные на памятнике фигуры. Открытие памятника состоялось 28 сентября 1919 года, в 2 часа дня, при полном сборе всех солдат лагеря Градобор. Струнный оркестр и хор
исполнили похоронный марш. Некоторыми из товарищей были произнесены речи, посвященные памяти погибших на Балканском полуострове русских воинов. Речь, произнесенная одним из товарищей, заканчивалась следующими словами: «Пусть этот безмолвный памятник всегда напоминает мучеников произвола и борцов за свободу, истерзанных в томительной неволе наших братьев. Мы, как истинные друзья и товарищи, сохраним в своих сердцах самые лучшие воспоминания и увезем их в Россию, если придется кому из нас возвратиться на свою родину. Оставляя своих погибших товарищей покоиться в сырых, повсюду разбросанных могилах, мы с чувством нашего товарищеского долга скажем: «Спите же крепко, борцы за свободу».
В пустыне глухой, среди каменных гор
Надеждаа угасла or гнета
Вернуться вам в милый далекий простор.
Муки позора вы здесь пережили,
Под гнетом насилья, терзаясь тоской,
В могиле сырой эта муки забыты...
Всем вечная память и тихий покой. (Федосеев, Македония).
Когда нам приходилось бывать в Салониках, этот памятник был виден с окраины города и казался от яркого восточного солнца белой точкой. Он виден на расстоянии двенадцать километров.
Французы стали добрыми, называли нас товарищами, и мы начали забывать прошлое. Наше сердце предчувствовало приближение великого праздника: мы должны скоро вернуться в Россию. Под конвоем прибываем в салоникский порт, бодрые, как никогда. Нас, словно сквозь строй, пропускают по одному, считают и записывают. Вот мы уже внутри парохода, Слышим гудок, заметно, как пароход отваливает от берега. Салоники уходят все дальше и дальше, унося с собой все прошлое. Тяжело на сердце, пермешались горе и радость, и готовы были забыть все старое, но при виде черного, строгого лица Сенегала, которые нас еще не покинули и провожали до самой России, снова и невольно вспоминаем прошлое. 1 мая 1920 года, наша партия прибыла в гор. Одессу. Когда мы ступили на землю Советской России, тогда только почувствовали, что мы свободны, что кончились наши страдания, и за все наше тяжелое прошлое, пережитое на чужбине, нас встретили с музыкой…, Дмитрий Наседкин.