Капли дождя стучали по стеклу, словно пытались пробиться внутрь. Алоша медленно складывал в чемодан последние вещи — старую тетрадь с рисунками, пачку писем, перевязанных бечёвкой. Дверь скрипнула, и в комнату заглянула Маша. Волосы её были растрёпаны ветром, а на куртке блестели капли воды.
— Ты всё-таки уходишь? — спросила она, не двигаясь с места.
Алоша замер, не глядя на неё.
— Ты же знаешь, что мне нужно. Ты сама говорила — я слишком сложный.
Маша шагнула вперёд, и половица жалобно заскрипела под её ботинком.
— Зачем? — она сжала кулаки, голос дрогнул. — Зачем ты решаешь за меня, что мне нужно?
Он резко обернулся. В глазах — тень былого упрямства.
— Ты заслуживаешь нормальной жизни. Без моих… проблем.
— А ты заслуживаешь, чтобы тебя любили! — она подошла ближе, почти касаясь его рукава. — Когда я сказала, что ты мне не нужен, я лгала. Лгала, потому что боялась, что ты исчезнешь.
Алоша опустил голову. Чемодан остался наполовину пустым.
— Маш, я не могу… Я не хочу, чтобы ты страдала.
— А если я не страдаю? — её пальцы вцепились в край чемодана.
Он молчал. Только рука, лежащая на рубашке в чемодане, слегка дрожала.
— Ты думал, я оставлю тебя? — Маша смахнула со щеки каплю — то ли дождевую, то ли слезу. — Даже если ты будешь кричать, чтобы я ушла… Я останусь. Потому что без тебя…
Она не договорила. Вместо слов шагнула вперёд, обняла его — крепко, до боли в плечах. Алоша замер, будто боялся пошевелиться. Потом медленно поднял руки, коснулся её волос.
— Дура, — прошептал он в тишине. — Я же всё равно уйду.
**Продолжение:**
Дождь вдруг усилился, заглушая даже тиканье старых часов на стене. Алоша осторожно высвободился из объятий, и Маша почувствовала, как холод скользнул между ними — острый, как лезвие.
— Я же всё равно уйду, — повторил он тише, но теперь в голосе звучала не нежность, а тупая боль. — Пусть будет так.
— Нет, — она схватила его за рукав, но ткань выскользнула из пальцев. — Ты не понимаешь… Я не смогу…
— Сможешь, — он наконец посмотрел на неё — взглядом, от которого заныло в груди. — Ты сильнее, чем кажешься. А я… — он кивнул на чемодан, где поверх рубашки лежала потрёпанная фотография их вдвоём у реки. — Я уже не тот человек, Маш. Тот, кого ты ждала под дождём… его больше нет.
Она засмеялась сквозь слёзы — коротко, горько.
— Тогда зачем ты вернулся? Зачем позволил мне…
— Потому что не смог по-другому, — он закрыл чемодан, и щелчок замка прозвучал, как выстрел. — Прости.
Дверь хлопнула. Маша бросилась следом, но на улице было пусто — только лужи да туман, поглотивший его следы. Она стояла под дождём, пока платье не промокло насквозь, пока крик не застрял в горле комом. Потом вернулась в комнату, села на пол и долго смотрела на фотографию.
Через неделю в почтовом ящике лежал конверт без обратного адреса. Внутри — билет на поезд и строчка, написанная его почерком: *«Ты заслуживаешь больше, чем я могу дать. Но если передумаешь…»*
— Дурак, — прошептала она. — Я же не просила «больше»…
***
Поезд медленно полз по рельсам, словно нехотя увозя Алошу прочь. Он смотрел в окно, но видел лишь отражение своего лица — бледное, с тенью небритости на щеках. В кармане куртки жёг листок с её номером, который он так и не решился выбросить. *«Если передумаешь…»* — слова, написанные на конверте, теперь казались насмешкой.
Маша сидела на полу в его опустевшей комнате. Чемодан по-прежнему лежал на кровати, но теперь она разбирала его, складывая вещи обратно в шкаф. Рука наткнулась на что-то твёрдое за стопкой свитеров — старую коробку из-под часов. Внутри лежал ключ и записка: «От мастерской на набережной. Там то, что я не смог унести».
Дождь снова лил стеной, когда она распахнула скрипучую дверь мастерской. В воздухе пахло маслом и опилками. На верстаке стояла деревянная шкатулка, накрытая тканью. Под ней оказалась резная фигурка — сова с раскинутыми крыльями, в лапах у неё была надпись: «Не жди». Маша провела пальцем по буквам, и лак потрескался под её ногтем.
— Ты всегда был идиотом, — прошептала она шкатулке.
В городе, куда приехал Алоша, лил такой же дождь. Он снял комнату над кафе, где по ночам играл на гитаре для случайных гостей. Однажды к микрофону вышла девушка с рыжими волосами — почти как у Маши, только короче. Она спела «Blackbird», глядя ему в глаза.
— Ты откуда? — спросил он после выступления.
— Из твоих снов, — она усмехнулась. — А ты?
***
Маша всё-таки села на поезд. В купе она встретила старика с фотоаппаратом.
— Бегите обратно, — сказал он, глядя на её руки, сжимавшие билет. — Любовь — это когда больно, даже когда рядом.
— А если рядом нет? — спросила она.
— Тогда больнее вдвойне, — он усмехнулся и протянул ей плёнку. — Попробуйте увидеть то, чего нет.
Поезд замедлил ход у маленькой станции, затерянной среди лесов. Маша сжала в руке плёнку, которую дал старик, и вдруг резко встала. Дверь купе захлопнулась за её спиной, а через минуту она уже стояла на перроне, глядя вслед уходящему составу. Дождь здесь лил тише, почти нежно.
— Вы тоже заблудились? — раздался голос.
На скамейке под навесом сидел парень в клетчатой рубашке, с фотоаппаратом на коленях. Его улыбка была такой тёплой, что Маша невольно шагнула ближе.
— Нет. Теперь — нашла, — она сама не поняла, почему так сказала.
Он засмеялся, и в этом смехе не было ничего от Алошиной горечи.
— Меня зовут Лёша. Я здесь фотографирую рассветы. Хотите посмотреть?
Она пошла за ним через лес, где капли дождя сверкали на паутине, как бриллианты. Он рассказывал о том, как деревья шепчутся ночью, о реке, что прячется за холмом, о своей мечте создать альбом «Тишина после дождя». Маша слушала, а внутри медленно отпускало — будто таевшие льдины в горной реке.
Через неделю она всё ещё была здесь. Лёша научил её печь хлеб в старой печи, ловить рыбу руками, смеяться над тем, как её волосы торчат в разные стороны после купания в реке. Однажды утром он принёс альбом — на обложке красовалась её фотография: Маша спала на берегу, укрывшись одеялом из сосновых игл.
— Ты как рассвет, — сказал он просто. — Неожиданный.
Она не ответила. Только положила альбом на стол, рядом с письмом, которое так и не отправила Алоше. Потом взяла его руку и прижала к своей щеке.
Прошло полгода. В городе, где Алоша всё ещё играл на гитаре для чужих людей, шёл дождь. А здесь, у реки, светило солнце. Маша развешивала бельё во дворе, когда Лёша вернулся с новыми снимками.
— Смотри, — он показал кадр: их дом, утопающий в сирени, дым из трубы, смех, застывший в воздухе. — Это и есть «после дождя».
Она кивнула. В кармане её фартука лежала сломанная гитарная струна — последнее, что напоминало о прошлом. Вечером она бросила её в огонь, даже не вздрогнув.
А ночью, когда Лёша спал, Маша вышла на крыльцо и посмотрела на звёзды. Ни о чём не жалела.