Я стояла у окна, смотрела, как дождь барабанит по стеклу, и пыталась не расплакаться. Мне было двадцать семь, а казалось, что я снова маленькая девочка, которая боится, что мама опять уйдёт в свою темноту. "Мамуль, ты опять?" — вырвалось у меня, когда я увидела её на диване, с пустым взглядом и бутылкой вина в руках. Она не ответила, только махнула рукой, как будто отгоняла муху. А я стояла, сжимала кулаки и думала, что больше так не могу.
Всё началось давно, ещё когда я была подростком. Мама всегда была яркой — красивая, с этими её длинными тёмными волосами, которые она закручивала в небрежный пучок, с громким смехом, от которого даже соседи улыбались. Но были дни, когда она гасла. Просто гасла, как лампочка, у которой кончился заряд. Она могла не вставать с кровати, молчать сутками, а потом вдруг оживать — готовить борщ, петь песни, тащить меня в парк. Я привыкла к этим каруселям, но теперь, когда мне самой скоро тридцать, я поняла, что устала быть её спасателем.
Тот вечер был не первым, но почему-то особенно тяжёлым. Я вернулась с работы — у меня новая должность в офисе, я менеджер по продажам, и день был адский: клиенты орали, шеф грузил, а я ещё и ипотеку тяну за свою однушку. Хотелось просто упасть на диван и вырубиться. Но дома была она. Мама. Сидела в темноте, свет не включала, только телевизор мигал каким-то тупым шоу. На столе — бутылка, уже наполовину пустая, и стакан, который она держала, как спасательный круг.
— Мам, ты обещала, — сказала я, чувствуя, как голос дрожит. — Ты же говорила, что больше не будешь.
Она подняла глаза, мутные, как осенний туман, и пробормотала:
— Лен, ну что ты начинаешь? Я устала, мне плохо, дай мне отдохнуть.
— Отдохнуть? — переспросила я, и внутри всё заклокотало. — Это я устала, мам! Я каждый день вкалываю, чтобы мы не загнулись, а ты опять за своё!
Она отмахнулась, пролила вино на диван, даже не заметила. А я сорвалась. Схватила бутылку, вылила остатки в раковину, хлопнула дверцей шкафа так, что та чуть не слетела с петель. Мама посмотрела на меня, как будто впервые увидела, и вдруг заплакала. Тихо, без всхлипов, просто слёзы катились по щекам. И я тоже разревелась — стояла посреди кухни, вся в соплях, и орала:
— Почему ты не можешь остановиться? Почему я должна за тебя всё тащить?!
Она молчала. А потом встала, медленно, как старуха, хотя ей всего пятьдесят, и ушла в свою комнату. Дверь закрыла, не хлопнула, просто щёлкнула замком. И я осталась одна, с мокрым лицом и пустотой внутри.
Так было не всегда. Когда я была маленькой, мама была моим солнцем. Она работала в библиотеке, приносила мне книжки с картинками, читала перед сном. Но потом что-то сломалось. Может, после того, как папа ушёл — я его почти не помню, он свалил, когда мне было шесть. Может, после того, как её сократили с работы. Она начала пить — сначала по чуть-чуть, по выходным, а потом всё чаще. Я тогда ещё не понимала, что это не просто "устала", а что-то большее, что-то, с чем она не справляется. В школе я врала подружкам, что мама болеет, когда она не приходила на родительские собрания. В универе я уже сама её вытаскивала — то из запоев, то из депрессий. А теперь, когда я взрослая, я думала, что она хотя бы попробует ради меня. Но нет.
Через пару дней после той ссоры я решила поговорить. Пришла к ней с утра, с кофе из кофейни через дорогу — она любит латте с корицей. Села рядом, поставила стаканчик ей на стол и сказала:
— Мам, я не хочу больше так. Ты мне нужна. Не такая, а живая.
Она долго молчала, крутила стакан в руках, а потом выдавила:
— Лен, я не знаю, как остановиться. Я пытаюсь, правда, но… оно сильнее меня.
Я сидела, смотрела на неё, и у меня сердце сжалось. Она выглядела такой маленькой, такой потерянной. И я поняла, что ненавижу не её, а эту её тень, которая тянет её вниз. Я взяла её за руку — холодную, чуть дрожащую — и сказала:
— Давай попробуем вместе. Я найду врача, или группу, или что угодно. Только не сдавайся, ладно?
Она кивнула, но я видела, что она не верит. И я тоже не была уверена. Но в тот момент мне просто хотелось её обнять — как раньше, когда она была моим солнцем, а я её маленькой Ленкой.
Прошёл месяц. Я нашла ей психолога — через подругу, которая сама с таким боролась. Мама ходила, сначала ворчала, что "это ерунда", но потом стала возвращаться с какими-то мыслями. Однажды вечером она сама сварила суп — грибной, мой любимый, — и позвала меня к столу. Мы сидели, ели, и она вдруг сказала:
— Лен, я тут подумала… Может, мне работу поискать? Хоть что-то простое, чтобы дома не киснуть.
Я чуть ложку не уронила. Посмотрела на неё — глаза ясные, не мутные, как раньше. И улыбнулась:
— Мамуль, давай попробуем. Я помогу.
Она хмыкнула, но не отмахнулась. И я впервые за долгое время почувствовала, что, может, ещё не всё потеряно. Мы не вернулись в те дни, когда она пела мне колыбельные, и я не знаю, получится ли у неё вылезти из этой ямы. Иногда я вижу, как она смотрит на бутылку в магазине, и у меня внутри всё холодеет. Но она пока держится. А я держусь за неё.
Сейчас мне двадцать восемь. Я всё ещё тяну ипотеку, работаю, как лошадь, но каждый вечер звоню ей — просто спросить, как дела. Она отвечает, иногда ворчит, иногда шутит. И я думаю, что, может, мы ещё сможем. Не как раньше, а по-новому. Потому что она моя мама. И я её не отдам этим её теням.