Больница скорой помощи похожа на гигантский муравейник.
Вечное броуновское движение в приёмнике, не замирающее даже ночью.
В стационаре движение, будто по светофору — замирает на красный, стартует на зелёный. Вместо светофора – расписание процедур и бесконечно поступающие новые пациенты.
Зал свиданий с пациентами живёт своей жизнью. Этакий гибрид жаворонка и совы: оживает поздно и нехотя, спешно отходит ко сну, едва стемнело. Здесь всегда шумно, разговоры, смех, радостные возгласы.
В середине дня атмосфера здесь уловимо изменяется, воздух сгущается, словно перед грозой. Собирается немаленькая толпа, лица у всех напряжëнно-мрачные, изредка слышны приглушённые рыдания.
Происходящее легко объяснить — в это время в зал выходит заведующий реанимацией для встреч с родственниками.
Реанимация не проходной двор, посетителей туда особо не пускают. Но родные тяжелобольного не должны оставаться в неведении. Самое страшное — не знать и не понимать. Рисовать в голове жуткие картины, предполагать худшее.
Но иногда ещё страшнее знать. Воочию увидеть, ужаснуться и оцепенеть от осознания своей беспомощности и бессилия.
Пару лет назад мне пришлось оказаться по эту сторону баррикад. Побывать в роли родственника, а не персонала.
По воле судьбы близкий мне человек оказался в реанимации ВПТ. Чтобы туда попасть, я пролетела через полстраны, предварительно позвонив и убедившись, что меня к нему пустят.
Я всё знала, всё понимала, всё представляла — диагноз озвучили по телефону, и услужливый мозг тут же составил безрадостную картину. Приходилось раньше видеть таких больных. Ничем хорошим такие травмы обычно не заканчиваются.
Только оказалось, одно дело знать, другое — видеть. Я в полной мере ощутила весь спектр эмоций, которые испытывают родственники у постели реанимационного больного. Словно заглядываешь в пропасть и не видишь её дна. Летишь в эту чёрную яму и понимаешь, что жизнь уже никогда не будет прежней.
И знаете, что я поняла? Иногда полезно оказаться по ту сторону. Вдохнуть этот запах беды. Понять чувства тех, кто вынужденно оказался в бездне горя.
Барахтаешься в этой топкой жиже отчаяния и щемящей боли. Пытаешься найти, за что бы ухватиться, и ничего не находишь. Ничегошеньки.
Стояла, держала его за руку и глотала слëзы под маской. Доктор объясняла, что они делают и с какой целью. Дежурные слова и моя дежурная реакция.
Да, я знаю, что никаких прогнозов нет и быть не может. Да, вы делаете невозможное. Нет, я не плачу. Точно ничего не нужно?
Эти ватные воспоминания периодически всплывают. Особенно когда вижу толпу родственников вокруг больничной кровати.
Из реанимации подняли тяжеленного парня. Мой ровесник, внешне крепкий и здоровый. Инфаркт. Остановка. Постреанимационная болезнь. Неделю в коме на ИВЛ, даже трахеостому успели наложить. Центральный катетер. Подгузник. В ступоре, реакции вялые, о самообслуживании и речи не идёт. Уже начинаются пролежни.
Работы край непочатый, ещё неизвестно, насколько жив мозг, сможет ли восстановиться, хотя бы минимально – все эти мысли проносятся в голове за считаные секунды.
Вокруг родные. Вторая мысль – как отреагируют на то, что я им сейчас буду говорить?
Подходим с палатной медсестрой. Осматриваем с ног до головы – пролежни, катетеры, раны, всё, что потребует внимания и ухода. Потом медленно и внятно начинаю объяснять, как правильно ухаживать.
Сегодня хороший день – родственники адекватные и вовлечённые. Записывают, какие средства ухода нужны. Запоминают, что, как и какой последовательности делать.
Никаких истерик, вопросы исключительно по делу. Рады, что живой. Проблемы будут решать по мере поступления.
С такими родными работать легко. С такими больными работать безумно сложно. На них уходит много ресурсов: и физических, и моральных.
Насчёт этого парня никто уверенно не скажет, что всё будет хорошо. Но все надеются, что он всё-таки выкарабкается.
Мне тоже очень хочется в это верить. И я упрямо верю.
