Когда-то очень, очень давно, когда я был еще школьником мы с мамой гуляли по парку Победы. И рядом с весело орущими аттракционами матушка посмотрела в сторону пруда с прокатными лодками и как-то грустно сказала:
— В блокаду тут крематорий стоял. Со всего города людей свозили, сжигали, пепел прямо тут и высыпали. Считай, прямо по ним мы тут ходим.
Грешен, мне тогда в это как-то и не поверилось. Веселье, радость, парк, гуляние. Откуда крематорий?
Прошло почти сорок лет, когда уже в послеперестроечное время со дна озера достали вагонетку и поставили на берегу в качестве памятника сотням тысяч ленинградцев, которые были сожжены в стоявшем здесь в блокаду крематории…
Маленький был, глупый. Спрашивать надо было, запоминать. А я, наоборот, мимо ушей пропускал.
Шли мимо Нарвских ворот, матушка говорит:
— Мы отсюда на фронт на трамвае ездили. Солдаты в увольнительные приезжали, мы их потом иногда провожали. А потом трамваи встали и неудобно стало. Не поездишь.
Почему не спросил: как, куда, с кем?
Маленький был, глупый. Теперь жалеть поздно. Иногда матушка что-то вспоминала, говорила, показывала. Почти никогда подробностями не интересовался...
Теперь спрашивать некого. Но кое-что из ее рассказов в памяти осталось.
Положу в интернете, чтобы эта ее память вместе со мной не исчезла.
Война.
Моего деда мобилизовали чуть ли не в первые дни войны. Через несколько месяцев пришло сообщение, что пропал без вести. И потому я его никогда не видел, не слышал, даже фотографий нет.
Сейчас мы знаем, что он похоронен где-то около Бреста.
И больше ничего. Подробностей в архивах нет
Когда мы с матушкой пришли в крохотный музей, что организован в мемориале на площади Победы, она увидела на витрине кусок плавленного металла в песке — и очень оживилась. И рассказала, что когда немцы бомбили Ленинград — ни в какие бомбоубежища, как это в кино показывают, никто не убегал. Все бежали на чердаки. Там стояли ящики с песком, лежали клещи.
Зажигалки были относительно маленькие, легкие и пробивали только кровлю, на чердаке застревали. И разгорались не сразу. Поэтому дежурные успевали их хватать и кидать в ящики с песком — где они уже безопасно разгорались и плавились.
Тут главным было, чтобы сбросили зажигалки, а не фугасы. Фугасная бомба дом пробивала и взрывалась внизу, снося его со всеми дежурными.
А пока ленинградцы спасали город от пожаров — по улицам шастали ракетчики. Они пускали ракеты в том направлении, где бомбы могли принести наибольший ущерб. Немецкие бомбардировщики при налетах ориентировались как раз по этим ракетам, фугасы нацеливали по наводке.
Ракетчиков ловили и расстреливали — но этих «сторонников европейского выбора» меньше почему-то не становилось.
В маминых воспоминаниях, Блокада началась с пожара на Бадаевских складах. Как они горели — видел весь город, дым оказался на половину неба, не скроешь. Матушка сказала, что в этот день все поняли — пришла большая беда и будет плохо, голодно. Так что карточки никого уже не удивили.
Матушка рассказывала, что поначалу все было относительно неплохо. Ведь отец работал возничим, в конюшне осталось много знакомых. Они отдавали в мамину семью подстилку из стойл — а в подстилку из яслей просыпался овес. Этот овес удавалось выбрать и варить кашу. А кроме того, отец готовился к ремонту и перед войной очень удачно закупился олифой. Эту олифу бабушка разводила и ее тоже кушали.
Каким образом слова «относительно неплохо» могут относиться к еде из разведенной олифе и овсу из подстилки, для меня непостижимо — но это именно мамины слова.
Потом завод бабушки (маминой мамы) перевели на казарменное положение. То есть, в кино рабочие в Блокаду ходят на работу и с работы — а в реальности они жили рядом со станками. Бабушка была инструментальщицей — пришлось жить в кладовке. Она однажды пальцем показала где: на Косой линии, на Балтийском заводе.
Старшая мамина сестра была уже взрослой — 16 лет исполнилось, и ее мобилизовали на заготовку дров.
И опять — сейчас все привыкли, что в домах под окном всегда есть горячая батарея, и воспринимают тепло как должное. Но в середине прошлого века отопление было печным. Нам показывают теплые госпиталя, теплые казармы, теплые штабы, теплый Смольный. А ведь это все: дрова, дрова, дрова. Которых в городе нет, за которыми нужно ехать. Поэтому тех, кто не работал и не воевал — посылали по мобилизации в пригороды за дровами.
Матушка в 14 лет осталась одна. И пристроилась пожить у тети Дуси.
Через несколько месяцев тетушка умерла. От голода.
Как рассказывала матушка, она шла по улице и плакала. И вдруг навстречу ей попался дядя Федя — другой наш родственник. Он спросил, чего девочка так ревет? Мама сказала, что тетя Дуся умерла. И тогда дядя Федя опустил руку в сумку, достал полбуханки хлеба, дал ей, сказал: «Ешь!» — и пошел дальше.
Матушка говорила, что это и есть ее самое яркое воспоминание за всю Блокаду: как она шла по Звериной улице, плакала от горя и ела эту драгоценную буханку.
Для меня странным в этой истории стало то, что я знал всех людей, о которых она рассказывала. Дядя Федя Блокаду благополучно пережил и даже приобрел трехкомнатную квартиру в «старом фонде». В то время это было просто: вселяешься в любую свободную (от эвакуированных или умерших) квартиру и говоришь, что твое предыдущее жилье разбомбили. Тебя вписывают — и все… Когда мы приходили к дяде Феде в гости, то я, будучи ребенком, в одной из комнат этой самой квартиры играл с игрушками их уже подросшего сына.
У мамы же все было иначе. Она после смерти первой тетушки поселилась у тети Любы, которая сказала, что так просто ее к себе не пустит и потребовала в качестве платы хлебные карточки.
Как рассказывала матушка — в этом еще не было ничего страшного. Ведь помимо хлебных были еще карточки на крупу, жир/масло, даже на сахар. Выжить было можно. Страшным стало то, что сразу после переезда у нее пропали карточки на масло.
Месяц мама как-то протянула, но когда выдали новые карточки — те, что на масло, у нее опять почему-то пропали. А те, что на хлеб — пришлось отдать в качестве платы за жилье.
Да, кстати. Тетя Люба Блокаду тоже пережила. Когда родственники собирались у дяди Феди, она тоже приходила и мама относилась к ней вполне дружелюбно. Я, естественно, так же. А всю эту историю я узнал сильно потом…
Но возвращаясь к Блокаде... Нам трудно понять, умываясь утром под краном, какое это чудо — водопровод. В военном Ленинграде его не было. А без воды — никак. За ней на Неву ходить нужно. Даже если ты без двух карточек на еду.
Однажды, отправившись за водой, мама упала от голода и...
Она очнулась в госпитале. Как оказалось, по городу ходили комсомольские патрули и собирали умирающих детей. Вот и ее подобрали. Повезло.
Пожалуй что, это можно назвать хэппи-эндом. Матушку слегка откормили, потом перевели в общагу, жить в которой можно было бесплатно, не за еду. Дальше — ремесленное училище Балтийского завода, при котором и находились госпиталь для детей и общага, затем — цех и токарный станок.
После первого прорыва Блокады и строительства Дороги Смерти — той самой, что в нескольких километрах от передовых немецких позиций проходила — блокадная пайка стала увеличиваться.
Матушка вспоминала, что уверенность в близкой победе у всех появилась, когда пошел первый трамвай! Восторг был невероятный!
А самое веселое по ее воспоминаниям — это главный прорыв Блокады. Началось наступление. Знал об этом весь город, потому как крейсер «Киров» стоял аккурат под окнами общаги и лупил залпами главного калибра куда-то за горизонт.
Девчонки по очереди запирали дверь коридора и прижимались к ней спиной.
Залп!
Ударная волна с такой мощью распахивала дверь, что ребенок с хохотом летел до середины коридора.
Дверь тут же закрывали — и к ней вставала следующая девчонка.
Дети — всегда дети.
Матушка так и проработала на Балтийском заводе всю оставшуюся жизнь. Сперва токарем, а после войны закончила училище и стала инженером-электриком. Многие из кораблей, в строительстве которых она принимала участие, бороздят моря до сих.
Ее старшая сестра, моя тетушка, после войны вышла замуж, вместе с мужем-офицером помоталась по стране, пока не осела на Украине. Но ее тоже теперь больше нет.
Бабушка до Блокады была верующим человеком и даже пела в церковном хоре.
Когда после ее попытались позвать обратно, ответила (по ее словам) так:
— Не желаю верить в бога, допустившего такой ужас!
Вот, пожалуй, и все, что осталось в моей памяти...