Гл. редактор В.3. Никитин
Редактор В.А. Михайлов
Книга очерков и воспоминаний рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся прошлым нашей страны, правдивым отображением в литературе исторических фактов и современной деятельности.
Бывшие узники фашистских концлагерей из числа мирных жителей рассказывают, как вели себя захватчики на оккупированных территориях СССР, что из себя представляла на деле «цивилизаторская» миссия нацистов.
В.3. Никитин, В.А. Ермакова, А.И. Демченко и др.
Несломленные в фашистской неволе: Очерки и воспоминания.
-Тюмень: ООО «Опцион-ТМ Холдинг», 2001.-518 с., Ил.
Отрывок из книги, в котором упоминается Смоленская область
ТАКОЕ НЕ ЗАБЫТЬ
Я родилась осенью 1934 года, но хорошо помню предвоенные годы, события, происходившие в 1939-40 годах. Осталось в памяти, как родители уходили на работу в колхоз, а нас с младшей сестрой Шурой оставляли с няней, как мы с мамой смотрели немое кино на полотне, натянутом на стене правления колхоза. Не забыла и многое другое. Но события, связанные с войной, те впечатления и переживания ярко врезались в детскую память на всю жизнь. Гул самолётов, дикий вой при падении бомб, взрывы, пожары на
полнеба, страх от наведенного на тебя
автомата, голод, жажда, издевательства - разве такое забудешь.
Ершова Надежда Андреевна
В любой трагедии, постигшей народ, больше всего страдают дети, как самые беззащитные и с легко ранимыми душами. Ту беду, что принесли на нашу землю немецкие захватчики, невозможно во всей полноте измерить и словами описать.
Росла я в деревне Комягино Батуринского (ныне Холм-Жирковского) района Смоленской области, примерно в 200-х километрах от Москвы.
Не успел мой отец, Голюченков Андрей Мартынович, вернуться с войны с Финляндией, как началась опять война.
Помню, как папа пришёл домой в длинной шинели и будёновке со звездой.
22 июня - самый длинный день в году. Природа сотворила щедрой рукой душистые запахи песни полей, всё вокруг благоухало, неторопливо плыли по небу облака. И вдруг объявили.
- Война!
Беда пришла для нас внезапно. В первые дни войны отца мобилизовали на фронт, осталась моя мама Ефросинья Андреевна с двумя малыми детьми. Детская память запечатлела события того времени, осмысливала же я всё тогда происходившее потом умом взрослого человека.
В октябре 1941 года наш район уже был оккупирован. В начале немцы приходили в деревню небольшими группами со стороны железнодорожной станции Игоревская через лес. В наших лесах вскоре возник и базировался Вадинский партизанский отряд (написана книга о его боевых действиях).
Потом всё чаще стали появляться карательные отряды-эсэсовцы. Они забирали продукты, а населению угрожали, что за связь с партизанами будут вешать.
В партизаны уходили старики, крепкие по состоянию здоровья, подростки 15-16 лет, а также девушки.
Жизнь с каждым днём становилась всё тревожней. В небе кружились вражеские бомбардировщики, летели они, выстроившись в треугольники, от оглушительного рёва содрогалась земля. Каждый приход карателей вселял страх: убьют в этот раз или нет. Они врывались в дома, распахивая настежь двери, наставляли автоматы и на ломаном русском языке требовали:
- Матка, яйко, млеко!
Ночью приходили партизаны, тихо стучали в окно и просили:
- Хозяюшка, открой, свои, дайте, что можете из продуктов.
Мама отдавала последнюю булку хлеба.
От резкого стука в окно все просыпались, вздрагивали, пугались, начинали одеваться. То ли это переодетые каратели, то ли наши. Когда спрашивали, заходили ли партизаны, мама уклончиво отвечала:
- Не знаем, кто был.
Были случаи, когда за не тот ответ убивали.
На лыжах в белых халатах приходили разведчики, успокаивали народ:
- Потерпите, всё равно враг будет разбит. фашисты же стремились морально сломить население, склонить его к сотрудничеству или отказу от поддержки партизан страхом, жестокостью, беспощадностью. Когда они враждебно настроенные входили в деревню, то выгоняли всех жителей из домов на улицу, выстраивали в шеренгу. Их старший через переводчика объявлял:
За оказание помощи партизанам будете казнены!
Костюченков Андрей Иванович
При налётах карателей односельчане стремились друг к другу, собирались в одну избу, не так страшно.
Нас, детей, от страха бил озноб, как в лихорадке, стучали зубы.
Моя мама никуда из дома не выходила, прижимала нас к себе и говорила:
- Успокойтесь. Будь что будет, что бог даст!
Постращав в очередной раз народ, гитлеровцы уходили.
Полицаи натравливали карателей на односельчан, устраивали провокации. В Мосальщине к моей будущей свекрови Агриппине Яковлевне они принесли однажды чем-то набитый мешок, поставили у порога и сказали:
- Пусть постоит, завтра его заберём.
Агриппине Яковлевне не спалось, ей пригрезилось, что в мешке труп немца. Она развязала мешок и обомлела. Точно, убитый немец. Куда деть? Если вынести, увидят соседи.
Решила закопать под полом. Всю ночь рыла яму, сверху её сделала закром с картошкой.
А утром полицаи привели карателей, сделали обыск, но ничего не нашли.
Земля в деревне была изрыта окопами. Как-то разгорелся бой с партизанами, нельзя было выйти из избы, страшно даже было выглянуть в окно. Несколько часов, пока слышалась пальба, лежали на полу. Утихло толь так вечеру. Но выходить: ещё долго опасались, тишина стояла такая, будто всех убили.
Когда утром мы, наконец-то, выглянули в окно, то ужаснулись.
На противоположной через небольшую речку улице стоит подбитый танк, а среди деревни появилось кладбище из берёзовых крестов с надетыми на них касками, словно стоят шеренги солдат.
В 1942 году налёты стервятников участились, летали они низко и вели прицельный обстрел мирных жителей. Гибли и получали увечья люди. Маленький осколок попал мне в голову, его вытащили, благо, застрял он неглубоко, а обработать и зашить ранку было нечем и некому. Однажды с немецкого самолёта сбросили бомбу не на деревню, а на нашу баню, стоявшую в кустах у речки. Потом мы бегали смотреть на воронку возле бани.
Немецкие солдаты грабили внаглую, не гнушались ничем, забирали последние продукты, вещи, взламывали сундуки и штыками вытряхивали из них содержимое. Брать-то было особенно нечего, ценного не было, поэтому всё, разбросав, выбрав, что можно, мародёры уходили. Уводили мычащих коров, ловили разлетающихся по двору кур, они, бедные, кудахтали на всю деревню, ветер поднимал в воздух перья.
Особенно было страшным зрелище, когда тащили свиней из хлева. Пронзительный визг животных смешивался с отрывистыми командами и злобной немецкой бранью. До сих пор у меня в ушах стоит их лающая речь, а в глазах алчные, злобные рожи.
Есть стало нечего, всё что было, немцы забрали. Сеять было нельзя, шли бои, поля минировались. Расстрелы стали повседневной явью, особенно членов партизанских семей. От шестерых детей увели фашисты отцову родственницу, тётю Дуню, у неё сын, Виктор Орехов, ушёл в партизаны. И сейчас Виктор Васильевич проживает в Комягино, из отряда пришёл инвалидом, без руки. Были казнены одна за другой восемь наших деревенских женщин. Арестованных уводили на станцию Игоревская, запирали в сарае, допрашивали, издевались и убивали. Дочь тёти Дуни ходила к ней на свидание, рассказывала потом, что мать вся избитая, все беспокоилась о маленьком сыне Мише, пыталась ободрить детей, чтобы они не теряли надежды.
Чудом остался жив партизан Виктор
Орехов. Как-то он пришёл в деревню на разведку и навестить семью. Неожиданно нагрянули эсэсовцы на мотоциклах. В пес бежать было уже поздно, с той стороны въезжали немцы, околица просматривалась. Пришлось ему бежать в кустарник, где стояла баня. Он залез на чердак и спрятался. Баню, немцы окружили, походили вокруг, заглянули вовнутрь, справили нужду, погоготали и ушли.
Жукова Александра Андреевна
Чуть не расстреляли и нашу семью. Пришла как-то к нам Мария Фёдоровна -дальняя родственница, пожилая женщина и попросила спрятать её вещи. Какие тогда вещи были у односельчан: трубка домотканного полотна, вышитые полотенца, скатерти. У Марии Фёдоровны дочь была в партизанском отряде. Когда приходили каратели, то эту женщину всегда допрашивали, били прикладами, угрожали виселицей, если она не скажет, где базируется партизанский отряд. А что она могла знать, причём тут она, если дочь стала партизанкой.
В центре деревни жили две злые сёстры, одна из них была по фамилии Осипова. Они работали на немцев! Нюшка водила карателей по окрестным лесам и деревням. Приходилось ей босиком убегать к своим покровителям при налётах партизан.
После отступления немцев со Смоленщины односельчане её арестовали, избили и предали суду.
Когда Мария Федоровна везла на санках к нам вещи мимо хаты Осиповой, сёстры подглядели, в чей двор она свернула, и донесли в комендатуру. Не зря деревенские не соглашались прятать вещи партизанских семей, боялись. На следующий день явился карательный отряд, эсэсовцы и вместе с ними полицай Неходченков. Арестовали Марию Фёдоровну, избили и привели к нам. Распахнув настежь дверь, с автоматами на изготовку ворвались в дом. Схватили маму, ударили ее прикладом, поставили лицом к стенке, кричат:
- Хенде хох!
Дуло автомата направили маме в спину.
Мы с сестрой заревели, бросились к маме, ухватились за её юбку.
Гитлеровцы стали топать ногами, кричать, допытываться у мамы и полицая, родственница ли нам Мария Фёдоровна.
Неходчеков сказал:
- Нет!
Маму толкнули и отпустили. Если бы полицай сказал:
«Да», - нас бы всех расстреляли. То ли он побоялся мести нашей многочисленной родни (все взрослые мужчины сражались на фронтах с врагом), то ли что-то человеческое в нём проснулось, не знаю. В молодости Неходченков вместе с моими родителями ходил на вечеринки, мой отец даже ухаживал за его будущей женой. Её потом партизаны расстреляли за пособничество немцам, она передавала им сведения о партизанах и партизанских семьях. В 1944 году Неходченкова осудили, он отбывал наказание в Кемеровском лагере.
Марию Фёдоровну повели избитую от нас, на неё был накинут старый полушубок на сборках. Сердобольная соседка вынесла и протянула узелок с едой. Немец со злостью выбил его из рук и проговорил:
- Нихт эссен, аллес, капут!
Отвели старую мать партизанки километра за два от деревни, надругались: отрезали груди, уши, истыкали всю штыками и ушли. Ночью пошли на её поиски подростки, в их числе мой двоюродный брат. Нашли тело, привезли на санках и похоронили под окном родного дома. До сих пор могилка эта сохранилась. Раньше к ней приходили школьники и возлагали цветы. В настоящее время, после перестройки, Комягино, каки все окрестные деревни, вымирает, школы уже нет.
Оккупанты имели установку - уничтожать, истреблять население. Бомбили, расстреливали, вешали, сжигали заживо в избах, морили голодом.
Из окрестных деревень первая сгорела Мосальщина в полутора километрах от Комягино. Там жили дедушка Андрей Иванович - мамин отец, её сестры: Анна Андреевна с пятью детьми, один из них грудной (муж её погиб в Финляндскую войну) и Прасковья Андреевна с мальчиком Серёжей четырёх лет.
Деревня стояла в лесу, считалась партизанской. Дедушка выпекал хлеб и топил баню. По ночам приезжали партизаны за хлебом и помыться.
Предатели донесли на дедушку
карателям. Немцы подвезли пушку и прямой наводкой выстрелили по его дому. Жену маминого брата, который воевал на фронте танкистом, тяжело ранило в голову, она вскоре скончалась. Тёте Анне выбило глаз, у неё на руках был ребёнок, так его отбросило взрывной волной на несколько метров, однако он остался жив, даже царапины не получил, только ударился и перепугался. Дедушку тяжело ранило осколком снаряда в ногу. Покалечило другую невестку, детей.
Деревню в этот раз подожгли. Видим, горит Мосальщина, полнеба осветило, слышится треск, горящие снопы взлетают с кровель к облакам, слышен гул пожаров и крики.
Мама наша плачет, мы ревём, а помочь своим родным ничем не можем: немцы к горящей деревне никого не подпускают.
Позже мы узнали, что двоюродная сестра Катя перевозила на санках раненых и детей в соседнюю деревню Горюны. Там немецкий военврач вытащил из глаза тёти Анны один большой осколок, наложил повязку и дал какое-то лекарство. Лет через 40 второй осколок сам вышел через бровь, всё это время тётя (ныне уже покойная) жила с осколком в голове. Когда каратели ушли, мама забрала тётю Анну с пятью детьми к нам в Комягино.
Началась голодная весна 1942 года. Мы стали ходить в поле, раскапывать прошлогодние бурты и выбирать из них гнилую картошку. Её очищали, мыли, сушили, толкли или мололи на муку и выпекали лепёшки, за противный запах прозванные тошнотиками, добавляли траву, клевер, крапиву.
Суп, а точнее, баланду, варили из крапивы, лебеды. Соли не было, поэтому дети искали кучки минеральных удобрений, заливали небольшое их количеств о кипяченой водой и после того, как она отстоится, этот ядовиный раствор добавляли в
пищу, макали в него травяные лелёшки. Маленький Алёша всё плакал, не мог заснуть голодный, просил:
- Тётя Пося, кать.
Он плохо выговаривал слова, но мы понимали: «Тетя Фрося, макать».
Партизаны продолжали наносить всё более ощутимый урон захватчикам. Они взрывали эшелоны с техникой и солдатами, нападали на немецкие гарнизоны. Слышны были отголоски боёв в стороне. Свистели над деревней трассирующие пули, разрезая тьму ночи, полыхали зарницы пожаров.
Немцы вымещали свою злобу на беззащитном населении, проявляли всё больше жестокости. Каратели сжигали всё, что могло гореть. Горели леса, хлеб в полях, постройки. Вслед за Мосалыщиной сгорели деревни Киселёво, Сластиха, Голеевка, Новики. Превращая нашу местность в безжизненное пространство, фашисты намеревались покончить с партизанским краем и непокорным населением.
Но мало было тех, кто шёл в холуи к оккупантам.
Зимой 1942/43 в Комягино расположился карательный отряд: танки, орудия, автомобили, мотоциклы - по улице не пройти.
В одну хату немцы сгоняли по несколько семей. Девушек, даже подростков, насильно угоняли в Германию. Выгнали и нас из нашего дома. Мама пыталась взять хоть покрывало из дерюги, ведь зима, холод, нечем укрывать детей, ее, пиная прикладами, выгнали. Мы поселились в соседней избушке, где уже ютилось несколько семей. Наш дом каратели заняли под комендатуру. На родительской перине улеглись овчарки, я увидела это, когда вместе с мамой ходили просить, разрешения взять что-либо из одежды. Мама пыталась втолковать через переводчика немцам, что мы не причём, муж мобилизован на фронт, она одна с голодными ребятишками.
Да разве эсэсовцы поймут, ведь смотрели они на нас, как на недочеловеков, подлежащих истреблению.
В конце зимы 1943 года пришёл черёд и нашей деревне, видимо, неуютно чувствовали себя в ней завоеватели.
Вначале зажгли дома на одной улице, потом на другой. Люди выбегали, в чём были, спасали детей. Всю деревню охватило пламя, заволокло едким дымом, слышался треск горящих крыш и брёвен. Плакали, кричали женщины и дети, лаяли немецкие овчарки. Эсэсовцы хватали людей, одних в одну сторону, вторых отбрасывали в другую. Детей старались разлучить с матерями.
Полицаи грузили своё добро на возы, запряжённые лошадьми. Моя мама попыталась посадить в сани четырёхлетнюю Шуру, немец схватил девочку, поднял с воза за ручонку, ударил её палкой по спине и швырнул в снег, но оказалось, что к лучшему - нас хоть не разлучили. Вместе с другими односельчанами увезли в неизвестном направлении двух маминых сестёр с пятью детьми у каждой. Дедушку Андрея с ними не пустили. У мамы теперь стало трое детей, с нами осталась девочка тети Алёны, постарше меня.
Ночевали мы в сгоревшей деревне под открытым небом на снегу. Наш дом, единственный, остался цел, в нём находились немцы.
На следующий день и его подожгли, а нас погнали в деревню Горюны. Расселились мы по несколько семей в одной избе. Нашу семью разместили в большом доме, здесь кроме хозяйки жили немцы, ютились мы вчетвером в чуланчике у двери. Вскоре солдаты выселили хозяйку в сарай, придрались, что она грязнуля, руссиш швайн. Мама плакала, просила, пусть лучше уж нас выселят, но разве фашистов слезой проймёшь.
Нашлась тётя Алена, забрала свою дочь.
Маму немцы стали заставлять доить коров. Она пошла на совет к дедушке Андрею. Подумали и решили - согласиться, иначе убьют. Когда мама доила коров, то рядом стоял немец с автоматом, следил, чтобы молоко никуда не девалось. Если охранник отлучался, то мать часть молока выливала на землю, сама пила, иногда и нам удавалось отпить.
Жили одной надеждой - скорее бы закончилась война, пришли наши. Но чудовищной войне не было конца. Жить
становилось всё труднее; нет уже своего очага, нет продуктов, Каратели днём уходили на прочёсывание лесов, вели бои с партизанами, а ночью сумань, крикижение шнапсом и самогоном. Пьяные оргии, ругань, крики:
- Руссиш швайн!
Они заставляли молодых женщин пить с ними и плясать под губную гармошку. Пиликали они на ней часто, для нас же эти чужие мелодии были в одном ряду с лаем овчарок.
Однажды, запыхавшись, влетела односельчанка Нюра со словами:
- Фрося, спаси, дай мне свою девочку!
Следом прибежал солдат. Нюра схватила меня на руки, прижала к себе, трясёт меня и кричит:
- Пан, у меня киндер, киндер!
Тот заругался и отстал.
Кстати, у Нюры была своя девочка, но их разлучили при угоне. Потом она её нашла.
Война отняла у нас, и у детей и у взрослых, всё, оставив только лишения, тревоги и страх. Мы знали, что завтра будет ещё хуже, чем сегодня.
Оккупанты несли большие потери и на фронте и в боях с партизанами. В их глазах светилась злоба от неудач, но они не находили другого выхода, как только жечь и убивать. Сожгли и Горюны, жителей погнали в рабство и на уничтожение на Запад. Был март 1943 года. Кто не смог идти из-за ранения или болезни, тех согнали в одну избу и сожгли живьём. Такой лютой смертью погибла моя прабабушка и её больной сын, дедушка моего будущего мужа и другие. Те, кому удалось вернуться на пепелище, кого угнали недалеко, рассказывали после войны, что, раскопав головешки, обнаружили под ними гору скелетов.
Фашисты собрали нас всех в колонну и погнали. Вместе с нашей семьёй шли раненный в ногу дедушка Андрей и тетя Прасковья с ребёнком пяти лет. Дедушка положил на детские деревянные санки добытый где-то мешок ржи, чтобы варить кашу. Он сильно хромал. Нас гнали, как стадо скота. По пути немцы сжигали деревни и сёла: Попово, Рыбаки, Быково и
многие другие, часть жителей убили, остальных присоединяли к колонне, она уже была без конца и края. Почти все эти выжженные деревни так больше и не возродились. Гнать прямым, ближним путём через станцию Игоревская на Холм каратели побоялись, что нас отобьют партизаны. На дороге валялись вещи, было не до них. Дедушка мешок с зерном тоже бросил. Мы видели повешанных людей, на обочине валялись неубранные трупы.
В одной из деревень, где мы заночевали, мама попросила хозяйку сварить картошки детям. Та сказала:
- Картошки самим мало, варите, если хотите, очистки.
А утром и эту деревню сожгли, а её жителей погнали вместе с нами.
Я как старшая (мне шёл 9-й год) шла сама, мою сестру и двоюродного брата усадили на санки, их везли мама с тётей.
Тетя Прасковья ещё жива, но сильно болеет, проживает в деревне Горюны.
Шли, падали в раскисший снег и снова шли. Женщины несли на руках маленьких детей, выбивались из сил.
Некоторые тащили за собой, как санки, корыта, тазы. Как же выручали нас самодельные детские саночки!
Куда гонят? Никто не знал. По сторонам колонны шли охранники с автоматами и овчарками, собаки набрасывались на тех, кто уже не мог идти.
Сыро, слякотно. Лапти мои так растоптались, раскисли, что шла я в мокрых онучах. Потом дедушка нашёл на дороге кусок проволоки и стянул то, что осталось от лаптей.
За шаг в сторону от дороги - расстрел. Некоторые женщины с детьми, обессилев, садились на обочину, подходили охранники и их убивали. Другие оставляли грудных детей прямо на снегу. На моих глазах в ребёнка, копошившегося в развернутом одеяльце, офицер выстрелил из пистолета.
Только и слышно было:
- Шнель, шнель! Цурюк!
Ближе к сумеркам нас загоняли в холодные сараи, где держали по несколько дней. Потом гнали дальше. Шли мы голодные, во рту пересыхало, хотелось пить. Клали в рот кусочки холодного снега из-под ног.
Наконец, и нас покинули силы. Дедушка сказал тёте Прасковье:
- Ты иди, а я фросю не брошу, умирать будем вместе.
Мы сели на обочину. Как удалось спастись? Благодаря дедушке. Он упросил немцев не стрелять, отдохнём немного и пойдём.
Посадили опять сестру на саночки и пошли дальше.
Дошли до какой-то деревни, стали искать тётю в толпе.
Дедушка звал:
- Праскута, где ты?
А тётя с другого конца деревни:
- Фрося, тятя, где вы?
Наконец, соединились.
Потом был лагерь в городе Ярцево, длинные сараи, такая скученность согнанных людей, что не только прилець, даже стоять было тесно. Спали сидя, свернувшись, положив голову на руки, а руки на колени. Мама нас прижимала к себе, только бы мы не потерялись, только бы нас не задавили. Крики, плач детей, стоны больных - всё слилось в ужасный гул. С тех пор я не выношу многолюдья, мне становится плохо. Не могу стоять в очередях, находиться на шумных вокзалах, рынках.
Влагу добывали из ямки возле стены, мама клала нам в рот кусочки льда. Утром приезжала немецкая кухня, всех выгоняли из сарая, строили в шеренгу и давали по черпаку баланды из отрубей. Её выпивали и сразу отходили. И снова нас загоняли в сарай. Однажды, как в кошмарном сне помню, когда выгоняли из сарая, я чуть не споткнулась о труп задавленной девочки.
На ней было зелёное пальтишко и повязан платочек. Детей тогда было задавлено немало.
Потом были лагеря, оборудованные немцами в Каменке, Мушкевичах, Смоленске. Содержали строго, как опасных преступников, ворота на засовах, охранники с овчарками.
Германские войска стали отступать со Смоленщины. В Смоленске нас погрузили в товарные вагоны и повезли дальше на Запад. Что было потом, я ничего не помню, обессилела вконец, отключилась память, была в полусознательном состоянии. Позднее мама и тётя рассказывали, что привезли нас в Белоруссию, в Могилёвскую область, держали на открытом поле за колючей проволокой возле города Могилёва, потом у станции Толочино, райцентра Круглое.
Взрослых немцы утром гоняли копать противотанковые рвы, а мы, дети, оставались в лагере одни. Всегда были голодные, стали худые, измождённые. Чем кормили, не помню. Все мысли были только об одном - чего бы поесть.
После войны мы старались избегать разговоров о пребывании в фашистской неволе (или как тогда говорили, в плену), жизнь и так была тяжёлой, даже вспоминать о пережитом было страшно. Да и слово «плен» остерегались произносить. Особенно это касалось тех, кто на фронте попал в плен, каждому ведь не объяснишь: или тебя захватили раненым, или ты сдался сам. Один из маминых братьев был в плену в Германии, так он не имел никаких льгот, как участник Великой Отечественной войны. Я же в своих автобиографиях всегда указывала, что во время войны находилась в плену у немецко-фашистских захватчиков, считала, почему я должна бояться, скрывать. Тем более что во всём нашем большом роду никто с оккупантами не сотрудничал.
Наконец, летом 1944 года немцы стали отступать из Белоруссии. Но даже тогда машина истребления продолжала работать ежедневно, людей уводили на расстрел, особенно евреев (не щадили даже детей), а также членов партизанских семей, подпольщиков, узников, пойманных после побега.
Настал долгожданный день 28 июля 1944 года, Круглое освободили Советские войска. Нас распределили по деревням. Мы остановились в деревне Тёмные Круглянского района. Шли ожесточенные бои. Как-то от артобстрела побежали прятаться в рожь, а по ржи пошли танки, уцелели чудом. В Тёмных три семьи, в том числе и нашу, поселили в недостроенную хату на окраине, где все мы заболели тифом.
Только мы, дети, выкарабкались, напала на нас куриная слепота от истощения. Днём видим, а подходит вечер, начинает заходить солнце, слепнем. Утром обирали вшей, соскребали железкой гнид со швов. Жутко всё это вспоминать.
С двоюродным братом и другими детьми беженцев мы ходили по белорусским селам и просили милостыню. Серёже было шесть лет, а мне девять с половиной. Идём по улице вдыхаем дым из печных труб с запахами съестного, и нам кажется, что утоляем голод. Очень боялись собак, подойдём к калитке и стоим, пока хозяева не заметят, тогда просим:
- Подайте Христа ради.
Дадут пару картофелин, ломтик хлеба. К полудню мешочек насобираем, приходим домой довольные и покормим лежачих больных: маму, тётю, дедушку. Особенно тяжело болела моя сестра.
Слева направо. Сёстры: Анна Андреевна, Прасковья Андреевна и
Ефросинья Андреевна Голюченкова и её муж Андрей Мартынович Голюченков
Сначала поправился дедушка, потом мама и тётя, они стали наниматься на работу к хозяевам.
Фронт отодвигался дальше на Запад. Из Белоруссии наши земляки стали возвращаться на Смоленщину, а потом приезжать обратно на заработки. Получили мы известие, что нас разыскивает отец. Он был на лечении после контузии в госпитале в Томске.
Заработали немного продуктов и денег, вернулись в свое родное сожжённое Комягино. В деревне уже было построено несколько изб. Был воссоздан колхоз, люди стали возвращаться кто откуда. Уцелевшая наша баня была занята, в ней жила тётя Анна с детьми. Мы остановились у старшей маминой сестры Алёны, муж её уже вернулся с фронта и построил хату. Пришёл домой и наш отец, они с дедушкой сложили избу, в ней поселились семьи трёх сестёр и дедушка всего -13 человек. Жили голодно, поля были уже разминированы, поросли бурьяном. Папе как инвалиду войны выделили корову, выдавали 9 кг муки на месяц, какие-то старые вещи (что получше до нас не доходило). Муки на всю нашу большую семью хватало, чтобы только слепить травяные лепёшки. Землю пахали на себе, несколько женщин впрягались и таскали плуг. Позже стали пахать и бороновать на выделенных коровах. Мы, дети, были за погонщиков.
Постепенно жизнь стала налаживаться. Хату решено было оставить дедушке с тётей, а мы стали строить себе свой дом.
Отец брал нас в лес валить деревья. Мы с сестрой держали ручку пилы с одной стороны, а папа - с другой, так как одному пилить дерево пилой-двуручкой невозможно, пила изгибается.
Отец делал леса, клал на них плахи, а мы садились верхом и скабёлками их строгали. Обрабатывала наша семья огород в 50 соток, где были посажены картошка и овощи. Почва была тяжёлой, не удобренной, одна глина. Всё лето тяпали, выбирали сорняки, за сезон нужно было пройти по три раза.
Косили, из десяти копён девять отдавали колхозу, а десятую оставляли себе. Научилась я жать серпом хлеб, брать лён, вязать снопы. Полола колхозные поля, заросшие колючим осотом.
В колхозе на семью определялась норма на каждую работу. Детства как такового не было. За работу начислялись трудодни, полевые работы оценивались плохо, иногда за день удавалось заработать полтрудодня, а то и четверть. В конце года на трудодни давали не полноценное зерно, а отходы.
После возвращения из Белоруссии прицепилась чесотка, зуд по всему телу, пальцы слипались. Через день вечерами мама топила русскую печь, и мы ложились туда отпариваться, потом мылись в корыте. Бань ещё не было, наша довоенная баня была занята под жильё. На ночь мама нас раздевала и смазывала дёгтем. У всех нас на ногах были цыпки, так как ходили босиком по лужам и по росе, кожа трескалась, сильно щемило, у меня из-за простуды высыпали фурункулы по всему телу, не могла ни сидеть, ни лежать, плакала от боли, лекарств не было, прикладывали подорожник, печёный лук.
В нашей деревне открылась начальная школа, одна учительница на четыре класса. Мне дедушка сплёл к школе новые лапти.
В 1947 году нас чуть не перебила банда, состоявшая из бывших полицаев, скрывавшихся в лесу, километрах в десяти от Комягино. Пришла она в деревню за продуктами утром, наша семья завтракала. Двое с автоматами ворвались в дом, кричат:
- Ни с места!
Остальные бандиты остались во дворе. Папа бросился в другую комнату, схватил ружье, открыл затвор, а патронов нет, они лежали в печурке, чтобы не отсырели, но мама их перепрятала от детей подальше. Бандиты отняли ружье, переломали его пополам, а папу повели во двор и закрыли в сарае. Пока одни из них ходили по деревне и забирали продукты, другие стерегли папу. Деревенские мужчины попрятались. Мама упрашивала бандитов отпустить мужа, говорила, что он больной, контуженный. Папу отпустили.
На следующий день отец сообщил о случившемся в сельсовет. Приезжали работники МГБ. А банда стала красть колхозный скот. На неё устроили облаву, в землянке нашли пулемёты и другое оружие. Часть бандитов была убита в перестрелке, остальных выловили.
После школы я поступила учиться в техникум, окончила, вышла замуж. Нас направили с мужем работать в Тюмень, где мы и живём с 1962 года. На почве пережитого я потеряла здоровье и в 43 года стала инвалидом второй группы.
Фашизм, германский нацизм, как крайнее проявление национализма, как человеконенавистническая идеология осуждены Международным трибуналом в Нюрнберге.
Но они полностью в мире не искоренены, то в одной, то в другой стране фашисты, националисты поднимают голову: то в Прибалтике, то в Западной Украине, то в Чечне. Находятся силы и на Западе, опекающие, подкармливающие нацистские партии, плодящиеся, как поганки на ядовитом учении о расовой и религиозной исключительности.
Подрастающие поколения должны знать о горе и страданиях, которые принесли на нашу землю немецкие нацисты, и какой ценой была завоевана Великая Победа.
Надежда Андреевна Ершова (Голюченкова)
Литературная обработка Никитина В.3
Январь 2001г.