Заметка неизвестного (пер. фр.)
Герой Кагульской битвы целые годы оставался в бездействии, и лишь в 1794 году Екатерина II вновь поручила ему начальство над войсками. Государыня Екатерина Алексеевна признала его достоинство, открыла ему поприще для действия, осыпала его милостями и удостоила своего уважения и доверия.
Смерть Екатерины только одним месяцем упредила смерть фельдмаршала Петра Александровича Румянцева и произвела на него глубокое впечатление. Ее смерть была обыкновенным предметом его последних бесед.
Вот что говорил он, между прочим, генерал-лейтенанту Апраксину (Степан Степанович), приехавшему его навестить.
"Не знаю, мог ли бы я вынести ужасное зрелище, видеть умирающую Екатерину, мою государыню и благодетельницу! Зрелище это было бы для меня тем ужаснее, что я никогда вблизи не видал мертвых. На поле битвы взор мой быстро скользил по трупам убитых, которыми оно было усеяно; я думал "видеть на их лицах улыбку самодовольствия от того, что они умерли славною смертью".
Когда тело императрицы Елизаветы было выставлено на парадном катафалке, и мой долг и правила этикета призвали меня туда вместе с другими, глаза мои потемнели и наполнились слезами, сердце сжалось от горести, и я уже не помню, как в этом ужасном волнении я успел выбраться за двери".
За несколько недель до смерти Румянцев сказал тому же генералу:
"Всего более, боюсь я, - пережить себя. На случай, если со мною будет удар, я приказываю, чтобы меня оставили умереть спокойно и не подавали мне помощи. Продолжение дней моих только ухудшит мое положение, если я останусь немощным и разбитым, в тягость себе и другим.
Прошу вас в таком случае приказать, чтобы меня не мучили бесполезно".
Румянцев, казалось, имел предчувствие того, что именно, скоро с ним должно было случиться. К нему приехал курьер с письмом от Императора Павла Петровича. Он провел часть ночи и часть утра следующего дня, занимаясь составлением ответа, который ему не суждено было окончить.
В то время, когда он отдыхал у своего бюро, опершись головой на левую руку, апоплексический удар отнял у него всю правую сторону, он лишился языка, но сохранил зрение. Секретарь его, который только что его оставил, войдя, ничего не заметил и сел подле него на свое место; но спустя несколько времени, видя, что тот не двигается и не говорит, угадал причину и крикнул о помощи.
Целых четырнадцать часов оставался фельдмаршал на своем месте, давая знать левой рукой и глазами, чтобы ему не оказывали никакого пособия и не переносили его на постель; казалось, он ожидал смерти там, где она нанесла ему свой первый удар.
Наконец, когда силы его оставили, пришлось перенести его на постель. Взгляды и движения его показывали, что он еще не совсем лишился чувств и памяти. На другой день его причастили Святых Таин. Он принял их с благоговением, слезы текли из его полупомеркших глаз, обращенных к небу.
Вместо ответа, он дружески пожал руку тому, кто первый предложил ему "исполнить этот христианский долг". Таким образом, тихо и спокойно, не выражая ни жалости, ни нетерпения, провел он три дня на одре смерти, или лучше сказать, на одре покоя, и скончался на четвертый день, в присутствии многих лиц, утром 3 декабря 1796 года, на 72 году от рождения.
Так умер Румянцев, образец героев, краса и слава своего народа, уважаемый своими государями, предмет удивления современников, почитаемый даже своими врагами.
Наскучив светом, который в глазах философии скоро становится презрительным, он вовремя удалился со сцены, прежде, чем могли его к тому понудить необходимость или преклонность лет. Он избрал своим местопребыванием поместье Ташань, в окрестностях Киева; там он построил себе дворец, чтобы провести в нем остаток своих дней в спокойствии.
Он отвел в нем для себя только две комнаты, откуда, как с высоты маяка, мирный зритель, он созерцал превратности и опасности "бурного житейского моря". Свита и прислуга его состояли из небольшого числа лиц, даже и в то время, когда в 1794 году, он снова взял жезл и обязанности фельдмаршала.
Привыкнув к уединенными занятиям и сознавая свое величие, он "запер дверь свою для нескромной толпы, а слух свой для голоса льстецов"; но он всегда принимал с предупредительною вежливостью ту дань уважения, которую внушал людям достойным.
Несмотря на отдаленность расстояния, отовсюду приезжали желавшие его увидать; даже иностранцы отправлялись из Петербурга в Украйну, чтобы узнать великого человека, соединявшего философские добродетели Сократа с доблестями Цезаря, и сознавались по возвращении, что "виденное превосходило их ожидания".
Скромность его была так велика, что он приписывал свои многочисленные победы более "счастливому стечению обстоятельств", чем своим "воинским дарованиям". Вид его был исполнен достоинства, обращение просто, речи дышали умом и благородством, улыбка его была приятна, взгляд спокоен и кроток. Все в нем показывало великого мужа, который уже около полвека пользовался справедливым уважением Европы.
Науки были всегда любимым его занятием, до конца дней своих он посвящал им большую часть своего времени, все, что оставалось ему от исполнения обязанностей. Говорят, что он многие годы трудился над сочинением, которое должно было возбудить всеобщее любопытство и иметь значение для потомства, над "Историей своего времени".
Делами своими он большей частью занимался сам, без помощи секретаря; сам распечатывал и читал все нужные письма и бумаги, ему присылаемые. Обыкновенно, он ничего не подписывал в присутствии своего секретаря, чтобы на досуге со спокойным духом перечесть написанное. Фельдмаршал брал на себя этот труд, потому что не хотел "быть слишком доверчивым, зная, как легко и опасно быть обманутым".
Князь Безбородко (Александр Андреевич) был его питомцем. В последнюю турецкую войну, он получил "лестное доказательство уважения и страха, который он внушал врагам Отечества": неприятель послал шпиона, единственно за тем, чтобы убедиться, жив ли еще Румянцев.
В последний год своей жизни он мало говорил о войне; изредка впрочем, он рассуждал о событиях и об успехах французских кампаний (здесь наполеоновские войны). Он задолго вперед предвидел и предсказал поражение генерала Вурмзера Бонапартом. Переход эрцгерцога Карла через Дунай он называл "искусным маневром, последствием которого было бегство французов к Рейну".
Он всегда избегал говорить о князе Потемкине (Григорий Александрович), но любил беседовать о своем друге Суворове (Александр Васильевич), отдавая "справедливость его воинскому гению, патриотизму и его блестящим успехам"; он прибавлял, что "всегда питал к нему личную привязанность".
Когда открыли кабинет Румянцева, то нашли в его бумагах запечатанный конверт, с надписью: "относящееся лично до меня". Думали, что это его завещание, но раскрыв, увидали два письма, содержание которых при его жизни никому не было известно.
В первом из них, написанном рукой Императрицы Екатерины, она в самых лестных выражениях, предлагала ему сан "гетмана Малороссийского"; второе письмо заключало его скромный отказ и просьбу заменить это достоинство званием "местного генерал-губернатора".
Многие обвиняли его в любви к деньгам, в излишней расчётливости. Частые жалобы, который он подавали, на своих арендаторов, не плативших ему, могли служить поводом к такому мнению. После его смерти были найдены многочисленные доказательства его благотворительности и щедрости. Пансионы, которые он платил втайне неимущим семействам, доходили до 20000 в год.
На генерал-лейтенанта Апраксина возложено было отдать последние погребальные почести останкам героя. Он сопровождал тело его из Ташани в Киев, со всей воинской пышностью, употребляемых в таких случаях и со всеми отличиями, подобающими фельдмаршалу.
В Киеве оно было выставлено в продолжение восьми дней, и потом в сопровождении многочисленного отряда войск под командою князя Дашкова (Павел Михайлович) и генерала Вигеля (Филипп Лаврентьевич), похоронено в церкви Киевской Лавры.