Общество бывш. Российских солдат во Франции и на Балканах. Октябрь за рубежом. (Сборник воспоминаний). Государственное издательство. Москва. 1924.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Для пишущего эти строки воспоминание о русском отряде во Франции навсегда останется неразрывно связанным с первыми днями революции 1917 года. Раненые госпиталя Мишле были первым образчиком русской народной массы, который мне, эмигранту, удалось увидать после десятилетнего промежутка, в течение которого я видал русских лишь в качестве таких же эмигрантов, как я сам.
Я никогда не забуду ясного, теплого, весеннего парижского утра, когда я отправлялся на первую лекцию не перед эмигрантским кружком, а перед русскими рабочими и крестьянами, волею царской воинской повинности превращенными в защитников французского отечества. Шел я не без трепета. Хотя с первой своей партийной лекции я неустанно вел литературную борьбу против меньшевистеко-кадетского предрассудка насчет «глубокого монархизма» русской народной массы, но то была литература, а это действительность. И я не без дипломатии подходил к вопросу, бывшему центральным вопросом моего доклада: почему в России не только Николай, но вообще царь не нужен?
Впечатление, которое меня ожидало, было самым неожиданным. Мне не было никакой надобности, оказывается, разъяснять ненужность для России царя; ибо царь был для моих слушателей, прежде всего другого, совершенно неинтересен. Все время, пока я говорил о царе и о вредоносности монархии, над моей аудиторией явственно носилась вежливая, но вполне ощутимая скука. И как резко изменилась картина, когда я, отвечая на одну из поданных записок, заговорил о в о й н е! Ничего похожего на скуку как не бывало. Такой живой аудитории, как эта масса искалеченных и, казалось бы, достаточно занятых своим личным горем людей, я не встречал даже в 1905 году. Царь был совершенно забыт. Об этом злосчастном существе, «преданности» которому народа так опасались кадеты и меньшевики, никто и не вспоминал. Зато живой и грозный враг трудящихся, империализм, впервые становился ясен во всей своей конкретности не только моим слушателям, но, кажется, и мне самому. Так заброшенные волею империализма за две тысячи верст от родины русские рабочие и крестьяне сразу вылечили меня от закоренелого исторического предрассудка и показали мне воочию, в чем смысл начинавшейся второй русской революции.
И после этой первой встречи мне припоминается другая. Не просторный двор и зелень госпиталя Мишле, а узкая, тесненькая комнатка, где ютилось бюро комитета по возвращению русских эмигрантов на родину. Комитет был не большевистский, но за единичными исключениями двух-трех людей, смотревших отщепенцами, интернационалистский. Смотревшие отщепенцами оборонцы появлялись в нем только изредка, на предмет производства очередного скандала. Вся деловая работа велась интернационалистами.
И вот в той маленькой комнатке я как теперь, вижу двух земляков в солдатских шинелях старой царской формы, беседующих с интернационалистами об общем деле. Это делегаты от русской дивизии с фронта. Дивизия - французское командование очень охотно и ловко подставляло под удар нефранцузские части- только что с огромными потерями взяла ряд германских позиций. Но они твердо решили, что это будет ее ПОСЛЕДНИЙ бой с немцами. И что если она пойдет драться еще раз, то это будет уже с другим врагом.
Дело было дьявольски трудное- вывести одну дивизию из бойни, в которою вовлечены были миллионы людей. А мы, эмигранты, был в к тому же плохо осведомлены. Мы не знали, что уже сам французский фронт уже трещал в это время. Французский главный штаб строжайше скрывал, что в это время, весною 1917 года, на фронте был целый ряд солдатских бунтов, что французские солдаты целыми дивизиями уходили из окопов. Знай мы отчетливо эту обстановку, мы сумели бы присоветовать землякам какой-нибудь практический выход. Пока же, сколько я помню, мы не пошли дальше совета организоваться и вести пропаганду.
Могло ли бы восстание русской дивизии в те дни сорвать фронт и послужить прологом к такому окончанию войны, какое художественно-правдиво, но исторически неверно дано в известной французской пьесе? Трудно об этом гадать теперь. Как бы то ни было, то, что русские солдаты во Франции не восстали, не спасло их, как увидит читатель этой книжки, от жестокой расправы взбешенных империалистов. Свидетелями этой расправы нам быть уже не привелось. В тот день, когда происходил расстрел Куртинского лагеря, два, парохода с 6-ю сотнями эмигрантов, входили в Северную Двину. Трагедия стала нам известна уже в Москве, но так глухо, что весь ее ужас я прочувствовал только теперь, читая воспоминания товарищей, бывших ее жертвой. Но мне припоминается одна подробность, которую, мне кажется, нелишне привести как дополнение к рассказу.
До августа месяца 1917 года мы все ждали массовой отправки нас на родину. Эмигрантов за это время выехало довольно много, по небольшими партиями, через Англию. Только в середине июля эмигрантский комитет получил в свое распоряжение два больших парохода бывшего Восточно - Азиатского Общества, «Двинск» и «Царицу». Они могли бы поднять, в случае надобности, почти всех, кто еще оставался во Франции.
Наша делегация съездила в Брест, осмотрела пароходы, приняла меры к их очистке и дезинфекции и вернулась в Париж подготовлять массовую отправку. И вдруг, как удар грома из ясного неба, извещение русского морского агента, что пароходов нам не дадут, они нужны для другой цели. Мы бросились к агенту и тут узнали а, скорее догадались из полунамеков и красноречивых умолчаний, что пароходы (которые могли поднять, при полной нагрузке до 6.000 человек) понадобились для отправки в Россию не желавшей более воевать русской дивизии.
Вот, значит, какой выход в то время носился перед глазами начальства, видевшего невозможность заставить солдат идти в бой, и не обнаглевшего еще настолько, чтобы дойти до расстрела своих безоружных земляков. Я не знаю, что в последнюю минуту изменило план. Но пароходы в конце концов остались за нами, и к нам только была придана небольшая, человек в 400, партия русских инвалидов, которые давно ждали отправки.
Но, не зная наверное, что было причиной перемены, нетрудно догадаться о действительной связи вещей. В это время был уже налицо приказ Керенского, задерживавший возвращение русских из-за границы вообще. Но если вообще русский революционер, возвращавшийся из изгнания, был для Керенского опасным человеком, то насколько опаснее были эти революционные солдаты, которые самым фактом своего существования должны были неотразимо свидетельствовать об империалистском характере войны, которую стремились изобразить обороной отечества. В самом деле, какое отечество обороняли русские в Шампани или под Салониками? Никакие секретные документы не могли бы лучше раскрыть глаза русской народной массе на истинный смысл войны, которую вел Керенский, чем рассказы товарищей-солдат о том, что они видели и в чем участвовали.
Закопать их в гроб живыми за границей было нужно для того, чтобы сохранить великую тайну всемирных эксплуататоров. Вот в чем смысл трагедии и Куртинекого лагеря и всех последующих. Но, говорит пословица, ложью весь свет пройдешь, да назад не воротишься. Никакой обман не мог помешать раскрыться глазам русских народных масс. И когда это совершилосъ, керенщина пала, несмотря на все китайские стены, воздвигавшиеся ею между народной массой и истиной. И дальше оставалось мучить тех, кто мог бы открыть истину двумя месяцами раньше, уж только из тупой, злобной мести. И люди, которые были непосредственными виновниками всех описанных дальше ужасов, теперь готовы протянуть нам руку. Наша книжка выходит очень кстати. Правда, стыд не дым, глаза не ест; но опустить глаза от стыда кое кого из тех, кто теперь распинается о вечной дружбе, связывающей Россию и Францию, эта книжка заставит.
С французскими трудящимися массами наши солдаты всегда были друзьями; но какими «друзьями» показали себя те, кто забрал в руки командирскую палочку над этими массами! Было бы очень хорошо, если бы следующие дальше рассказы были переведены на французский язык. Это был бы один из лучших способов нашей агитации, который подействовал бы даже на наиболее отсталые слои французских
рабочих и крестьян. М. Покровский.
На островах Крите и Микронисе.
Мы стояли под Веррией. В нашем лагере были собраны товарищи со всех частей и рот, выданные перед опросом на категории командирами, как зачинщики - агитаторы-большевики. Ни голод, ни угрозы расстрелять не действовали на лагерь. Стояла скверная мокрая погода, шел снег и тут же таял. Весь лагерь превратился в топкое болото. 70% болело малярией, дизентерией и др. болезнями. Но медицинской помощи не оказывали. «Запишись во 2-ю категорию, тогда возьмем лечить», - отвечали нам французские офицеры и санитары. Воды близко не было, ходили за ней под командой к ручью, отстоящему от лагеря в 1/2 километра. Однажды, когда человек 150 были уведены к ручью, их там окружили сильным отрядом кавалерии и угнали неизвестно куда. После этого случая, происшедшего вторично, для нас стало ясно, что все равно мы будем раздроблены на отдельные отряды. На общем собрании решено
было не противиться разбивке по-ротно, но с одним непременным условием, куда бы ни увозили или уводили, на работу все же не выходить и требовать отправки в Советскую Россию. Из этого лагеря было выделено еще 150 человек и увезено под сильным конвоем на остров Крит. В порту Суда, куда мы были высажены, нас сразу же посадили на голодный паек. Но когда нашему терпению приходил конец, мы все строились, подходили к воротам крепости, которые охранялись англичанами, и требовали или свинца, или хлеба. Встревоженная греческая жандармерия приносила нам по 1 фунту хлеба и штук по 7 маслин. Потом снова тянулись три дня голодных, снова наша голодная демонстрация и
опять та же порция маслин и хлеба. Так прошло 42 дня, мы к работам не приступали, и, наконец, нас увезли с острова Крита. Во время нашего пребывания на о, Крите к нам приходил генерал-губернатор острова француз и бывший русский консул острова. Они уговаривали нас пойти на работу, ген. - губернатор прислал нам даже письменное обращение с предложением пойти на работу. В этом предложении он говорил, что все русские порты заняты германцами, а потому никакой возможности провезти нас в Россию нет. Не знаем, сам ли он совершенно не знал географии, или рассчитывал на нашу безграмотность. Мы посмеялись вдоволь над его предложением и ответили этому чудаку, что как бы нам ни врали, мы все же на работу не пойдем. На острове мы заготовили протест и вручили его англичанам и итальянцам, а потом, когда были в порту Пирей, передали наш протест в датское консульство. На Крите нас пытались разбить на мелкие группы по 10 -15 человек. Пытались несколько раз арестовать наш комитет, но товарищи настолько были сплочены, что все эти попытки отразили. Под конец все же произошла более сложная попытка нас разъединить. Нам заявили, что увозят нас всех, выдали нам продукты на 3 дня, привели на пристань и стали перевозить лодками на пароход. Когда ровно половина была переправлена на пароход, остальным заявили: «На пароходе больше мест нет, а потому вернитесь обратно в казарму». Мы решили с пристани не уходить и добраться до парохода. У берега лодок не было, но стояли 2 баржи. В одно мгновенье по команде мы заняли баржу. Отвязали от берега и чуть не
задушили грека, который пытался не дать баржу. Оттолкнувшись от берега, мы как бы застряли на своей барже на одном месте. Жандармы уже было начали смеяться над нами, что, мол, из нашей затеи ничего не выйдет. Но они
ошиблись. Один наш товарищ, самый лучший пловец, бросился в море и поплыл к пароходу, чтобы сообщить товарищам о случившемся, а главное завладеть лодкой торговца апельсинами у парохода. Все насторожились, сбежались англичане, А мы на барже, сойдя на заднюю часть ее, стали по команде мерно качаться то вправо, то влево. От этих равномерных качаний баржа, задрав нос, хоть медленно, а все же пошла вперед. Тогда только поняли жандармы, что мы не шутили. Они забегали, засуетились, защелкали английские фотографические аппараты и револьверы жандармов. А мы себе плыли вперед. Расстояние от берега до парохода было 2 километра. В это время с парохода наши товарищи заметили нас. Трое из них посильнее спустились вниз, захватили лодку турка и помчались нам навстречу. Но за это время мы не менее как на 1 километр были удалены от берега. С лодкой мы добрались быстрей до парохода и в один миг, как кошки взобрались на пароход. Капитан парохода посмеивался. Вдруг влетает жандармский комендант и требует немедленной высадки нас с парохода. «Аврио», отвечали мы ему, и были довольны, что расплатились с ним полностью. Дело в том, что в бытность на острове комендант каждый раз на нашу просьбу дать нам хлеба отвечал: «аврио», т.-е. завтра, а на самом деле и завтра, и на третий день не давал.
Пароход направился в Пирей, где мы были высажены, а через несколько дней снова отправлены на остров Микронис. Остров Микронис принадлежит Греции. Он находится в 7 кил. от гор. Лаврио, расположенного на материке. Это - безжизненный и безводный крохотный островок. Во время последней балкано-турецкой войны на нем находились пленные турки, из которых едва 10% вернулись с острова живыми по окончании войны. Остальные же легли мертвыми средь диких камней острова. Вот на этот-то остров «смерти» французское правительство ухитрилось отправить тех из русских солдат, которые после разбивки на категории, несмотря на все меры застращивания (голод, холод, расстрелы), упорно держались на своем, т.-е. не вступали в легионы, не шли на работы, требуя отправки в Советскую Россию.
Когда мы с Крита прибыли на остров Микронис, то обитатели этого острова, просидевшие здесь до нашего приезда более месяца (те же русские солдаты), были крайне удивлены нашему приезду, потому что французские власти официальной телеграммой извещали, что мы приступили к работам. Это лишний раз дало понять нашим товарищам, что не следует доверяться ни французским, ни греческим, ни тем более русским реакционерам-проходимцам- офицерам и попам. До 1.500 человек нас было собрано на этом острове grand- большевиков, как называли нас французы. Тяжела и неприветлива была жизнь на этом острове. Невыносимо палило солнце. Жажда мучила, а пресной воды на острове достать было негде. Пища: хлеб с примесью золы, фасоль и незначительное количество деревянного масла. Но и это незначительное скверное и отвратительное питание доставлялось нам нерегулярно. Виной всему была стихия. Разразится буря на море, значит, и сидим без хлеба и воды, ибо все продукты и вода доставлялись с материка на маленьком баркасе «Кормильце», как мы его прозвали. А баркас в бурю не мог отправиться к нам. Буря же на море, как на зло, бывала часто. В результате такого нашего, житья - бытья мы все страдали головокружением, сильным малокровием, куриной слепотой, дизентерией и малярией. Кроме нас да греков-часовых, на острове никого не было. Хоть бы какой-нибудь крохотный зверёк появился, и тому бы мы были рады. О птицах и говорить не приходится. Лишь чайки над морем носились, да изредка нет-нет миноносец промчится. Мы все оборваны и без сапог. Жалкий и печальный вид
у каждого из нас. Щеки ввалились, все сильно постарели, и только одни глаза искрятся. Весь остров, серый, мрачный, вместе с нами напоминал кладбище с людьми, обреченными на неминуемую голодную смерть. Думали ли мы о жизни вообще! Нет. Мы считали себя
уже заживо погребенными, но прежде чем умереть нам хотелось одного, а именно, чтобы трудящиеся массы России, изнемогающие в тяжелой революционной борьбе с помещиками и капиталистами, узнали о том, что мы с ними, что мы, горсточка, вдали от родных полей, уже перестали быть рабами, перестали подчиняться международному капиталу, что мы не пойдем против революции, что мы хотели помочь им в революционной борьбе, для чего требовали возвращения на родину, и что капиталисты, вместо отправки в Россию, приговорили нас к медленной, голодной смерти. Вот это было наше единственное желание. И мы принимали всяческие меры, чтобы хоть как-нибудь осуществить его. Для этого мы писали протесты и передавали их каждому постороннему лицу.А однажды мы в надежде, что немецкие подводные лодки могут появиться в водах греческого архипелага, закупорили наш протест в бутылку и бросили в море по пути с острова Крита. Мы знали, что немецкие власти нам не друзья, но были уверены, что зверства, творимые союзниками над нами, немцы используют для своих империалистических агитационных целей и опубликуют в печати, и таким образом о наших страданиях станет известно и в России.
Далее, чтобы представить более яркую картину нашей жизни на острове, я дам место дневнику: «14 июля 1918 года ст.ст. «Вчера и позавчера к нам приезжал архимандрит Сергий. 12-го, как только он высадился на остров, он был встречен потоком ругани озлившихся на него солдат. На другой день, когда он снова высадился на остров, солдаты ни на приветствия, ни на вопросы о. Сергия не отвечали. Они сторонились и уходили от него. Причина такого озлобления следующая. Когда он впервые появился
у нас, то заявил, что вполне сочувствует нам и хочет помочь. Почти все поверили и горячо приняли его предложение о помощи, и благодарности от солдат не было конца. Но потом постепенно он стал высказывать более симпатий записавшимся на работу, а далее - ярче и горячее стал порицать пребывание на Микронисе и явно на собрании стал уговаривать на работу. После этого на собрании в начале июня солдаты резко с ним поговорили, и он, обидевшись, уехал с гордостью. И вот только теперь явился с повинной головой, желая извиниться и дать на будущее время слово никого не обманывать. Солдаты более не доверяли ему и наложили общим собранием 12 июня бойкот на попа. Отправляясь в обратный путь, архимандрит оставил для всех письмо, в котором указывал, что плохо мы сделали, не поговорив с ним, и что в яростном озлоблении солдат против него он усматривает интригу каких-то людей, пожелавших поссорить его с нами, как единственного человека, защищающего наши интересы, и что вскоре мы это сами увидим, поймем- и горько будем сожалеть».
27 июля 1918 года. «В нашей жизни к лучшему ничего не изменилось. «Доктор» (фельдшер) Курячий, под предлогом болезни, уехал в околоток. Прислали фельдшера-грека, который после трех дней заболел. Теперь принимают русские фельдшера, но медикаментов почти нет. Дают кое-что, даже в госпитале лечат кое-как. Хинина нет, а заболевания увеличиваются. Заболевания дизентерией, цингой начинают серьезно угрожать. Воду прежде возили почти в достаточном количестве, теперь же стали возить реже, уменьшив в два раза. У ближайшего колодца полупресной воды стоит часовой. Прежде по ночам ухитрялись проносить, но теперь заметили и стали строже караулить, а кого поймают, бьют беспощадно. С 25 по 26-е поймали четырех человек. Били. Одному штыком нанесли рану. Распространились слухи, что мы скоро уедем в Лариссу. Я стал чувствовать себя как-будто здоровее. Но даже при медленной ходьбе чувствую одышку. Голова сильно кружится. По ночам ничего не вижу. Общий вид у всех не бодрый. Все стали слишком нервны и вспыльчивы. Многие ходят полунагие».
29 июля. «Был медицинский осмотр в составе греческого доктора и русского Леонова. Зарегистрировано двести (200) человек больных цингой». 2 августа мы были посажены на пароход и таким образом покинули знаменитый остров Микронис. Но прежде чем расстаться с островом Микронис, необходимо отметить, что до появления на наш остров «отца божия» наша жизнь протекала более спокойно. У нас были собрания. И нам удавалось хоть кое-каких добиваться улучшений в нашей островной жизни. Но как только стал появляться на наш остров представитель православной русской церкви в Афинах архимандрит Сергий, то сейчас же наша жизнь стала изменяться к худшему. После его посещений летели из Афин от французского генерала Бонье приказы караулившим нас грекам, которые и выполняли их весьма добросовестно. Но нам-то от этого было не легче. Так однажды, когда происходило у нас собрание, греческий капитан попытался- было разогнать нас. Мы не подчинились. Он отправился за караулом, а мы в это время закончили наше собрание и разошлись. Через полчаса, комендант явился к нашим
палаткам с вооруженным караулом b требовал выдачи автора этих строк и целого ряда других т.т. Нас всех спрятали в камнях и никого не выдали, за что были перепороты десятки товарищей.
Но только на этом шпионская роль архимандрита не закончилась. Когда мы уже были вывезены из острова, и находились близ города Лариссы, то греки получили приказание отделить 200 человек и передать их англичанам. Одновременно была получена от генерала Бонье бумажка на французском языке в которой предлагалось включить в состав выделяемых товарищейЯкушина, Немцова, автора этих строк и других. Чтобы прочитать эту бумажку, у греков не нашлось владеющего французским языком, и они обратились к тов. Кацепову. Тов. Кацепов (сам москвич, между прочим, сын фабриканта) и сообщил нам о содержании этой бумажки, в которой фамилия автора этих строк была искажена. А когда тов. выделяли к англичанам, то благодаря искажению автор этих строк к англичанам не угодил. Нас погнали
в гор. Козани, куда примчался и «угодник божий». Подойдя к нашему лагерю, он стал рассказывать, как англичане боксом принудили к работе наших товарищей, поломав им немало ребер. И тут же проговорился, что тов. Штанько у англичан. А когда ему сказали, что тов. Штанько вместе с нами в Козани, сей угодник удивился. Наутро он пришел служить литургию. Когда он облачился и приступил к службе, то вместе с ним были лишь греки. Из наших товарищей никто на литургию не пошел. Тогда греческие офицеры стали нагайками сгонять насильно в церковь, тех, на которых не подействовали и нагайки, выставили на солнце. Поп прожил здесь несколько дней и закончил свое предательское дело до конца. Он был настолько великодушен, что помог грекам составить «правильный» список, чтобы наши фамилии не были искажены. Он продолжал свою провокационную работу, которую он проводил через генерала Бонье из Афин. Под конвоем нас в одиночку проводили мимо святого отца, который обязательно заглядывал каждому проходящему в лицо и в списках делал какие то отметки, но не против каждого. На другой день нас выстроили повзводно (на взводы разбиты мы были самим попом по спискам) и через каждые десять минут уводили взвод за взводом. Эти десять минут понадобились вот для какой цели: каждый взвод по дороге останавливали, окружали усиленным конвоем и вызывали по нескольку человек, тех, против фамилии которых стояли крестики, сделанные архимандритом.
Таких избранников набралось 60 человек. Их оставили в городе Козани, а остальные были привезены в город Сиатиста, где им, во-первых, не давали совершенно пищи, во-вторых, их днем раздевали донага и выставляли под лучи палящего солнца. Но когда и после солнечных «ванн» на работу все же никто не шел, тогда пустили в ход шомпола. Избитые, изморенные голодом т.т. в Козани приступили к работам. Оставалась еще одна труппа «избранников божиих» в 60 человек. Но и эта группа после семидневной абсолютной голодовки приступили к работе и 10 сентября ст.ст. 1918 г. уже, вероятно, не было ни одной группы русских солдат, которая не приступила бы к работам. С. Штанько.