Летний вечер медленно опускался на старый город, заливая улицы янтарным светом. Анна припарковала машину у облупленного забора, за которым виднелась крыша её родного дома. Она не была здесь двадцать лет — с тех пор, как после похорон отца мать настояла, чтобы дочь «жизнь строила», а не «вязла в прошлом». Теперь же письмо из дома престарелых, где Мария Ивановна лежала последние полгода, заставило Анну вернуться. «Приезжайте, — писала медсестра, — она всё время зовёт вас и смотрит в окно. Словно ждёт, что вы войдёте с минуты на минуту».
Дверь скрипнула, будто узнала её шаги. В прихожей пахло яблоневым вареньем — тот самый запах, что преследовал Анну в детстве, когда мать, не отвлекаясь от плиты, ворчала: «Опять тройка по математике? Садись, решай примеры — и никаких гулянок!» Сейчас кухня пустовала. На столе — пыль, в раковине — высохшая лужица. Только банка с вареньем стояла на подоконнике, словно мать только что отошла в кладовку.
— Мама… — Анна провела рукой по холодному стеклу. — Ну и зачем ты меня позвала?
Ответом стал скрип половиц наверху. Сердце ёкнуло — неужели? Но нет, в дверях стоял сосед Степаныч, с лампой в руках.
— О, Анютка! — он улыбнулся щербатым ртом. — А я уж думал, дом совсем опустел. Твоя-то Мария в больнице сдала ключи — сказала, береги, мол, пока дочка не приедет.
Анна кивнула, не зная, что ответить. Степаныч всегда был добр, но сейчас его болтовня резала слух — хотелось тишины, чтобы услышать голос памяти.
— Ладно, я пойду, — сосед, видимо, понял. — Завтра зайду, печку растопить. А то сыро здесь.
Когда дверь закрылась, Анна поднялась в свою комнату. Плакат с «Битлз» на стене, потрескавшийся со временем, письменный стол с выдвижной крышкой — всё на месте. Даже дневник лежал там, где она его оставила, в ящике под стопкой тетрадей. Раскрывать не стала. Не было сил перечитывать юношеские обиды на мать, которая «не понимала», «давила», «не отпускала».
Утром она поехала в дом престарелых. Мать сидела в кресле у окна, укутанная в шаль, и её седые волосы сливались с белизной подушки.
— Ты пришла, — не вопрос, констатация. — А я уж думала, не дождусь.
— Здравствуй, мама.
Мария Ивановна повернула голову. Глаза её, всё так же ярко-голубые, смотрели в упор:
— Ты зла на меня?
Вопрос застал врасплох. Анна опустилась на стул, сжала руки в замок:
— Не знаю. Может, была когда-то. А теперь… Теперь просто жалко, что так вышло.
— Жалко? — старческие пальцы вцепились в её ладонь. — Я тоже жалею. Что не сказала тогда…
— О чём?
— О твоём отце. О том, почему мы так жили.
Анна замерла. В детстве она тысячи раз пыталась спросить, почему отец ушёл, почему мать запрещала даже имя его произносить. Но страх перед её гневом всегда брал верх.
— Он не бросал нас, — голос Марии Ивановны дрожал. — Его… увезли. В шестьдесят восьмом. За анекдоты про партию. Двадцать лет лагерей. А когда вернулся… Не выжил. Сердце.
— Почему ты молчала? — шепот.
— Боялась. Боялась, что ты… что ты тоже захочешь бороться. Времена те… ты не помнишь.
Они говорили до вечера. О прошлом, о несбывшихся мечтах, о том, как Мария Ивановна, оставшись одна с ребёнком, держала лавку в городе, тайком переписывалась с мужем, ночами штопала платья, чтобы Анна не стыдилась в школе.
— А ты всё «тройки», «гулянки»… — вдруг усмехнулась старуха. — Думала, не замечу, как ты с Витькой-то, с механиком, встречалась. Я ж видела, как он под окнами стоял.
Анна рассмеялась сквозь слёзы:
— А я думала, ты меня убьёшь.
— Убить? — Мария Ивановна погладила её по щеке. — Я боялась, что ты уйдешь. Как он.
Перед отъездом Анна упаковала вещи: альбомы с фотографиями, шкатулку с письмами отца из лагеря, банку варенья. В последний момент достала из ящика дневник. На первой странице стояло: «Мама — тиран. Ненавижу». Теперь эти слова казались смешными. На последней странице она дописала: «Прости».
— Возьмёшь меня к себе? — спросила мать, когда машина тронулась.
— Куда же я без тебя? — Анна сжала её руку.
Дорога домой молчали не из-за неловкости, а потому, что слова стали не нужны. За окном мелькали яблоневые сады — те самые, что отец когда-то посадил. Они цвели.