Семнадцатый доклад
Дорнах, 5 Июня 1921 года
В ходе последних дней мы через специальный пример личности Йоханнеса Скота Эригены смогли указать ещё раз на поворотный пункт, наступивший в западной цивилизации около IV столетия. И как раз в наше время, когда многие вещи должны измениться, необыкновенно необходимым является ясно понять, что, тогда произошло со всем душевным устройством человека.
Ибо, это уж так вышло, что мы в наше время снова живём в необыкновенно важном моменте развития человечества, что нам необходимо в определенной мере прислушиваться и приглядываться к знамениям времени, голосам духовного мира, чтобы из современного хаоса могли найти путь в будущее.
В этом IV столетии произошли изменения с человеческими душами, принадлежавшими к ведущим народам и племенам, как они именно совершенно в нашем столетии частично уже снова начали, частично снова происходить стали. И в Йоханнесе Скоте Эригене нам показывает себя личность, которая определенным образом стояла под влиянием того, что ещё до IV столетия имелось, как человеческое мировоззрение.
Теперь мы хотим осовременить для себя другие вещи, на которых также можно видеть изменение характера. Рассмотрим с этой точки зрения, насколько может происходить более внешним образом развитие естественнонаучного, прежде всего воззрений человека на здоровье и болезнь.
Для этого мы сначала останемся внутри исторического времени, а затем придём, когда мы себя спросим, какими представлялись человеку взгляды на природу самого человека в связи со здоровьем и болезнью в древнеегипетское время. Что вообще можно было бы сказать о подобности воззрений с нашими в отношении упомянутого вопроса, является всё же, собственно, возможным только в случае с древними египтянами.
Но эти древние египтяне имели тогда именно о здоровье и болезни и их природных основаниях совершенно иное мнение, чем мы сегодня, так как они совершенно иначе представляли (мыслили) себе связь с природным окружением.
Древний египтянин в сущности не имел совершенно полного сознания того, что он отделен от Земли. Представляя собственное тело – и египтянин смотрел в первую очередь на то у человека, что мы называем телом – он представлял человеческое тело во внутренней связи с земными силами.
Мы уже говорили в предыдущую пятницу о том, как приходят к такому представлению, что человек мыслит себя телесно связанным с Землей. Я указывал на древние силы, чтобы сделать это для вас наглядным. Но древнему египтянину было совершенно ясно, что он себя всё же в определенной мере должен считать в определенной связи с землей, как, скажем, растение должно себя причислять к земле.
Как в растении можно проследить более или менее наглядно земные соки и силовые связи, также чувствовал древний египтянин правление в человеке определенных сил, которые одновременно правили в земле, и причислял своё тело к земле.
Это можно было делать только на том основании, что о этой Земле имелось иное воззрение, чем сегодня. Представлять себе Землю, как чисто минеральное тело, как мы это делаем сегодня, никогда бы не пришло в голову древнему египтянину.
Он представлял Землю в определенной мере, как большое живое существо, хотя и не так организованное, как животное или человек, но всё же в определенном смысле живым организмом, и он представлял каменные земные массы, как нечто вроде её костной системы. Он представлял себе, что в Земле происходят процессы, которые в человеческом теле просто продолжаются.
Видите ли, древний египтянин ощущал при этом нечто, когда он человеческое тело (труп) после его отделения от души, мумифицировал, образовывал мумию, так как хотел в определенной мере сохранить форму человеческого тела. Он в определенной мере смотрел в формообразующие силы, исходившие от Земли и пластически образовывавшие человеческое тело.
Он видел в них нечто вроде земной воли, и хотел, чтобы эта земная воля продолжала выражаться. Египтянин имел воззрение о душевном, которое чуждо современному человеку. Попробуем его сегодня охарактеризовать.
Мы должны подчеркнуть, что, когда мы вернулись в древние времена, собственно, в праперсидское и праиндийское время, мы там находим широко распространенным учение о реинкарнации, исходившее из инстинктивной древней мудрости, о возвращении человеческого существа в повторяющихся земных жизнях.
Но мы сделаем неправильно, если поверим, что эти древние люди имели мнение, что то, что нами сегодня осознаётся, как душа, было тем, что всё снова возвращалось. Как раз египетское воззрение нам показывает, что это воззрение состояло не в этом, но мы должны представить себе, что духовно-душевное человека живёт в духовных мирах между смертью и новым рождением.
Когда наступает время для духовно-душевного, в которое оно должно сойти вниз на физическую землю, тогда действует само по себе образующе то, что выходит через наследование в поколениях, как человеческое тело. Однако, во время жизни между рождением и смертью эти древние люди не представляли, что то, что они несли в их сознании, было духовно-душевным существом, живущее между смертью и новым рождением, а затем между рождением и смертью формирует человеческое тело. Нет, они представляли себе дело иначе, эти древние люди.
Они себе говорили: «Когда я в полностью бодром состоянии пребываю от утра до вечера, я вообще не знаю ничего о духовно-душевных обстоятельствах, которые являются также моими обстоятельствами, меня, как человека. Я должен подождать, пока мне в полусне, или, как это бывало в те древние времена, в исполненном образами сне явится моё собственное истинное существо, которое меня строит при рождении для моего земного бытия.».
Таким образом, древний человек сознавал, что он в бодром состоянии совершенно не переживает своё действительное душевное, но, что он должен это действительное душевное рассматривать, как внешний образ, который является к нему, когда он во внутреннем переходит в часто описываемое сонно-ясновидческое состояние. Своё собственное существо древний человек ощущал в определенном роде, как нечто, являвшееся ему, как Архангел или Ангел. И то, что в определенном роде это человеческое внутреннее в бодром состоянии рассматривалось, как непосредственно принадлежащее к душевному, это, собственно, началось только в древнеегипетский период.
Но, если мы должны охарактеризовать, как древний египтянин себе это представлял, то должны сказать следующее. Он думал, что его духовно-душевное, является ему в сонном образе, как это происходит между смертью и новым рождением. Оно строит его тело. Когда я взираю на тело в его форме, тогда я вижу, как духовно-душевное работает над телом, как художник.
Я имею, собственно, в моём теле гораздо более выражение моего духовно-душевного, чем если бы я смотрел внутрь моего внутреннего. Поэтому хочется тело законсервировать, оно бы должно сохраняться в качестве мумии, ибо то, что между последней смертью и этим рождением душа построила на этом теле, это сохранено в этой форме. Это я сохраняю, если я консервирую тело и как мумию закрепляю образ, над которым столетиями работало духовно-душевное. Относительно того, что человек в бодром состоянии переживал между рождением и смертью, египтянин говорил: Это, собственно, нечто, как пламя.
Это нечто, воспламеняющееся во мне, но что очень мало имеет дела с моим «Я». Это «Я», собственно, есть нечто такое, что держится снаружи, более или менее вне моих душевных переживаний в бодром состоянии между рождением и смертью.
Эти душевные переживания в бодром состоянии между рождением и смертью являются проходящим мимо пламенем. Они будут воспламенены в моём теле через моё высшее душевное, но они снова выгорают со смертью, и только затем светит моё истинное духовно-душевное. Затем я живу в моём духовно-душевном вплоть до нового рождения.
Было уже так, что древний египтянин представлял себе, что он приходит в жизни между рождением и смертью совсем не так правильно к переживанию своего душевного. В этом своём душевном он в определенной мере видел нечто, что стояло выше него, что его временное душевное строило и затем снова искореняло, и что берет от земли прах (пыль), чтобы формировать тело, и он хотел эту форму сохранить в мумии.
Древний египтянин не придавал никакого особого значения душевному, которое переживал в бодром состоянии между рождением и смертью, ибо, он смотрел через это душевное наружу на совершенно другое духовно-душевное, всё снова строящее его тело и затем проводящее в нём время между смертью и новым рождением. Он видел переменную игру сил между тем, что является высшим человеческим и Землей. Он взирал на Землю. Для него Земля была также домом Озириса. Он смотрел прочь наружу через то, что было внутренним сознанием.
И в этом как раз состоит греческое развитие, начавшееся в VIII столетии до Р.Х., что человек всё более придавал значение этому собственному душевному, оживающему между рождением и смертью, которое древний египтянин видел, как вспыхивающее и тухнущее пламя. Для грека это душевное стало ценностью.
Но этот грек всё ещё имел чувство, что с этим душевным действительно в смерти происходит нечто, как гашение. Отсюда известные греческие слова, которые я с этой точки зрения часто характеризовал: «Лучше быть нищим на земле, чем царем в царстве теней!». Так говорит грек, смотря на душевное. Для него душевное стало важным, а для египтянина было маловажным.
Поэтому у египтянина взгляд, который он имел на здоровье и болезни, связан с тем что он говорил о них, как о, собственно, душевно-духовном, которое неправильно входит в сознание человека между рождением и смертью. Этим душевно-духовным человеческое тело будет отнято от земного элемента, из воды, земли, воздуха, из земной твердости, из земного тепла.
Так как древний египтянин так говорил, что это человеческое тело образовано из земли, то он старался это человеческое тело сохранить. И поэтому во времена расцвета египетской культуры особенно культивировалось содержание тела в чистоте.
Египтянин очень дорожил своим телом и говорил, что, если тело больно, то это означает, что в определенной мере нарушена связь с землей, и именно нет правильной связи с земной водой, и нужно восстановить правильное отношение с земной водой.
Поэтому в Египте имелись целые толпы врачей, изучавших связь земных элементов с человеческим телом и занимавшихся поддержанием и восстановлением здоровья, если оно было нарушено, людей через применение водных и воздушных процедур (курортов). Во времена расцвета египетской культуры уже работали врачи-специалисты, и эта деятельность врачей особенно была связана с задачей привести человеческое тело в правильную связь (отношение) с земными элементами.
Это началось затем, с 8 дохристианского столетия, собственно, для греческой цивилизации иначе. Тогда там стало действительно важным душевное, которое переживали сознательно. Но это душевное рассматривалось уже больше не так в связи с землей, как это видели древние египтяне. В определенной мере уже было для древнего египтянина человеческое тело каким-то растительным, вырастающим из Земли. Для грека духовно-душевное было тем, что связывало элементы, и он больше кручинился (заботился) о этой связи находящихся в теле элементов через посредство человеческого духовно-душевного.
Из этого затем возникло греческое естественнонаучное мировоззрение, которое мы видим особенно сильно выраженным у известного греческого врача Гиппократа, современника Сократа и Платона. У него, жившего в IV столетии до Р.Х., мы видим это ясное отношение к человеческому душевному, как к важному, как это душевное становится самосознающим между рождением и смертью. Но мы бы впали в ошибку, если бы подумали, что в греческом сознании это духовно-душевное жило так, как мы сегодня имеем сознание. Поразмышляйте только, насколько бедным, абстрактно-бедным, является для сегодняшнего человека то, что он называет своей душой. Мышление, чувствование, воление – это действительно туманные облики, которые человек представляет, говоря о мышлении, чувствовании и волении.
Это есть нечто, что совершенно не действует больше полно-содержательно на человека. Во времена греческого периода это ещё действовало полноценно, так как он имел тогда сознание о том, что это духовно-душевное, собственно, соединяет вместе элементы тела, создаёт беспорядочное кипение.
Он совсем не видел такого абстрактного душевного, как сегодняшний человек, но он видел действительно полносодержательную силовую систему, которая формирует жидкий элемент, и, что жидкий элемент придаёт форму человеческому телу.
Египтянин говорил, что этот жидкий элемент даёт духовно-душевному форму, которая живёт от смерти до нового рождения.
Грек же говорил, что то, что он переживает сознательно, это душевное, оно придаёт воде форму, а это является тем, что имеет нужду в воздухе и что формирует затем систему (органы) циркуляции и осуществляет тепловые соотношения в теле, а также откладывает в теле соли и прочее земное.
Таким образом, грек не представлял себе душу отдельной от тела, но он представлял, как она образует водное тело, как она создаёт в теле дыхание воздухом, воздушное тело, и осуществляет в теле тепловые соотношения, охлаждение и нагревание тела, это дыхание, это вообще движение соков, пропитывание соками твердых составных частей, которые ведь составляют в человеческом теле только примерно восемь процентов.
Это очень живо представлял себе древний грек. Он особенное значение придавал этому образообразованию соков. Он представлял, что также в этих самих соках через всё то, что действует в четырёх элементах, воде, земле, воздухе и тепле, действует опять четырёхкратное. Это грек, представлял в первую очередь. Зимой человек должен себя в определенной мере отгораживать от внешнего мира, он тогда не может жить с внешним миром в интимном контакте. В это время он обращается обратно на самого себя.
Зимой становится ценной особенно его голова с её соками. Там в соках есть то, что больше всего водообразно, что действует в человеке внутренне. Другими словами, это для грека является тем, что действует, как флегма, слизь. Это слизистое в человеческом организме, как он видел, пропитано душевным и именно зимой действенно. Затем приходила весна, и грек обнаруживал, что для крови становится важной большая подвижность, кровь тогда приходит в большее возбуждение, чем зимой.
Это по большей части сангвиническое время для человека. Это то, что по жилам стремится к сердцу, централизуется, что в человеке особенно деятельно, как движение соков. Зимой слизистые движения головы, так как человек тогда склонен к всяческим болезням также как раз слизистой системы. Весной наступает более активное (возбужденное) движение крови.
Всё это представлял себе грек так, что для него вещества были неотделимы от душевного. В определенной мере было наполовину душевное, – кровь, слизь, – и была наполовину телесная сама душа в её силах, как они там тогда двигали соки.
Затем наступало лето, и грек представлял себе, что особенно возбуждается деятельность желчи, – он называл её желтой желчью, – имевшей центр в печени. Грек имел особенное видение, как это происходит у человека. Это люди уже по большей части потеряли. Они больше не видят, что кожа меняет окраску весной от возбуждения крови, они больше не видят желтого налёта, приходящего от печени, в которой желтая желчь имеет свой центр. Грек ещё видел душевную деятельность в том, что окрашивает в розовый цвет весной, а в желтый летом.
Когда приходила осень, он говорил, что особенно деятельны те соки, которые имеют центр в селезенке, соки чёрной желчи. Так грек видел в человеке движения соков и действия соков под непосредственным влиянием душевного. Он в определенно большей мере – сравнительно с египтянином – изымал человеческое тело из земного единства. Он рассматривал его, как само по себе. Благодаря этому он приходил ко внутренне-душевному человека, как оно себя выражает между рождением и смертью.
Но, когда затем эта цивилизация дальше прогрессировала, когда, собственно, становился всё более важным западный элемент, латинский, римский элемент, тогда в определенной степени потерялось это воззрение, которое мы находим особенно у Гиппократа, на котором базировалось его целительство.
Он говорил, что духовно-душевное человека, как оно выражается между рождением и смертью, таким образом осуществляет смешения и разделения систем соков; если это не заходит так далеко, как этого хочет духовно-душевное, тогда наступает болезнь. Но духовно-душевное имеет, собственно, всегда стремление образовывать этот ход нормально.
Поэтому врач имеет особую задачу это духовно-душевное во всех его силовых влияниях на действия соков изучать и болезнь наблюдать. Когда где-либо в человеческом теле есть стремление смешение соков сделать ненормальным, тогда вмешивается душевное, вплоть до кризиса, когда это доходит до высшей точки и решается, что победит, телесное или духовно-душевное.
Врач должен дело так повернуть, чтобы пришел этот кризис. Тогда это показывает себя на каком-нибудь месте, что плохое смешение соков хочет наружу. Затем нужно в вызванный кризис вмешаться правильным образом, либо так, что соки, которые таким образом будут смешаны, что не терпят влияния со стороны душевно-духовного, чтобы или удалить их через очистку (Purgieren) удалить, или выпустить (вывести наружу) в нужный момент через пускание крови (открытие вен).
Это было совершенно особенное, именно с этим воззрением человека связанное, целительство Гиппократа, и это очень интересно, как тогда в мышлении интимно-совместимости духовно-душевного, – как оно выражается между рождением и смертью, – и системы соков, тогда было, как воззрение. Но это стало иным, когда затем латинско-римский элемент продолжил это развитие.
Этот римский элемент имел меньше чувства для пластического схватывания форм, для пластического понимания смеси соков. У такого врача, как Гален, жившего во II столетии по Р.Х., видно уже совершенно точно, что для него эта система соков, которую видел Гиппократ, больше не прозрачна.
Вы видите, что нужно уже так представить, что, если вы сегодня в химической лаборатории видите реторту и под ней пламя, и вы видите там внутри продукт вещества – так прозрачно в действии духовно-душевного в соках тела, так прозрачно, чувственно-сверхчувственно прозрачно было для Гиппократа то, что происходило в человеке. Для этого пластически-наглядного римляне уже не имели чувства.
Они то, что жило в человеке, как духовно-душевное, больше не относили к телу, но к абстрактно-духовному. Однако, они понимали это только так, что как раз духовно-душевное между рождением и смертью должно переживать это духовное.
Так, как грек взирал на тело, как он в смешении соков видел духовно-душевное, как для него чувственное видение в его пластике было существенным, таким же образом для римлянина было существенным то, как человек себя чувствует, душевное самочувствие. У грека было видение того, как флегма, кровь, чёрная и желтая желчь приходят в беспорядок, как они в определенной мере в человеке являются выражением земных элементов: земли, воды, воздуха и тепла, того, что в человеке видно, как произведение искусства. У римлян для этого не было никакого чувства, но развивалось внутреннее сознание для «себя на собственные ноги ставить», давать духу говорить, не озирать тело, а давать говорить духу из душевного между рождением и смертью.
Это, однако, связано с тем, что у египтян в кровные времена их культуры в древней форме особенно жили именно четыре ветви знания: геометрия, астрология, арифметика и музыка.
Когда египтянин взирал на то, что в определенной мере в качестве сверхземного из земли образовывало тело, он представлял, что это тело будет образовано по законам геометрии, оно состоит под влияниями звёзд по законам астрологии, и оно изнутри наружу действует по законам арифметики, и оно внутренне гармонично построено по музыкальным законам, потому что музыка является не просто звуко-музыкальной, а вообще изживаемым в гармонии. Египтянин видел в самом человеке, который был тогда для него результатом действия Земли, в мумия-человеке результат геометрии, астрологии, арифметики и музыки.
Для грека это отошло назад. Грек на место безжизненного, мумие-образного, которое можно понимать через геометрию, астрологию, арифметику и музыку, поставил живое, душевно-живое, внутреннее пластическое себя-облико-образование, художественное себя-само-формирование человеческого тела.
Поэтому мы видим в определенном роде в греческой культуре упадок геометрии по сравнению с тем, чем она была у египтян. Она становится просто наукой. Она больше не откровение. То же самое с астрологией и арифметикой. В высшей степени внутренняя гармония, лежащая в основании живого, остаётся ещё в греческом понимании музыки.
Когда на место этого приходит латинская культура, тогда, как было сказано, римляне представляют своё духовно-душевное, как оно есть между рождением и смертью, с внутренним духовным, но так, как оно выражается не внутренне обозримо, а внутренне переживаемо, себя самого на Земле выставляющее через грамматику, диалектику, риторику. Поэтому во времена, когда греческое переходило в латинское, вспыхнула грамматика: само-представление человека, как духа, через слово; риторика: само-представление человека через красоту слова, через форму слова; диалектика: само-представление души через форму мысли.
И только в качестве старого наследия остались наукой арифметика, геометрия, астрология и музыка. Эти вещи, бывшие живыми в древнем Египте, стали абстрактными науками. И, напротив, живым стало то, что цепляется за человека (зависит от человека): грамматика, риторика, диалектика.
Большая разница между тем, как в древнем Египте доевклидовского времени ощущался треугольник, и тем, как это позже, после Евклида, стало ощущаться. Абстрактный треугольник, этого те никогда не ощущали, как это ощущали позже. Евклид означает упадок египетской арифметики и геометрии. Прежде ощущались мировые силы, когда представляли треугольник. Тогда треугольник был существом. Теперь всё это стало наукой и живыми стали диалектика, грамматика и риторика.
Теперь образуются школы таким образом, что говорится, что желающий стать образованным человеком, должен образовывать духовное в собственном духовно-душевном существе человека. Он должен сначала в качестве первой ступени закончить образовательный курс грамматики, риторики и диалектики, и только затем то, что имеется только, как наследие, что образует предмет высшего образования, но всё же является наследием, преданием: геометрия, астрология, арифметика и музыка.
То, что более выступает, грамматика, риторика, диалектика, то что было более на заднем плане, что древний египтянин ещё живо охватывал, когда он с землей состоял в связи, что тогда было предметом высшего преподавания, и это было существенным, что образовалось между VIII столетием до Р.Х. и IV столетием по Р.Х.
Взгляните ещё на Грецию в IV столетии по Р.Х. или также дальше III-V столетий, взгляните на сегодняшнюю Италию. Вы найдёте всюду расцвет такого знания о человеке, как пластического внешнего произведения искусства, результата духовно-душевного, и жизни духовного через диалектику, риторику и грамматику. Примерно так Юлиан Апостол был образован в афинской философской школе. Так он рассматривал существо человека.
В это время ворвалось начало Христианства. Но оно ворвалось, как уже всё в определенном смысле потухшее (отгоревшее). В IV столетии оно было на своей высшей точке, и мы видели, как уже при Йоханнесе Скоте Эригене от этого остался только кусок наследства. Жившее тогда, например, в греке, исходившее из такого воззрения, как я это вам охарактеризовал, затем перешло на Платона и Аристотеля, которые это высказали философски.
Но, когда подошло IV столетие, всё менее понимали Платона и Аристотеля. Максимум, перенимали логическое, абстрактное. Жили в грамматике, риторике и диалектике. Арифметика, геометрия, астрология и музыка стали абстрактными науками.
Всё более вживались уже внутрь некого рода абстрактного элемента, и уже жили внутри в этом элементе, где то, что было прежде живым, должно было ещё присутствовать, как наследие.
Когда прошли столетия дальше, это становилось всё более наследием. Те, кто получили образование не в зоне латинского языка, сохранили, я бы сказал, более или менее в окостеневшем виде грамматику, риторику и диалектику, в то время как прежде люди над этим смеялись, когда их спрашивали, указывает ли то, что он думает на нечто реальное.
Он смеялся и говорил: «Я занимаюсь диалектикой, я же не занимаюсь искусством понятий, чтобы заниматься чем-то нереальным. Во мне всё же живёт духовная реальность. Когда я занимаюсь грамматикой, во мне говорит Логос! Когда я занимаюсь риторикой, Мировое-Солнце действует внутрь в меня!».
Сознание такой связи с миром всё более терялось. Вещи становились абстрактными душевными переживаниями, как это уже стало совершенно при Скоте Эригене. Сохранившееся из древних времен, – Платон, Аристотель, – понималось именно только более или менее абстрактно-логически. В этом не находили живого.
Когда император Константин подмял Христианство под Римскую власть под предлогом, что он хочет сделать Христианство господствующим, тогда всё стало полностью абстрактным, и настолько абстрактным, что заглохло подобно тому, как в афинской философской школе Юлиан Апостол, с кровоточащим сердцем взирал на то, как Константин организовал окостенение прежде живых понятий. Юлиан Апостол, решил сохранить жизнь, которая была ему явлена в Афинской Философской Школе. Но из Бизанса и Константинополя, основанного Константином, где правил позже Юстиниан, последний остаток этой афинской философской школы, в которой ещё был поднят отзвук живого человеческого знания, семь мудрых афинян (афинянами они не были, а были совершенно интернациональны: из Дамаска, Сирии и других мест, собрались со всего света), семь мудрецов должны были бежать по приказу Юстиниана.
Они бежали в Азию к персидскому царю, куда уже до этого должны были убежать такие философы, как Зено Изауер, принадлежавший к подобной же академии. Мы видим, как в Азии ищет прибежища то, что в Европе, и именно в его лучшей части, больше не может пониматься: имевшееся в Греции живое переживание. То, что из греческого затем стало традиционным в Европе – только тень этого греческого.
Гёте дал ему на себя подействовать, и сам, как полно-живущий человек, получил такое стремление настолько, что захотел выйти из того, что ему предоставлялось, как тень греческого культа. Он отправился на юг, чтобы, как минимум, ещё мочь пережить послезвучие. В Азии того времени люди, которые были к этому способны, ощущали то, что к ним было перенесено от Платона и Аристотеля. И тогда это пришло к тому, что с наступлением VI столетия, исходя из азиатско-арабского духа был переведен Аристотель, но Аристотель приобрел тогда там иной облик.
Что же там, собственно, было попробовано? – Была сделана попытка то, что грек переживал, как связь между системой соков тела и духовно-душевным в полной духовно-душевно-телесной пластике и образующей силе, что грек так видел, поднять вверх туда, где полноценно могло бы пониматься «Я».
Благодаря этому возникла тогда арабизированная наука, о которой особенно заботились в академии Гондишапура и во всем продолжавшемся времени 4 послеатлантической эпохи, а также благодаря Авиценне и Аверроэсом было перенесено в более поздних столетиях через Испанию в Европу, а затем такие люди, как Роджер Бекон и прочие осуществили большое влияние.
Это был совершенно новый элемент, который не мог существовать один таким образом, каким Гондишапурская академия хотела дать человечеству на кружном пути через перевод Аристотеля и определенные мистериальные истины, которые, однако, затем взяли направления, о которых мы хотим поговорить.
И то, что затем передалось через Авиценну и Аверроэса, – это были круги вокруг того, что затем с начала XV столетия должно было войти в цивилизацию человечества. Это были круги вокруг души-сознательной, ибо, греки довели это только до души рассудочной или души-характера. И то, что затем Авиценна и Аверроэс перенесли, это в определенной мере было Аристотелевское в Азии и что боролось с пониманием человеческого «Я», что совсем иным родом – я это представил в открытых докладах здесь во время курса – проникло через германские народности снизу-вверх (с юга на север???).
В Азии это стало мистериальной мудростью, как воспринятое свыше откровение, и возник взгляд, долго вызывавший в Европе тяжеловесные дискуссии, что «Я» человеческое, собственно, не является самостоятельным существом, но что оно в сущности объединено с божественным всесуществованием. Было желание понять «Я». «Я» должно было быть в том, что грек называл телесно-душевно-духовным существом. Но никак не удавалось найти созвучие между этим и теперь также ещё и «Я».
Поэтому у Авиценны представление: То, что есть индивидуальная душа, возникает вместе с рождением и кончается при смерти. Как вы видели, грек против этого восставал, а египтянин вообще представлял себе так, что с рождением воспламеняется, а со смертью – теряет силу (тухнет). С этим представлением ещё всегда боролись, когда рассматривали собственное душевное между рождением и смертью, истинное душевное.
Но «Я» в этом смысле не могло быть преходящим. Поэтому Авиценна говорил, что «Я», собственно, во всех людях одно. В сущности – это луч Божества, который снова возвращается в Божество, когда человек умирает. Это реально, но не индивидуально-реально. Возник душевный пантеизм, как будто «Я» не имеет самостоятельности, но как будто «Я» в определенной мере только божественный луч, который влучается внутрь между рождением и смертью в то, что грек называл духовно-душевным.
В определенной мере будет преходящее душевное человека через посредство божественного луча проодушевлено вечным между рождением и смертью – так это представляли себе.
Это нечто такое, что вам показывает, как это время боролось против вхождения «Я», «Я-сознания», души-сознательной. Видите, это то, что было принесено во временное пространство между VIII столетием до Р.Х. и XV столетием по Р.Х., серединой которого было IV столетие по Р.Х.. Тогда были поставлены люди перед погашением (Ablösen – растворением и т.д.) конкретного, которое ещё вполне жило в смешении соков, которое в телесном существе видело душевное, погашением пластического элемента через абстрактное, и большую направленность-на-внутреннее.
Можно сказать, что вплоть до IV столетия в римском культе царствовал греческий культ. Собственно, римский культ стал властвующим только, когда он стал упадническим. Он в определенном смысле был предопределен действовать только в своём мёртвом латинском языке, на котором было распространено то, что вошло в человеческое развитие в XV столетии.
Нужно взглянуть на ход цивилизации в этом смысле. Ибо, мы стоим теперь снова перед тем, что мы должны искать себе путь к знанию о вхождении духовных откровений из высших миров. Мы должны учиться снова бороться, как в то время боролись.
Нужна ясность о том, что то, что мы имеем в естествознании, мы получили на кружном пути от арабов, и должны поднять вверх то, что мы получаем через естествознание, к имагинации, инспирации и интуиции. Но мы должны также в определенной мере закалять нашу силу на рассмотрении того, что прошло, чтобы мы это имели для достижения того, что нам нужно для будущего. Это является задачей антропософской духовной науки.
Об этом мы должны всё время помнить, мои дорогие друзья, и должны получать совершенно наглядные представления о том, как грек совершенно иначе думал о душевном и о телесном. Ему бы показалось смешным, если бы ему перечислили 72 или 76 химических элементов. Он видел живое действие элементов снаружи и соков внутри. Человек живёт в элементах. Человек живёт своим телом, насколько тело пропитано душой, в четырёх элементах, о которых говорил грек. Мы пришли к тому, что человека потеряли, так как его больше не могут рассматривать, так как взирают на то, что химия сообщает об абстрактных элементах.