Общество бывш. Российских солдат во Франции и на Балканах. Октябрь за рубежом. (Сборник воспоминаний). Государственное издательство. Москва. 1924.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Для пишущего эти строки воспоминание о русском отряде во Франции навсегда останется неразрывно связанным с первыми днями революции 1917 года. Раненые госпиталя Мишле были первым образчиком русской народной массы, который мне, эмигранту, удалось увидать после десятилетнего промежутка, в течение которого я видал русских лишь в качестве таких же эмигрантов, как я сам.
Я никогда не забуду ясного, теплого, весеннего парижского утра, когда я отправлялся на первую лекцию не перед эмигрантским кружком, а перед русскими рабочими и крестьянами, волею царской воинской повинности превращенными в защитников французского отечества. Шел я не без трепета. Хотя с первой своей партийной лекции я неустанно вел литературную борьбу против меньшевистеко-кадетского предрассудка насчет «глубокого монархизма» русской народной массы, но то была литература, а это действительность. И я не без дипломатии подходил к вопросу, бывшему центральным вопросом моего доклада: почему в России не только Николай, но вообще царь не нужен?
Впечатление, которое меня ожидало, было самым неожиданным. Мне не было никакой надобности, оказывается, разъяснять ненужность для России царя; ибо царь был для моих слушателей, прежде всего другого, совершенно неинтересен. Все время, пока я говорил о царе и о вредоносности монархии, над моей аудиторией явственно носилась вежливая, но вполне ощутимая скука. И как резко изменилась картина, когда я, отвечая на одну из поданных записок, заговорил о в о й н е! Ничего похожего на скуку как не бывало. Такой живой аудитории, как эта масса искалеченных и, казалось бы, достаточно занятых своим личным горем людей, я не встречал даже в 1905 году. Царь был совершенно забыт. Об этом злосчастном существе, «преданности» которому народа так опасались кадеты и меньшевики, никто и не вспоминал. Зато живой и грозный враг трудящихся, империализм, впервые становился ясен во всей своей конкретности не только моим слушателям, но, кажется, и мне самому. Так заброшенные волею империализма за две тысячи верст от родины русские рабочие и крестьяне сразу вылечили меня от закоренелого исторического предрассудка и показали мне воочию, в чем смысл начинавшейся второй русской революции.
И после этой первой встречи мне припоминается другая. Не просторный двор и зелень госпиталя Мишле, а узкая, тесненькая комнатка, где ютилось бюро комитета по возвращению русских эмигрантов на родину. Комитет был не большевистский, но за единичными исключениями двух-трех людей, смотревших отщепенцами, интернационалистский. Смотревшие отщепенцами оборонцы появлялись в нем только изредка, на предмет производства очередного скандала. Вся деловая работа велась интернационалистами.
И вот в той маленькой комнатке я как теперь, вижу двух земляков в солдатских шинелях старой царской формы, беседующих с интернационалистами об общем деле. Это делегаты от русской дивизии с фронта. Дивизия - французское командование очень охотно и ловко подставляло под удар нефранцузские части- только что с огромными потерями взяла ряд германских позиций. Но они твердо решили, что это будет ее ПОСЛЕДНИЙ бой с немцами. И что если она пойдет драться еще раз, то это будет уже с другим врагом.
Дело было дьявольски трудное- вывести одну дивизию из бойни, в которою вовлечены были миллионы людей. А мы, эмигранты, был в к тому же плохо осведомлены. Мы не знали, что уже сам французский фронт уже трещал в это время. Французский главный штаб строжайше скрывал, что в это время, весною 1917 года, на фронте был целый ряд солдатских бунтов, что французские солдаты целыми дивизиями уходили из окопов. Знай мы отчетливо эту обстановку, мы сумели бы присоветовать землякам какой-нибудь практический выход. Пока же, сколько я помню, мы не пошли дальше совета организоваться и вести пропаганду.
Могло ли бы восстание русской дивизии в те дни сорвать фронт и послужить прологом к такому окончанию войны, какое художественно-правдиво, но исторически неверно дано в известной французской пьесе? Трудно об этом гадать теперь. Как бы то ни было, то, что русские солдаты во Франции не восстали, не спасло их, как увидит читатель этой книжки, от жестокой расправы взбешенных империалистов. Свидетелями этой расправы нам быть уже не привелось. В тот день, когда происходил расстрел Куртинского лагеря, два, парохода с 6-ю сотнями эмигрантов, входили в Северную Двину. Трагедия стала нам известна уже в Москве, но так глухо, что весь ее ужас я прочувствовал только теперь, читая воспоминания товарищей, бывших ее жертвой. Но мне припоминается одна подробность, которую, мне кажется, нелишне привести как дополнение к рассказу.
До августа месяца 1917 года мы все ждали массовой отправки нас на родину. Эмигрантов за это время выехало довольно много, по небольшими партиями, через Англию. Только в середине июля эмигрантский комитет получил в свое распоряжение два больших парохода бывшего Восточно - Азиатского Общества, «Двинск» и «Царицу». Они могли бы поднять, в случае надобности, почти всех, кто еще оставался во Франции.
Наша делегация съездила в Брест, осмотрела пароходы, приняла меры к их очистке и дезинфекции и вернулась в Париж подготовлять массовую отправку. И вдруг, как удар грома из ясного неба, извещение русского морского агента, что пароходов нам не дадут, они нужны для другой цели. Мы бросились к агенту и тут узнали а, скорее догадались из полунамеков и красноречивых умолчаний, что пароходы (которые могли поднять, при полной нагрузке до 6.000 человек) понадобились для отправки в Россию не желавшей более воевать русской дивизии.
Вот, значит, какой выход в то время носился перед глазами начальства, видевшего невозможность заставить солдат идти в бой, и не обнаглевшего еще настолько, чтобы дойти до расстрела своих безоружных земляков. Я не знаю, что в последнюю минуту изменило план. Но пароходы в конце концов остались за нами, и к нам только была придана небольшая, человек в 400, партия русских инвалидов, которые давно ждали отправки.
Но, не зная наверное, что было причиной перемены, нетрудно догадаться о действительной связи вещей. В это время был уже налицо приказ Керенского, задерживавший возвращение русских из-за границы вообще. Но если вообще русский революционер, возвращавшийся из изгнания, был для Керенского опасным человеком, то насколько опаснее были эти революционные солдаты, которые самым фактом своего существования должны были неотразимо свидетельствовать об империалистском характере войны, которую стремились изобразить обороной отечества. В самом деле, какое отечество обороняли русские в Шампани или под Салониками? Никакие секретные документы не могли бы лучше раскрыть глаза русской народной массе на истинный смысл войны, которую вел Керенский, чем рассказы товарищей-солдат о том, что они видели и в чем участвовали.
Закопать их в гроб живыми за границей было нужно для того, чтобы сохранить великую тайну всемирных эксплуататоров. Вот в чем смысл трагедии и Куртинекого лагеря и всех последующих. Но, говорит пословица, ложью весь свет пройдешь, да назад не воротишься. Никакой обман не мог помешать раскрыться глазам русских народных масс. И когда это совершилосъ, керенщина пала, несмотря на все китайские стены, воздвигавшиеся ею между народной массой и истиной. И дальше оставалось мучить тех, кто мог бы открыть истину двумя месяцами раньше, уж только из тупой, злобной мести. И люди, которые были непосредственными виновниками всех описанных дальше ужасов, теперь готовы протянуть нам руку. Наша книжка выходит очень кстати. Правда, стыд не дым, глаза не ест; но опустить глаза от стыда кое кого из тех, кто теперь распинается о вечной дружбе, связывающей Россию и Францию, эта книжка заставит.
С французскими трудящимися массами наши солдаты всегда были друзьями; но какими «друзьями» показали себя те, кто забрал в руки командирскую палочку над этими массами! Было бы очень хорошо, если бы следующие дальше рассказы были переведены на французский язык. Это был бы один из лучших способов нашей агитации, который подействовал бы даже на наиболее отсталые слои французских
рабочих и крестьян. М. Покровский.
В кровавых лапах «прекрасной» Франции.
Март 1917 года. Беспрерывная бомбардировка французской артиллерией и минометами германских позиций на участке от Cyacсона до Оберива, около города Реймса. Услужливое русское командование 1-й особой дивизии готовилось кровью русских рабочих и крестьян в серых шинелях прорвать Германский фронт и занять форт Бримон и селение Курси, прилагая вся усилия, чтобы скрыть от солдат революционные события в России.
Но, несмотря ни на бомбардировку, ни на предостережения офицеров и генералов, каким-то чудом проникла в наши окопы издаваемая в Париже газета «Наше Слово» и материалы от эмигрантов, которые явились первыми ласточками, известившими нас о февральской революции, Временном Правительстве и об организации Петроградского Совета Солдатских и Рабочих Депутатов. № «Нашего Слова», полученный нами, передавался по окопам от роты в роту.
Загнанный в подполье революционный дух вырвался наружу. Каждому хотелось знать подробности о России. Во французских газетах мелькали физиономии князя Михаила, Милюкова, Гучкова и других. Солдатам не хотелось смотреть на эти «хари», - они читали газету «Наше Слово».
Ночь, последние числа марта 1917 года. В подвале полуразрушенного стекольного завода, при свете свечей заседает первое собрание Солдатских Депутатов Первой Особой дивизии во Франции. Инициаторы этого собрания солдаты Алешин - Савин, Балтайс, Волков, Дворецков и автор этих строк состоят в президиуме. Шестьдесят семь представителей от отрядов слушают наш информационный доклад о революционных событиях в России.
Кончен доклад. Произносятся речи и приветствия петроградскому пролетариату, солдатам и матросам. Товарищи! Приступаем к деловой работе, - объявляет товарищ Балтайс - секретарь собрания. Товарищи! - обращаюсь я, - мое предложение: постановить и требовать от наших палачей-командиров снять весь наш отряд с фронта и отправить в революционную Россию. Произносятся речи; то страстные, полные смелости и отваги, то слабые с боязнью: «а вдруг как в 1901-1906 годы? Тогда погибнем все от рук наших офицеров и генералов».
Голосование; «за предложение товарища Кидяева, т.-е. за то, чтобы нашему отряду сняться с фронта и требовать немедленной отправки в Россию» - объявляет Балтайс - «поднять руки». Подняли-; я, Балтайс и Дворецков — три против нескольких рук, воздержавшихся большинство. Не принято. «Голосуем предложение нескольких делегатов — объявляет Балтайс, «за посылку делегации от отряда к генералам, с требованием объявить по отрядам приказы Временного Правительства, декларацию прав солдата-гражданина и т. д.» Большинство за, мы трое против, несколько воздержавшихся. Принято. Избрана делегация в составе: Балтайс, Дворецков, Гежицкий, Неверов и Егоров.
Предвидя безуспешность переговоров с генералами- Нечволодовым и Лохвицким, я, в заключение, мог лишь возразить: «Товарищи! Напрасно допускаете, чтобы в ваших жилах текла рабская кровь, пусть в самовольном снятии нашего отряда с фронта получились бы жертвы, но, однако, не столько, сколько будет жертв при наступлении, куда генералы, с которыми вы хотите разговаривать, вас пошлют». Под взрывы снарядов и шрапнелей у мест нашего собрания расходились делегаты в окопы, по своим ротам. Большинству хотелось верить, что в результате переговоров, отряд снимут с фронта. Переговоры с генералами дали лишь тот результат, что отряд по-ротно был выведен в тыл к штабу первого полка и приведен к присяге Временному Правительству, а затем угрозами и уговорами был послан в окопы. Много подействовала на наших солдат провокационная речь генерала Лохвицкого; «Фронт один и ваше самовольное снятие с фронта означало бы измену России и союзникам, а Франция стала бы на вас смотреть как на врагов. Не слушайте ваших смутьянов: они германские шпионы». После «присяги» генералы, видя постепенное разложение отряда, намекнули французскому командованию, что с наступлением медлить нельзя. Усилилась канонада, французская тяжелая артиллерия и минные батареи сравнивали с землей немецкие окопы.
Наступление состоялось. Отряд штурмом взял деревню Курси. Более семисот убитых и свыше трех тысяч раненых. В автомобиле Красного Креста, по ухабистому, разбитому снарядами шоссе я, вместе с пятью ранеными, едем в Париж. Осколком снаряда у меня разбита левая нога и
контужена левая часть головы. Париж. Госпиталь Мишле, палата № 18 для тяжело раненых. Товарищи сообщили мне, что в госпитале более 600 русских раненых и изувеченных
солдат, что здесь Алешин-Савин, что в сад каждый день приходят эмигранты, бывают собрания, митинги. Организован госпитальный солдатский Комитет. Председатель этого Комитета какой-то фельдфебель-пулеметчик запретил снимать со стен госпиталя трехцветные флаги, а в некоторых палатах висят еще портреты царя Николая. Из всей массы
эмигрантов раненые солдаты слушают только речи профессора Покровского, Лозовского, Вишняка и Антонова-Овсеенко. Флаги, портреты Николая - что же Алешин-Савин? Узнаю: он, как и я, беспомощен, у него выше колена оторвана нога…
О борьбе русского пролетариата к нам доходили смутные и разноречивые вести. Ясно было лишь одно, что правительство Гучкова и Милюкова - те же цепи, для рабочих и крестьян. Из получаемых писем можно было заключить, что генералы Лохвицкий и Нечволодов примирились «с свободой» и «социализмом».
К борьбе, товарищи! Долой буржуазное Временное Правительство! Долой войну! - Вот лозунги, брошенные Алешиным-Савиным, Балтайсом и мною на собрании раненых солдат госпиталя Мишле.
19 мая 1917 года. Флаги и портреты царя были уже сняты самими солдатами. Не без инцидентов. Французская администрация госпиталя препятствовала. Ей было жаль царя Николая, щедро жертвовавшего сотнями тысяч русских жизней ради спасения французского капитала.
Нет слов передать злобу и ненависть, охватившие нас, раненых, когда мы из доклада товарища Балтайса узнали, что наши товарищи в отряде, уцелевшие в бою, в благодарность от французского правительства за взятие Курси, отдыхают по французским деревням в конюшнях, в сырых подвалах, по чердакам и сараям. Это «отдых»- за девятимесячное пребывание отряда на передовых позициях.
Узнаем, что в жалких остатках нашего отряда образовались солдатские комитеты. Между отрядом и ранеными восстановилась живая связь. Получилась спайка. Взята крайняя революционная линия. На совещании президиума госпитального Комитета намечен курс дальнейшей революционной работы. Решено усилить присылку писем и газет в отряд, совместно с выздоравливающими ранеными требовать от командования отряда отвода всех частей отряда в один благоустроенный лагерь, чтобы там, сплотившись, повести активную борьбу против офицерства; усилить пропаганду против существующей в отряде царской дисциплины; участить собрания солдат как в отряде, так и в госпиталях; требовать немедленной отправки в Россию всего отряда и сообщить Петроградскому Совету рабочих и Солдатских Депутатов о положении и деятельности отряда. Вот с какой программой уехал обратно в отряд товарищ Балтайс. Получаемые нами из отряда и из других госпиталей письма рисовали ужасы обращения французского и русского начальства с русскими ранеными в госпиталях и в отряде. На нас в Мишле русские сестры- аристократки смотрели как на врагов. Лечение, пища ухудшились. Обращение зверское. Доступ русским эмигрантам в сад госпиталя прекратили. Поскольку ухудшилось наше положение, постольку мы усиливали пропаганду против Временного Правительства и против войны.
В первых числах июня во двор госпиталя в Мишле приезжает отряд автомобилей Красного Креста. Вечерние сумерки. Три роты французских солдат с надетыми на винтовки штыками оцепили весь госпиталь. Французские офицеры и солдаты снуют по палатам. В чем дело? Оказывается, производят «чистку» госпиталя,- как выразилась сестра Юрецкая.
Раненые протестуют. Подается команда: «Выходи с вещами», протестующих стаскивают с постели, кладут на носилки и прямо в автомобиль. Такой же участи подвергся и я. Во дворе узнаю, что протестующему против такого насилия над безрукими и безногими калеками товарищу Алешину-Савину ушибли рану. Его столкнули с костылей, и он упал на асфальтовый пол, обливаясь кровью из незажившей ампутированной ноги. В закрытых наглухо автомобилях под конвоем развезены по разным вокзалам Парижа и увезены в разные места Франции 300 русских, «вычищенных» из госпиталя. Тем лучше. Революционный дух, привитый в Мишле русским раненым, будет жить во всех концах Франции.
В товарном вагоне нас, 76 раненых, привезли в город Ланнион (департамент Кот дю Нор). Организован госпитальный Комитет, но главная задача восстановить связь с отрядом. 5 июля получаю от товарища Балтайса письмо; содержание тревожное, он пишет: «Кидяев, ты в отряде необходим, приезжай немедленно в Ля-Куртин, будешь лечиться при отряде». Я хожу еще на костылях; администрация рада сбыть меня с рук, с особой торопливостью выдает мне документы и в сопровождении французского капрала еду в Ля – Куртин. Не доезжая 28 километров до лагеря, на станции Фельтен, поезд встречает толпа русских солдат, среди них масса пьяных. Увидев меня, подбегают к окну вагона, требуют, чтобы я слез и присоединился к ним, заявляя: «Здесь мы с офицерами, которых куртинцы выгнали и посрывали с них погоны. С нами комиссар Рапп и все генералы, которые обещают увезти нас в Россию. По просьбе наших офицеров, французы привезли нам вина, сколько угодно, гуляем вовсю, а куртинцев морят голодом. Твои т.т. Волков и Балтайс – германские шпионы, как и все большевики; весь куртинский Комитет состоит из большевиков, и прокурор полковник Лисовский на днях арестует их и расстреляет в 24 часа». Я понял, что отряд раскололся, и что могут произойти кровавые события.
Но вот и Ля - Куртин. У поезда масса солдат-куртинцев. У многих на груди красные значки. Вполне усовершенствованный лагерь: канализация, водопровод, электрическое освещение, двух-этажиые казармы, из окон которых реют красные флаги с лозунгами: «В Россию», «Долой войну», «Проклятие палачам». Шагая на костылях, встречаюсь у помещения Совета с т. Балтайс. В его словах звучала неуверенность в благополучном исходе этой борьбы. Подтвердил печальную новость о событиях в Петрограде 3 июля
и сказал: «Отдыхай» тов. Каляев, всмотрясь, как настроены куртинцы. Мы с Волковым вследствие сложившихся обстоятельств решили переменить тактику, но солдаты так революционизированы, что о перемене тактики не может быть и речи. Они стихийно идут вперед, готовы на жертвы».
На ежедневных, 10 - тысячных. собраниях на площади у помещения Совета, ораторы клялись под красным знаменем, лучше умереть за революцию, чем принести себя в жертву капиталу. «Мы признаем только Совет Солдатских и Рабочих Депутатов, долой правительство Керенского, долой войну, да здравствуют Советы Солдатских, Рабочих и Крестьянских Депутатов» заканчивали свои пламенные речи ораторы.
Выясняю причины раскола отряда. Представители Куртинского Совета обрисовали обстоятельства событий в следующем виде: В момент прихода отряда в лагерь Ля-Куртин в бригаде поддерживалась старо-режимная дисциплина, с отданием чести офицерам включительно. Существовавшие в то время в 3-й бригаде ротные и полковые Комитеты были исключительно из ставленников офицерства. Естественно, что с помощью их офицерство поддерживало свой авторитет среди солдат. Конечно, прибывающие из госпиталей в 3-ю бригаду солдаты, при наличии офицерского авторитета, не могли расширить революционную пропаганду.
Попытки войсковых организаций и солдат Первой бригады, революционизировать 3-ю бригаду, давали очень медленные результаты. Офицерство 3-й бригады и их ставленники- Комитеты, старались всеми силами охранять своих солдат от большевистской заразы. Обычно пускали в ход ложь, что в Первой бригаде большевики, Балтайс и Волков
шпионы, они пораженцы, желают поражения России и союзников и победы для Германии. Но «большевистская зараза», несмотря на все препятствия, хотя и медленно, по проникала в 3-ю бригаду. Офицерам последней было уже заметно, что солдаты начинают колебаться. Безусловно, все это не ускользало от глаз офицерства. Генерал Ванкевич приказал начать занятия в Ля-Куртине с 22 июня, но рьяное офицерство распорядилось начать их 21 июня, очевидно, надеясь усиленными занятиями сбить солдат с революционной линии.
Вечером 21 июня Первая бригада ответила на офицерский приказ митингом, на котором было вынесено такое решение: «В виду постоянного обмана и издевательства над нами и нашими ранеными в госпиталях, со стороны нашего и французского начальства, учитывая ложное освещение о положении русских солдат со стороны командования и
переводчиков перед французским населением и, главное, вызывающее отношение к нашему отряду буржуазной и несознательной части французов, как к врагам, и учитывая, наконец, чувства тяги на родину, где всякий желал встать на защиту интересов рабочих и крестьян, бригада постановила; на занятия во Франции больше по ходить и требовать немедленной отправки в Россию».
Офицерство рассмотрело постановление Первой бригады, как акт полного неподчинения, и при помощи Комитета 3-й бригады повели пропаганду за немедленную посылку отряда на французский фронт. При этом офицерство 3-й бригады настаивало на отделении 3-й бригады от 1-й. Солдаты 1-й бригады устроили манифестацию с красными знаменами и музыкой, как протест против выступления на
фронт, при чем, когда проходили мимо офицерского собрании один из стоявших там офицеров выругался по адресу, красных знамен, назвав их «красными тряпками».
Из общей массы возмущенных солдат некоторые бросились было на офицера, но руководители манифестации призвали их к порядку. Тем временем офицерство 3-й бригады распустило ложный слух, будто бы 1-я бригада нападет и разоружит 3-ю бригаду, одновременно сообщив генералу Занкевичу об отделении одной бригады от другой.
Генерал Занкевич, приехав 24 июня в Ля-Куртин, распорядился 3-ю бригаду вывести из лагеря и расположить ее близ местечка Ля - Фельтен, в 28 километрах от Ля-Куртин. Вместе с 3-й бригадой ушло все офицерство, а также их прислужники-денщики, фельдфебели и прочие близкие к ним, но в то же время откололось от 3-й бригады около 700 человек и весь 3-й маршевый батальон и присоединились к нам. Вот в общих чертах история и причины раскола отряда. Численность Ля-Куртинекого отряда к моему приезду достигала 11.500 человек, тогда как в Фельтене вместе с офицерством насчитывалось около 4-х тысяч.
16 июля на общем собрании отрядного Комитета, совместно с ротными и батальонными, т. т. Балтайс и Волков отказались от своих обязанностей. И вместо т. Волкова Открытым голосованием председателем Курганского Комитета был избран я. По моему предложению, Куртинский отрядный Комитет был переименован в Совет Солдатских Депутатов лагеря Ля-Куртин. 17 июля от генерала Занкевича и комиссара Раппа получаю следующее предложение: 1) беспрекословно подчиниться распоряжению Временного Правительства и его агентов, 2) распустить куртинскне организации, 3) просить ушедших офицеров 1-й бригады вернуться в свои старые части и начать занятия, 4) произвести выборы Комитетов, но только так, чтобы не вошли старые члены организации. Предложение это во всех ротах на собраниях было единогласно отвергнуто. 19 июля получился новый приказ ген. Занкевича за №34, где говорилось: «ультимативно приказываю в 2-дневный срок выйти всем оставшимся в лагере Ля - Куртин солдатам, на ст. Клераво, (в 6 верстах от Ля-Куртин), с вещами, палатками, котелками и кухнями. Оружие огнестрельное и холодное оставить в лагере. Не явившиеся на указанное место до 10 часов 21 июля солдаты будут считаться изменниками родины и Временного Правительства и предадутся военному суду» - это означало сдаться всему отряду без оружия на волю своих палачей - генералов и офицеров.
В эти 2 дня приезжали в лагерь комиссар Рапп, Смирнов (член русской делегации на Стокгольмскую конференцию) и парижские эмигранты Морозов и Иванов. Они с пеной у рта уговаривали куртинцев сдаться. Только Морозов, под дождем на трибуне со слезами на глазах не уговаривал, а жалел нас, попавших в руки капитала, а «капитал, - говорил он, - не знает пощады для таких, мои братья, как вы». Комиссар Рапп и «социалист» Смирнов все же сумели убедить т. т. Балтайса и Волкова сдаться, обещав им прощение.
Утро 21 июля. В 10 часов конец ультиматума. На общем собрании выяснилось, что Волков, Балтайс и Гусев - председатель Комитета 2-го полка и 20 человек других принимавших участие в организации Куртинских Комитетов решили, согласно приказа № 34, сдаться и, оставив оружие, ушли в Клераво - на место, указанное Занкевичем, вместе с ними ушло 70 человек солдат. Остальная масса ля-куртинцев заметно колебалась. Мое выступление и члена Совета т. Глеба успокоили солдат; решено было не подчиняться приказу Занкевича, а вступить в переговоры с Раппом, Занкевичем и Лохвицким в той плоскости, что желаем соединиться с 3-й бригадой, но только с сохранением оружия, а резолюции об отправке в Россию оставить в силе. Ведение переговоров было поручено мне. Вечером 21 июля стало известно, что ушедшие т.т. Балтайс, Волков и 20 человек других - бывших членов Куртинекого Комитета, предательски арестованы и переданы в распоряжение военного прокурора полк. Лисовского.
Не арестованные перебежали 22 июля обратно в Ля-Куртин,
боясь расправы пьяных офицеров. Ля-куртинцы, были возмущены не арестом 22-х сдавшихся товарищей, а обещаниями прощения «социалистов» Раппа и Смирнова. Для всех стало ясно, что «социалисты», и даже правительство Керенского, являются орудием для угнетения народа и ведения войны.
По телефону я вступил в переговоры с ген. Лохвицким и Раппом 22 июля, предварительно передав содержание резолюции протеста против ареста подчинившихся товарищей и требуя их освобождения. После 2-часовых переговоров (были перерывы, очевидно для совещания с командирами полков) Лохвицкий предложил: «утром 23 июля во исполнение приказа ген. Занкевича под №34 выйти из -Ля-Куртин с одними вещевыми мешками. Оружие, кухни и палатки оставить в казармах. Идти по Фельтенской дороге по-ротно в походном порядке. На расстоянии 6-ти километров от Ля-Куртин выстроиться вдоль дороги, для встречи командиров. Арестованные будут освобождены и с 3-й бригадой под командой офицеров вернетесь в лагерь Ля-Куртин. Так называемые Советы, как безответственные организации, подлежат ликвидации».
На заседании Совета предложение ген. Лохвицкого обсуждалось всесторонне. Одновременно с этим у нас были сведения, что 3-я бригада требует возвращения в Ля-Куртин, в благоустроенный лагерь, так как при жизни в палаткax в открытом поле участились случаи змеиных укусов.
После долгих обсуждений мною было сделано следующее предложение Совету: «устроить политический маневр; утром 23-го июля выстроиться всему отряду по-ротно в походном порядке и... двинуться по Фельтенской дороге. Все вещи, а также оружие, оставить в лагере, но для охраны оружия и имущества оставить в Ля-Куртин по 25 человек от каждой роты, которые должны быть в полной боевой готовности. Пулеметчикам быть у пулеметов в лагере. Кроме того, не мешает, на всякий случай, захватить с собою все имеющиеся у солдат «Браунинги» и «Маузеры». Обо всем этом известить солдат утром 23 июля перед выступлением.
Кроме того, я высказал свои соображения о том, что предложение ген, Лохвицкого является ловушкой. Но выйти необходимо, этим мы покажем вид, что подчиняемся, и темъ, может быть, освободим своих арестованных товарищей. Общая численность оставленных в лагере солдат достигала 3.500 человек, а выступивших- 7,500.
В 4-х километрах встречаем ген. Лохвицкого, который выслушав мой доклад о том, что отряд вышел в знак подчинения русскому командованию, надеясь в то же время соединиться с 3-й бригадой и с освобожденными из-под ареста товарищами вернуться в лагерь Ля-Куртин, - Лохвицкий поцеловал меня; на глазах у него были слезы: видно,
и генеральские нервы изрядно потрепаны революционной стойкостью ля-куртинцев. Я ему заметил, что наше подчинение ничуть не означает, что мы будем воевать на французском фронте и требование отправления в Россию остается в силе. По распоряжению ген. Лохвицкого, отряд был выстроен
в парадный порядок, вызваны председатели ротных и полковых Комитетов, с которыми он хотел говорить. Между тем, он предлагал, чтобы отряд шел дальше, еще 6 километров и, там-де в присутствии ген. Занкевича и комиссара Раппа, соединится с 3-й бригадой, одновременно встретив освобожденных товарищей Балтайса, Волкова и др. Хотя предложение ген. Лохвицкого не внушало никакого доверия, тем не менее, мысль, что мы своим дальнейшим подчинением освободим арестованных товарищей, заставила пойти дальше.
Между прочим, генерал заметил: «Почему вы вышли без вещей и палаток?». Я ему ответил, что ни вещи, ни палатки не нужны, так как вернемся обратно в Куртин. «Скатать
шинеля», — скомандовал Лохвицкий. Исполнено. (Штыки в скатках, «Маузеры» и гранаты в карманах). Идем. Пройдя лес, показались белые палатки. Это 3-я бригада. В стороне показался конный отряд. Солдаты заметили около дороги замаскированный в кустах пулемет, сзади выходят на дорогу вооруженные винтовками и е полными сумками гранат фельтенцы. Мы отрезаны. Генеральским обманом заведены в ловушку. Еще несколько шагов и мы встречаемся с Раппом и группой офицеров 1-й бригады.
От командиров полков команда! «Первый полк, направо, второй - налево. Господа ротные командиры, отведите свои роты на места»,—командует полк. Сперанский. По обеим сторонам дороги выше бурьяна торчат вехи: это места, заранее намеченные для разбивки лагеря куртинцам.
Все смешалось. Команда офицеров, кряки и проклятия обманутых солдат и угрозы. Я слез с коня, на костылях прыжками подбегаю к Раппу и Лохвицкому. «Объясните, в чем дело- господин генерал и господин Рапп, разве обманом, предательством и насилием, хотите подчинить своей власти куртинцев? Позор! Имейте в виду, что мы в поле под открытым небом не останемся». «Успокойтесь,- возражает Лохвицкий, - вам сейчас привезут ваши палатки и кухни, вы обезоружены, ваш лагерь будет на этом месте».
«Генерал! Мы ваш обман предвидели и для охраны наших вещей и оружия оставили в Ля-Куртине 3.500 человек, нас же здесь 7.500 и не с пустыми руками; мы, правда, от лагеря отрезаны, но нашего напора ваши заграждении
не выдержат. Во избежание кровопролития, выдайте наших арестованных вами товарищей, соедините е 3-й бригадой, тогда лишь может быть речь о подчинении вашей команде». Прикативший к отряду автомобиль ген. Занкевича приковал внимание возмущенных куртинцев. Вышедший из автомобиля Занкевич беседовал с подбежавшими к нему Раппом и Лохвицким. Между тем прискакавший верховой ординарец громким голосом не только мне, но всему отряду кричал, что в Ля-Куртин прибыл 82-й французский полк и полк. Гринфельд требует выдачи оружия, походных кухонь, солдатских палаток и вещевых мешков.
Все снова тот засуетились. Лохвицкий, подбежав ближе, скомандовал «Смирно». Сотни голосов отвечают ему: «Палач! Предатель!». Наконец все стихло. Генерал Лохвицкий объяснил, что приказ о взятии нашего оружия уже отменен (еще бы, раз оставлена охрана). «Смирно!» выслушайте приказ Представителя Временного Правительства генерала Занкевича! Последний, отделившись от Раппа и став в шагах в 30 от отряда, приложив к губам ладони рук рупором, произнес: «Спасибо вам, братцы, что вы, согласно моего приказа, подчинились мне; сейчас, под командой ваших офицеров вернетесь в Ля-Куртин, все ваши смутьяны будут взяты от вас и понесут заслуженное наказание», при этом повернулся, сел в автомобиль и уехал. Генерал Лохвицкий, подозвав в себе офицеров, предложил им при своих ротах итти в лагерь, но те запротестовали в один голос: «Не пойдем мы с большевистской бандой, никто из офицеров не имеет две головы». Подойдя к ним c группой солдат, я заметил: «Господа офицеры, вы обязаны подчиниться приказу представителя Временного Правительства и итти в Куртин». Окончить не успел, как десяток офицерских глоток кричали и ругались, а поручив Урвачев кричал: «тебе, хромой чорт, мало разбило югу, нужно отрезать руки, чтобы не писал, и язык, чтобы не говорил».
С сияющими глазами, под ободряющие звуки музыки, неся выше красные знамена, шли куртинцы обратно в лагерь, в свое убежище. Соединение с 3-й бригадой и освобождение арестованных товарищей были только генеральской уловкой для обезоружения восставших. Жизнь в Ля-Куртин шла по-прежнему в тревоге.
На генеральские ультиматумы отвечали требованием отправки в Россию. Пищу убавили наполовину. Русское офицерство, переводчики, буржуазная французская пресса представляли куртинцев в самом худшем виде; куртинцы- большевики, куртинцы шпионы, — кричали- на каждом перекрёстке.
Август, Ля-Куртин оцеплен. Живём впроголодь. Все имущество, 4 денежных ящика, сухари, дорогие вина в подвале офицерского собрания, хранятся в полной неприкосновенности. Зловещее затишье, генералы что-то замышляют.
7 августа. Отдельные группы солдат пытаются делать вылазку за пищей, некоторые попали в руки французских патрулей, о них ни слуху. Раны в моей ноге вскрылись, вынужден лежать, работать дальше не могу; назначаю собрание и предлагаю избрать ни мое место другого, указывая на стойкого товарища Глобу. Он избирается. Товарищи, меня отвезли из помещения Совета в Крестовоздвиженский госпиталь на окраине лагеря. 17 августа в утренние сумерки 2 французских солдата выносят меня на таратайку, и через 1/4 часа в компании тех же солдат еду в вагоне железной дороги.
18 августа сдают меня в госпиталь «Конкорд» в городе Сан-Серване, врачу Меламе. Тот, из препроводительных бумаг узнав, кто я, озверел; посыпалась площадная ругань. Меня запирают в околотке. Ночую один. 19 августа в сопровождении свиты входит Mеламе, перевязывает рану, приговаривая: «не лечить тебя, собаку, надо, а повесить». (Впоследствии я узнал, что Меламе тоже из «социалистов»). Перевязка кончена, около меня опять «почетный караул» - 6 французских солдат - сажают в автомобиль, едем. Город Сан-Мале; военные казармы, на занятии масса Французских солдат. Меня бросают в военную гауптвахту. На голых нарах, сыро, темно. Мертвая тишина. Кружка кипятку и 200 грамм хлеба подается каждое утро, аккуратно, на весь день. Через каждые 3 дня какой-то не то санитар, не то фельдшер делает мне перевязку. На 20-й день выводят, не могу стоять и на здоровой ноге. Опять госпиталь. Здесь выздоравливающие русские солдаты узнают меня, кормят, вымыли и дали белье. Вечером опять конвой. Дорогой узнаю, что вывезут в лагерь Курно. Приехали; сдали коменданту лагеря, русскому полковнику. Здесь масса русских солдат. Узнаю, что они с 3-й бригады, есть артиллеристы, они озлоблены, оказывается, они только-что приехали из Ля-Куртин после расправы над куртннцамн. Комендант отравляет меня па гауптвахту и ехидно сообщает: «там голый цементный пол - место твоих товарищей, еще тепленькое» (оказывается там содержались 22 человека, в том числе Балтайс и Волков). Бунтую, не иду на гауптвахту, указываю на рану в ноге: «Она получена на фронте, при взятии Курси, рана требует лечения, а за мои политические убеждения и деятельность в отряде и госпиталях судите или стреляйте». Помещен в Курновский госпиталь, бежать не могу, а чтобы никуда не уполз, приставили около моей койки чернокожего солдата-сенегальца с винтовкой и надетым на нее Штыком.
Теперь вернусь к описанию куртинекой трагедии. Потеряв надежду подчинять своей власти куртинцев обманом или силой 3-й бригады, ген. Занкевич и комиссар Рапп в первых числах августа обратились с просьбой о посылке войск и артиллерии для усмирения к Керенскому и главнокомандующему Корнилову. Последними была послана во Францию артиллерия, а именно 2-я русская артиллерийская бригада. К прибытию названной II артиллерийской бригады французским командованием к Ля-Куртин стягивались войска для осады. Ненадежный элемент 3-й бригады вместе с прибывшими из госпиталей солдатами был переведен из лагеря Ля-Фельтен в отдаленный лагерь. Из 3-й бригады был выделен сводный полки и подполк. Готуа назначен для усмирения куртинцев. 19-й, 78-и, 82-й, 105-й французские полки, французская кавалерия, артиллерия и выделенный из 3-й бригады сводный русский полк осаждали Ля-Куртин. В последних числах августа прибыла из России 2-я русская артиллерийская бригада. Общее командование этими силами Ген. Занкевичем было передано ген. Беляеву - начальнику русских артиллерийских частей во Франции. Снаряды, пушки, патроны и проч. были предоставлены французским командованием. 1 сентября, когда уже все было готово для расстрела, ген. Занкевичем был издан «ультимативный» приказ, полученный через французов, в котором он приказывал всем куртинцам до 10-ти часов утра 8 сентября, выйти из лагеря без оружия, по оставшимся после указанного срока куртинцам будет открыт артиллерийский огонь. Куртинцы ответили на генеральский «ультиматум» общей демонстрацией с музыкой и красными знаменами. В ночь на 2 сентября на площади был устроен спектакль, нашлись и драматурги, сочинившие пьесу, характеризующую бессилие генералов и «социалистов» убить революционный дух в куртинцах. Настало роковое утро 8 сентября; 11-тысячная масса куртинцов на площади. Несмотря на голод, на приготовленную смерть, никто из куртинцов по приказу генерала не вышел. По улицам между казармами, одиннадцатитысячная демонстрация. Все красные знамена высоко подняты в мозолистых руках. Во главе демонстрации тов. Глоба и духовой, оркестр музыки. «Стреляйте палачи! Умрем под этими красными знаменами!» А роковая стрелка
приближается к цифре «10». Музыка заиграла похоронный марш. Два внушительные взрыва пушечных снарядов прервали музыку. Дым, стоны раненых, два трупа. Снаряды сыплются еще и еще. На улице никого. На площади убитые лошади. Выбегают из казармы с котелками и ножами в руках голодные солдаты, режут мясо убитых лошадей. По смельчакам открывается шрапнельный огонь. 4 и 5 сентября беспрерывная пальба по казармам и зданию офицерского собрания. 6 сентября, группируясь, полки и роты выходят… сдаются. Сдавшиеся подвергаются избиениям и грабежу, снимаются сапоги, шинели, обручальные кольца, и все то, что представляет большую или меньшую ценность. К 7 сентября остались в лагере пулеметчики. Орудийная пальба по казармам продолжается. Тогда осаждавшие, видя, что пулеметчиков снарядами не выбить, бросились в атаку и, врываясь в казармы, оставшихся в них куртинцев кололи штыками, укладывали на месте. 8 сентября все было кончено. Куртинцы были окружены в кольцо в открытом поле, 90 человек было уведено в Бордосскую тюрьму, туда же под усиленным конвоем отдельно был отправлен товарищ Глоба, оставшийся каким то чудом живым. Отдельно под усиленным конвоем было уведено еще 350 человек и высланы на остров Экс, в Атлантическом океане. Оставшуюся часть уцелевших куртинцев держали под открытым небом, подвергая избиениям, грабежу и не давая несколько дней пищи, пока не собрали оставшееся в Ля-Куртин оружие и не зарыли трупы. После этого куртинцы были снова помещены в уже разбитом лагере. Были образованы 26 рот, в которых применялся тюремный режим, пища выдавалась в половинном размере обыкновенного солдатского пайка. Организаций никаких не разрешалось, табак не выдавался. До конца ноября месяца часть из них была отправлена на принудительные работы, а другая часть в Африку на каторжные. В начале декабря всем остальным куртинцам французскими властями было предложено итти на работы, от которых большинство отказалось, - их отправили в Африку. Согласившиеся же идти на работы были разбиты на маленькие группы в 20-30 человек и отправлены по разным концам Франции для исправления шоссейных дорог, в каменоломни и на др. работы. Петр Кидяев.