Никого не будет в доме, кроме сумерек…
Чтобы забыть женщину, надо написать о ней роман.
Генри Миллер
Когда-то она умерла. Она лежала рядом с насыпью и над ней колыхались сосны и простиралось небо. Тогда она узнала, что жить без себя – гораздо лучше. Она оставила себя и взмыла ввысь.
Он щелкнул зажигалкой, прожег дыру в темноте комнаты и затянулся сигаретой. Смотрел минуту в окно, на снег и крыши гаражей, потом задернул шторы и выпустил клубок дыма. Дым растворился. Раздавив окурок о хрустальную советскую пепельницу, он молча лег. На кровати было одно одеяло, одна подушка и ничего лишнего. Ничего личного- просто немного сна.
Не спалось. Пришлось пойти на кухню съесть сладкую слойку, запивая ее растворимым кофе. В чашке утонули и растаяли две сахарные льдинки. Тихо. Спокойно. Завязать пакет, убрать остатки в холодильник, закрыть холодильник. В полумраке он был сам похож на тень. А когда дверца холодильника приземлилась на резинку, и вовсе все стухло. Стало темно. Осторожно он дошел по коридору до спальни.
В квартире была закрытая комната, куда он не заглядывал. Он так и жил в обход этой комнаты, будто ее не существовало, но каждый раз, проходя мимо, видел дверь, и на задворках сознания рождался страх. Дверь закрыта – а комната есть.
Когда она приходила, дом беспорядочно оживал. И все же ясно ощущалось, что пространство как бы не пускает ее, наваливается всем пустым весом и теснит. Где-то в шкафу удалось спрятать носки, а косметику она поставила на тумбочку. Однажды она вернулась, а баночек и тюбиков не было.
- Я заметила, что ты убрал мои вещи.
- Вообще то я у себя дома и могу двигать вещи, ты не находишь? – прорычал он, как медведь, который прищемил лапу.
Это страшно, когда у тебя поселились вещи, лишняя подушка и эфирное масло лаванды. Это интересно и страшно.
Эх, как бы чего не вышло, как бы не обжечь усы.
Все должно быть степенно, четко и чисто. Увесисто. Постепенно.
Она с ее переливающимся топазовым взглядом слишком ярко разместилась в квартире. Ее подушка пахла Penthaligoons, поэтому он убирал подушку в шкаф, плотно затворяя дверцу. Чтобы лишний раз не думать о ней.
- Я хочу тебя помыть, - как-то призналась она.- Обхватить сзади ногами и лить теплую воду с мочалки тебе на спину, потом вспенить шампунь и массировать твою голову пальцами.
Его передернуло. Так близко – было нельзя. Он покрепче затянул ремень брюк, застегнул молнию куртки.
- Не надо, зачем? Никаких помыть.
Она стухла, как свечка, которую вынесли на ветер. Но оставалась храброй, продолжая придвигаться сантиметр за сантиметром.
Они вышли из подъезда и спускались по скользкой лестнице. Он уже стоял внизу и собирался дать ей руку, а она подумала, что он не обернется, и грустно поскользнулась.
Видеться раз в неделю было очень мучительно. Ей хотелось бывать там чаще, хотя квартира всей своей мрачной тишиной давила ей на плечи и силилась выплюнуть. Ночью она с опаской ходила в туалет, боясь его разбудить и опасаясь комнаты, где хранились ненужные вещи из прошлого. Она ощущала, что прошлое напирает плечом на дверь, то ли пытаясь вырваться, то ли стараясь не пустить ее внутрь.
В квартире его границ надо было не задеть углы. Ей казалось, что углов все больше, а футляр, где он прятал свое сердце, становится толстым и плотным, как панцирь у гигантской черепахи.
Как то, наслушавшись итальянской оперы, она написала ему спросить, не против ли он ее похода на вечеринку, сомнительную, но она пойдет только на начало, потом поедет к нему.
Больше всего на свете ей хотелось, чтобы он сказал ей: Приезжай сразу, я очень тебя жду, соскучился.
Но он так не сказал. Он согласился, пусть идет.
Она жгла свечу на кухне после трудного резкого разговора. Если бы пламя свечи могло говорить, оно бы скулило.
Она была ранена его жесткими словами и тем, что он пил виски при ней. При ней пить не стоило, она сама не пила уже несколько лет. Значит, он утратил уважение.
В квартире больше ничего не напоминало о ней, ни баночки, ни тюбики, ни аромат лаванды. Она забрала засушенную белую розу, которую оставляла на тумбочке.
Она плакала ему в трубку. Мимо.
Он доказал стойкий иммунитет против женских выходок, когда она сначала, вспылив, предложила расстаться, а потом хотела приехать к нему поздно вечером. Он закрыл дверь. Наконец-то пространство стало полноправным: в коридоре, ванной, на кухне и на ковре спальни не осталось следов ее прикосновений, ее дыхания. Ни пучка волос, ни старой заколки. Все снова было пустым и герметичным.
Он закрыл глаза, потом открыл. Темнота снаружи была такая же густая, как изнутри век. Выдохнул, вдохнул- осторожно и сдержанно.
Сквозь занавески не мог пробиться лунный свет, и дом дышал мраком. Подушки на креслах пахли пылью. На кухне гундел холодильник.
Она возвращалась мыслями в эту квартиру не раз. Проводила рукой по его лбу, забиралась под одеяло в белом пододеяльнике с прорезью, из которой нескромно глядел алый глянец ткани. Клала голову на плечо или обнимала его сзади.
Что за дурацкая привычка оставаться там, где тебе не рады? А может быть были рады, но она не поняла.
Она ничего не могла сделать, и тишина съедала ее изнутри.
Она уже умерла когда-то. И тут снова стало больно, как будто внутри царапался лисенок, как у спартанского мальчика из легенды.
Как мало она могла сделать, но как легко было дышать в мире, когда она не меняла никого. Ей оставалось согласиться. Если жизнь случается, соглашаться лучше сразу, а она сопротивлялась, оттого и было больно.
- Давай останемся хорошими знакомыми,- предложил он.
И это был тот уголок, который он готов был выделить для нее. Она осталась рядом, присутствуя, но не занимая места, что не помешало ей встречать весну. Ведь она уже умерла и умела отойти в тень, чтобы остаться счастливой и легкой, как перышко из его подушки.
