В русском языке найдется немного слов, которые бы на протяжении веков столько раз меняли свой смысл, как слово «пошлость».
Если вы откроете словарь Даля, то обнаружите неожиданную вещь: там «пошлость» находится под словом «пошлина».
Действительно, оба эти слова производны от глагола пойти. В древнерусском языке пошлина — это старинный обычай, буквально — «что пошло есть», то есть повелось искони. Пошлый же означало «старинный, исстари ведущийся», «прежний, обычный».
Однако в петровскую эпоху слово «пошлость» приобрело отрицательный оттенок и, как следствие, новое значение. Если в Московской Руси пошлое (то, что пошло, повелось) воспринималось как освященное традицией и потому безупречное, то теперь пошлое — это отжившее, безнадежно устаревшее. Например, «пошлые познания» — познания, отставшие от жизни.
Спустя столетие значение слова совершило новый виток в своем развитии: в XIX веке пошлый — это «обыкновенный, заурядный, тривиальный, банальный». Тогда же образовалось существительное «пошлость» и целое семейство производных: пошляк, пошлятина, испошлиться, опошлиться. Во второй половине этого столетия в недрах слова забрезжил новый оттенок: пошлость — не просто банальность, а банальность совершенно «избитая», «затертая до дыр»; пошлый — не просто общеизвестный, а набивший оскомину. «Нет такой идеи, такого факта, которого бы нельзя было опошлить и представить в смешном виде»,— писал Достоевский. В романо-германских языках этому значению «пошлости» соответствует слово «вульгарный», в смысле «простонародный», то есть то, что противостоит аристократическому, благородному, высокому.
К началу ХХ столетия значение «безвкусный, избитый, тривиальный» становится уже второстепенным, а основным — «низкопробный в духовном отношении, чуждый высших интересов и запросов».
Позднее Владимир Набоков в лекции «Пошляки и пошлость» напишет: «У русских есть, вернее, было специальное название для самодовольного величественного мещанства — пошлость. Пошлость — это не только явная, неприкрытая бездарность, но главным образом ложная, поддельная значительность, поддельная красота, поддельный ум, поддельная привлекательность». Классические примеры этой пошлости: цветочки на обоях, ангелочки или амурчики на открытках… Кстати, именно в этом значении русская «пошлость» непереводима на другие языки. Кажется, с подачи Набокова на Западе так и пишут — poshlost.
Вот еще несколько определений пошлости в набоковском изводе:
Интервью Герберту Голду и Джорджу Плимптону, сентябрь 1966
«Всякий банальный хлам, вульгарные клише, филистерство во всех его проявлениях, подражание подражанию, ложная глубина, грубая, тупая и лживая псевдолитература — вот очевидные примеры пошлости. Если же мы хотим пригвоздить пошлость в современной литературе, то мы должны искать ее во фрейдовском символизме, в изъеденных молью мифологиях, в социальной критике, в гуманистических посланиях, в политических аллегориях, в излишней заботе о расе или классе и в журналистских общих местах, о которых все мы знаем. Пошлость слышна в заявлениях типа «Америка не лучше России» или «мы все разделяем вину Германии». Ростки пошлости расцветают в таких выражениях и словах, как «момент истины», «харизма», «экзистенциальный» (употребленном серьезно), «диалог» (о политических переговорах между странами) и «изобразительный язык» (когда говорят о каком-нибудь мазиле). Перечислять на одном дыхании Освенцим, Хиросиму и Вьетнам — это возмутительная пошлость. Быть членом клуба для избранных, в котором единственная еврейская фамилия принадлежит казначею, — это модная пошлость. Расхожие журналы часто печатают пошлость, но она проскальзывает и в некоторых высоколобых эссе. Пошлость называет мистера Глупца великим поэтом, а мистера Хитреца великим романистом. Одним из излюбленных мест выращивания пошлости всегда была художественная выставка; там ее производят так называемые скульпторы, использующие инструменты рабочих со свалки, создающие колченогих кретинов из нержавейки, дзен-буддистские радиоприемники, птиц из вонючего полистирола, вещи, отысканные в отхожих местах, пушечные ядра, консервные банки. Там мы любуемся образцами обоев так называемых художников-абстракционистов, восхищаемся фрейдистским сюрреализмом, грязными кляксами в форме росы, чернильными пятнами из тестов Роршаха — все это по-своему так же банально, как академические «Сентябрьские утра» и «Флорентийские цветочницы» полувековой давности. Это длинный список, и, конечно, у каждого в нем есть свой bête noire, свой домашний черный кот. Самое невыносимое для меня — авиареклама: подобострастная девка подносит закуски парочке молодых пассажиров — она в экстазе взирает на бутерброд с огурцом, а он с тоской любуется стюардессой. И «Смерть в Венеции» сюда же. Видите, какой диапазон».
Интервью Николасу Гарнхэму, cентябрь 1968
«—Вы часто используете слово «poshlost», описывая те стороны жизни, которые вам антипатичны. Но что такое «poshlost»?
—Пошлость, представительная вульгарность — у этого слова несколько смысловых оттенков, постепенно переходящих друг в друга, хотя нечто низменное всегда преобладает. Вот некоторые из этих разновидностей. Первое: банальные словосочетания, такие, например, как набившее оскомину клише «диалог», используемое и в политических статьях, и в литературной критике; или же ужасное «харизматический». Для того чтобы эти слова опошлились, требуется немногим меньше месяца усилий восторженных журналистов, но зато какими они становятся живучими. Я постоянно встречаюсь с одним из этих клише, «wishful thinking» [Принятие желаемого за действительное (англ.)], которое после двадцати пяти лет употребления все еще эксплуатируется то там, то сям в качестве заголовка.
Второе: любой образчик популярного искусства и популярной метафизики, вчерашние «Сентябрьские утра» и сегодняшний хлам, названный «Материнством» [Прозрачный намек на тяжеловесные скульптурные композиции «Мать и дитя», «Сидящая мать и дитя, или бронза L 86 С» модного в шестидесятые годы английского скульптора Генри Мура (1898–1986), над которым Набоков всласть поиздевался в романе «Ада». В третьей главе третьей части «семейной хроники» упоминаются работы скульптора Генриха Хейделанда (германизированное «Генри Мур»), в том числе и «громадный, уродливый обрубок плебейского красного дерева в десять футов высотой, озаглавленный «Материнство»], вчерашний Рабиндранат Тагор и сегодняшний «Цитатник» Мао, любая новелла Томаса Манна и любая современная блевотина, вроде «Poxus» или «Coxus». [Обыгрываются заглавия романов Генри Миллера, составивших трилогию «Благостное распятие»: «Sexus» (1949), «Plexus» (1953) и «Nexus» (1960). Пародируя Миллера, Набоков изобрел два забавных неологизма: «poxus»—от английского «рох» (сифилис, то есть получается что-то вроде «сифилитикус») и «coxus» — вероятно, латинизированное «cock» (в значении—мужской член в состоянии эрекции).]
Третье: любая разновидность политической пропаганды, когда, например, левые писатели, стремясь выразить свои антивоенные настроения, потихоньку добавляют в общеизвестные понятия взрывоопасные ингредиенты: Хиросима, Освенцим, Вьетнам — среднее слово означает дьявольскую практику, которую нельзя бойко приравнивать к любой войне.
Четвертое: пошлость существует вне классов и наций; есть герцоги, столь же пошлые, как и флоберовский бакалейщик, и любой американский работяга может быть столь же потрясающе вульгарным, как и английский профессор.
Я мог бы и дальше приводить примеры пошлости, но мое время ограничено, да и тема эта слишком болезненна».
К нашему времени ситуация опять изменилась: сегодня пошлость — это нечто непристойное, сальность, скабрезность. Однако для того, чтобы понимать наших классиков, нужно помнить и прежние значения этого слова.
***
«Эдуардыч, пиши ещё!»
Сбербанк
2202 2002 9654 1939
Мои книги на ЛитРес
https://www.litres.ru/author/sergey-cvetkov/
Вы можете заказать у меня книгу с автографом.
Заказы принимаю на мой мейл cer6042@yandex.ru
«Последняя война Российской империи» (описание)
Вышла в свет моя новая книга «Суворов». Буду рад новым читателям!
ВКонтакте https://vk.com/id301377172
Мой телеграм-канал Истории от историка.