Однажды я набрела на автореферат диссертации, посвящённой романтической религиозной ментальности. Он натолкнул меня на мысль, что в книгах Дюма Арамис по своему духу — натуральнейший поэт романтизма. Для рассмотрения этого вопроса не важно, что по сюжету персонаж живёт гораздо раньше, в XVII веке. Важно, что этот персонаж придуман в определённую эпоху.
Одна из отличительных черт Арамиса — двойственность, противоречивость его характера. Он сочетает в себе многие пары противоположностей. И как известно всем, кто хотя бы немного знаком с трилогией, он мушкетер, который больше аббат, и аббат, который больше мушкетёр. При этом во всех трёх романах неизменно подчёркивается, что Арамис — поэт, даже когда сам Арамис утверждает, что больше стихов не пишет и давно забросил это легкомысленное увлечение. С чего бы такой интересный авторский акцент на поэтичности его натуры?
Вернёмся к ментальности эпохи, в которую жили и творили Дюма и Маке, авторы мушкетёрской трилогии, написанной в период с 1844 по 1850 год. Говоря про ментальность, я буду сильно опираться на вышеупомянутый автореферат.
В первой половине XIX века французы, пережившие несколько революций и смен власти, максимально близко видели, как людей мотает жизнь, как переменчива удача. То к вершинам возносятся очередные наполеоны, то они же с треском падают вниз. Всё это порождало чувство зыбкости, нестабильности, доказывало, как важно уметь быстро подстраиваться и адаптироваться.
Романтическая культура осознаёт свою противоречивость. Франсуа де Шатобриан в «Замогильных записках» пишет о своей эпохе (в частности о периоде правления Луи-Филиппа, а это 30-е и 40-е гг. XIX века):
«Едва ли сыщется хотя бы один человек, которого нельзя упрекнуть в том, что он противоречит самому себе. Из года в год, из месяца в месяц мы писали, говорили и делали сначала одно, а потом совсем другое. У нас было слишком много оснований краснеть, и с некоторых пор мы уже не краснеем вовсе; наши противоречия столь многочисленны, что ускользают из нашей памяти».
Бенжамин Констан, которого Георг Брандес называл «величайшим диалектиком», говорил: «Нет полной истины, пока мы не примем в соображение её противоположности». Он принципиально отказывался иметь какую-либо четкую позицию. Так для Констана было нормально то оправдывать действия Наполеона, то проклинать его, и он нисколько не считал нужным объяснять свои заявления изменением личных убеждений.
Подобная переменчивость совсем не обязательно рассматривалась, как что-то негативное. Она могла восприниматься, как черта многогранной личности, отсутствие ограничений для раскрытия потенциала. Альфонс де Ламартин писал про Шарля Нодье: «В природе найдётся немного столь же очаровательных людей. В нём соседствовали крестьянин и дворянин, эмигрант и республиканец, рыцарь, литератор, учёный, поэт и — в особенности лентяй <...> Из Нодье можно было бы выкроить десять человек». Другой писатель Перси Шелли сравнивал себя с хамелеоном, меняющем цвет несколько раз на дню в зависимости от освещения.
Отсутствие цельности считалось признаком художественно одарённой натуры. Джон Китс говорил, что поэт — это всё и ничто. Он называл поэта самым непоэтичным существом, потому что у него нет идентичности. Это некто без характера, его слова нельзя принимать на веру, ведь как могут быть точными и определёнными утверждения человека без сущности? Стихотворение Китса «Песнь противоположностей» в этом плане тоже показательно. Если для Констана в сочетании противоположностей кроется истина, то для Китса — полнота жизни.
Таким положением дел творческие люди гордились, всячески подчёркивали и преувеличивали его, ведь отсутствие идентичности делало их особенными, отличными от обывателей и серой повседневности. В свете вышесказанного вечная двойственность Арамиса обретает новые оттенки, ведь образ этого героя оказывается очень похожим на образ художественной личности в культуре романтизма. Он поэт, и поэт именно в этом смысле.
Арамис в «Двадцать лет спустя» оценивает себя как очень противоречивого человека и даже бравирует этим, нарочито подчёркивая своё отличие от прочих.
«— Итак, значит, решено и подписано: мое предложение вам не подходит?
— Оно бы мне очень подошло, — сказал Арамис, — будь я человек как другие, но, повторяю вам, я весь состою из противоречий: то, что ненавижу сегодня, я обожаю завтра, et vice versa. Вы видите, я не могу принять на себя обязательства, как, например, вы, у которого вполне определенные взгляды.»
Д’Артаньян ему не верит. Он оценивает друга иначе:
«Врешь, хитрец, — сказал себе д'Артаньян, — наоборот, ты-то умеешь выбрать цель и пробираться к ней тайком».
Хотя в общем-то правы оба. Арамиса действительно всю жизнь болтает из стороны в сторону, но это не мешает ему ставить цели и добиваться их, когда среди своей болтанки он наконец понимает, чего хочет. И в этом тоже есть противоречивость. Герой сочетает в себе целеустремлённость и непостоянство.
В «Виконте де Бражелоне» д’Артаньян думает об Арамисе одновременно как о солдате, священнике и дипломате. Этот список можно продолжить и множеством других определений. К примеру, он фрондёр, военный инженер, дамский угодник, поэт наконец. И по существу это крайне созвучно с характеристикой, которую дали Нодье, человеку десяти личностей. Даже военное прозвище неугомонного аббата подаётся как двуликий перевёртыш. Слуга Арамиса Базен утверждает, что, если прочесть это прозвище наизнанку, получится Симара — имя демона.
Раз так много деятелей искусства XIX века проговаривают свою «поэтическую» противоречивость, наверно, этот смысл современниками Дюма в мушкетёрской трилогии считывался, хотя уже не считывается читателями в наши дни. Но этот штрих делает характеристику Арамиса более ёмкой. Поэт понимается не просто как человек, пишущий стихи, а как некто, обладающий определённым складом характера. Арамис осознаёт свою противоречивость и проговаривает её так же, как проговаривали представители творческого бомонда XIX века. Можно заподозрить даже легкую иронию создателей Арамиса в адрес коллег по перу. А может быть и самоиронию, кто знает?