Общество бывш. Российских солдат во Франции и на Балканах. Октябрь за рубежом. (Сборник воспоминаний). Государственное издательство. Москва. 1924.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Для пишущего эти строки воспоминание о русском отряде во Франции навсегда останется неразрывно связанным с первыми днями революции 1917 года. Раненые госпиталя Мишле были первым образчиком русской народной массы, который мне, эмигранту, удалось увидать после десятилетнего промежутка, в течение которого я видал русских лишь в качестве таких же эмигрантов, как я сам.
Я никогда не забуду ясного, теплого, весеннего парижского утра, когда я отправлялся на первую лекцию не перед эмигрантским кружком, а перед русскими рабочими и крестьянами, волею царской воинской повинности превращенными в защитников французского отечества. Шел я не без трепета. Хотя с первой своей партийной лекции я неустанно вел литературную борьбу против меньшевистеко-кадетского предрассудка насчет «глубокого монархизма» русской народной массы, но то была литература, а это действительность. И я не без дипломатии подходил к вопросу, бывшему центральным вопросом моего доклада: почему в России не только Николай, но вообще царь не нужен?
Впечатление, которое меня ожидало, было самым неожиданным. Мне не было никакой надобности, оказывается, разъяснять ненужность для России царя; ибо царь был для моих слушателей, прежде всего другого, совершенно неинтересен. Все время, пока я говорил о царе и о вредоносности монархии, над моей аудиторией явственно носилась вежливая, но вполне ощутимая скука. И как резко изменилась картина, когда я, отвечая на одну из поданных записок, заговорил о в о й н е! Ничего похожего на скуку как не бывало. Такой живой аудитории, как эта масса искалеченных и, казалось бы, достаточно занятых своим личным горем людей, я не встречал даже в 1905 году. Царь был совершенно забыт. Об этом злосчастном существе, «преданности» которому народа так опасались кадеты и меньшевики, никто и не вспоминал. Зато живой и грозный враг трудящихся, империализм, впервые становился ясен во всей своей конкретности не только моим слушателям, но, кажется, и мне самому. Так заброшенные волею империализма за две тысячи верст от родины русские рабочие и крестьяне сразу вылечили меня от закоренелого исторического предрассудка и показали мне воочию, в чем смысл начинавшейся второй русской революции.
И после этой первой встречи мне припоминается другая. Не просторный двор и зелень госпиталя Мишле, а узкая, тесненькая комнатка, где ютилось бюро комитета по возвращению русских эмигрантов на родину. Комитет был не большевистский, но за единичными исключениями двух-трех людей, смотревших отщепенцами, интернационалистский. Смотревшие отщепенцами оборонцы появлялись в нем только изредка, на предмет производства очередного скандала. Вся деловая работа велась интернационалистами.
И вот в той маленькой комнатке я как теперь, вижу двух земляков в солдатских шинелях старой царской формы, беседующих с интернационалистами об общем деле. Это делегаты от русской дивизии с фронта. Дивизия - французское командование очень охотно и ловко подставляло под удар нефранцузские части- только что с огромными потерями взяла ряд германских позиций. Но они твердо решили, что это будет ее ПОСЛЕДНИЙ бой с немцами. И что если она пойдет драться еще раз, то это будет уже с другим врагом.
Дело было дьявольски трудное- вывести одну дивизию из бойни, в которою вовлечены были миллионы людей. А мы, эмигранты, был в к тому же плохо осведомлены. Мы не знали, что уже сам французский фронт уже трещал в это время. Французский главный штаб строжайше скрывал, что в это время, весною 1917 года, на фронте был целый ряд солдатских бунтов, что французские солдаты целыми дивизиями уходили из окопов. Знай мы отчетливо эту обстановку, мы сумели бы присоветовать землякам какой-нибудь практический выход. Пока же, сколько я помню, мы не пошли дальше совета организоваться и вести пропаганду.
Могло ли бы восстание русской дивизии в те дни сорвать фронт и послужить прологом к такому окончанию войны, какое художественно-правдиво, но исторически неверно дано в известной французской пьесе? Трудно об этом гадать теперь. Как бы то ни было, то, что русские солдаты во Франции не восстали, не спасло их, как увидит читатель этой книжки, от жестокой расправы взбешенных империалистов. Свидетелями этой расправы нам быть уже не привелось. В тот день, когда происходил расстрел Куртинского лагеря, два, парохода с 6-ю сотнями эмигрантов, входили в Северную Двину. Трагедия стала нам известна уже в Москве, но так глухо, что весь ее ужас я прочувствовал только теперь, читая воспоминания товарищей, бывших ее жертвой. Но мне припоминается одна подробность, которую, мне кажется, нелишне привести как дополнение к рассказу.
До августа месяца 1917 года мы все ждали массовой отправки нас на родину. Эмигрантов за это время выехало довольно много, по небольшими партиями, через Англию. Только в середине июля эмигрантский комитет получил в свое распоряжение два больших парохода бывшего Восточно - Азиатского Общества, «Двинск» и «Царицу». Они могли бы поднять, в случае надобности, почти всех, кто еще оставался во Франции.
Наша делегация съездила в Брест, осмотрела пароходы, приняла меры к их очистке и дезинфекции и вернулась в Париж подготовлять массовую отправку. И вдруг, как удар грома из ясного неба, извещение русского морского агента, что пароходов нам не дадут, они нужны для другой цели. Мы бросились к агенту и тут узнали а, скорее догадались из полунамеков и красноречивых умолчаний, что пароходы (которые могли поднять, при полной нагрузке до 6.000 человек) понадобились для отправки в Россию не желавшей более воевать русской дивизии.
Вот, значит, какой выход в то время носился перед глазами начальства, видевшего невозможность заставить солдат идти в бой, и не обнаглевшего еще настолько, чтобы дойти до расстрела своих безоружных земляков. Я не знаю, что в последнюю минуту изменило план. Но пароходы в конце концов остались за нами, и к нам только была придана небольшая, человек в 400, партия русских инвалидов, которые давно ждали отправки.
Но, не зная наверное, что было причиной перемены, нетрудно догадаться о действительной связи вещей. В это время был уже налицо приказ Керенского, задерживавший возвращение русских из-за границы вообще. Но если вообще русский революционер, возвращавшийся из изгнания, был для Керенского опасным человеком, то насколько опаснее были эти революционные солдаты, которые самым фактом своего существования должны были неотразимо свидетельствовать об империалистском характере войны, которую стремились изобразить обороной отечества. В самом деле, какое отечество обороняли русские в Шампани или под Салониками? Никакие секретные документы не могли бы лучше раскрыть глаза русской народной массе на истинный смысл войны, которую вел Керенский, чем рассказы товарищей-солдат о том, что они видели и в чем участвовали.
Закопать их в гроб живыми за границей было нужно для того, чтобы сохранить великую тайну всемирных эксплуататоров. Вот в чем смысл трагедии и Куртинекого лагеря и всех последующих. Но, говорит пословица, ложью весь свет пройдешь, да назад не воротишься. Никакой обман не мог помешать раскрыться глазам русских народных масс. И когда это совершилосъ, керенщина пала, несмотря на все китайские стены, воздвигавшиеся ею между народной массой и истиной. И дальше оставалось мучить тех, кто мог бы открыть истину двумя месяцами раньше, уж только из тупой, злобной мести. И люди, которые были непосредственными виновниками всех описанных дальше ужасов, теперь готовы протянуть нам руку. Наша книжка выходит очень кстати. Правда, стыд не дым, глаза не ест; но опустить глаза от стыда кое кого из тех, кто теперь распинается о вечной дружбе, связывающей Россию и Францию, эта книжка заставит.
С французскими трудящимися массами наши солдаты всегда были друзьями; но какими «друзьями» показали себя те, кто забрал в руки командирскую палочку над этими массами! Было бы очень хорошо, если бы следующие дальше рассказы были переведены на французский язык. Это был бы один из лучших способов нашей агитации, который подействовал бы даже на наиболее отсталые слои французских
рабочих и крестьян. М. Покровский.
По французским тюрьмам, ссылкам и каторжным работам.
После знаменитого расстрела лагеря Ля-Куртин, весь отряд был раскассирован, часть отряда была отправлена в Африку, часть разогнана по тюрьмам, а остальные были разосланы по работам. Этой участи подверглись не только товарищи, находившиеся непосредственно в своих боевых частях, но и те, которые были в госпиталях. В начале 1918 и в конце 1917 года жители города Канна (Cannes) были свидетелями массовой эвакуации русских солдат из госпиталей. Надо сказать, что в этом городе были сосредоточены большею частью больные туберкулезом и малярией. Процент смертности среди них был очень велик. Несмотря на то, что большая часть из этих больных должна быть освобождена от военной службы, и какие-либо тяжелые работы для них были вредны, их все-таки, под усиленной охраной французских вооруженных солдат, отправили в полном смысле слова на каторжные работы. Мне лично пришлось с одним из таких отрядов отправиться на эти работы. Каковы же условия этих работ, как же жили солдаты на этих работах? Вот один из эпизодов этой жизни и работы солдат во Франции.
Отряд, с которым я выехал из Каннского госпиталя, был направлен в маленькую деревушку Мармо (Marmeaux) к одному из лесопромышленников на рубку леса (это из туберкулезного то госпиталя!). Для ночлега нам отвели старую конюшню, полную жидкого навоза, бросили несколько снопов соломы и велели располагаться; на наш протест нам пригрозили, что с нами не будут церемониться. На другой
день выдали по триста грамм хлеба и погнали на рубку леса. В полдень привезли обед, но что это за обед? Несколько бураков, две-три морковины, десяток картошек, и вода. И это обед на 80 человек. Раз в неделю давали мясо, но от него надо было бежать за несколько километров, а об употреблении нечего было и думать. Ни протесты, ни просьбы не могли помочь, жаловаться было некому, мы оказались
на положении белых рабов. Долго терпеть было невозможно. Нам удалось связаться с другими такими же рабочими группами, положение которых было не лучше нашего. Удается сорганизовать летучее делегатское совещание рабочих групп
рабочей роты 5/2 в департаменте Ион (Yonne). Делегатское совещание прошло в одном из госпиталей города Оксер (Auxerre), в этом же городе находилась и канцелярия рабочей роты 5/2. Большей части делегатов на это совещание удается
попасть под видом больных. Из 18 рабочих групп были представлены 12. Делегатское совещание констатирует невозможность продолжения работ при наличии таких тяжелых условий, было установлено, что большая часть товарищей больны, но им не дают никакой медицинской помощи. Врач при околотке 4-го французского территориального полка признавал больным только тогда, когда уж последний не мог передвигаться, большая же часть больных попавших на осмотр к названному врачу, были наказаны арестом на 8 дней в порядке дисциплинарного взыскания, которое отбывалось на местной гауптвахте. Делегатское совещание постановило организовать на 1 апреля 1918 года в рабочей роте 5/2 забастовку-протест против нечеловеческой эксплоатации французскими помещиками и тем обратить внимание на ужаснейшее положение русских солдат,- это была наша последняя ставка. Несмотря на то, что организация этой забастовки была сорвана одним из писарей канцелярии рабочей роты, она все-таки состоялась, правда, немногим группам удалось выехать в Оксер (Auxerre), как намечалось на делегатском совещании, где все должны были
выступить с коллективным протестом, надеясь на поддержку французских рабочих организаций, но все же группы на местах 1 апреля не вышли на работу и заявили свой протест (канцелярия рабочей роты 5/2 имела копии письменных протестов всех групп). Эта забастовка наделала много шуму, правда, она имела не столько материальный успех, сколько моральный. Более ста товарищей были отправлены в ссылку на остров Экс (Ile d'Aix), трое из них были преданы французскому военному суду (Дектевский, Архипов и Кропин), им было предъявлено обвинение в организации беспорядков, в военном саботаже, с применением статьи военного закона, где говорится о наказании военной тюрьмой от одного года до пяти лет. Меня лично арестовывают за два дня до забастовки. После делегатского совещания мне удается попасть в госпиталь, где и была организована штаб-квартира предстоящей забастовки. Несмотря на заявления лечащего меня врача (medecin de service), что состояние моего здоровья не позволяет на перевод в каземат гауптвахты, я все-таки был брошен в последнюю. Нас троих считают более активными участниками данной забастовки, нас из обыкновенных казематов гауптвахты переводят в подземелье, оконные люки закрывают наглухо, спать приходятся на цементом полу, имея лишь одну шинель.
Никакой прогулки не полагалось. Кормили: кружка воды, 100 -120 грамм хлеба, такой режим продолжался 18 дней. На 16 сутки я объявил голодовку, как протест против невыносимых условий, и потребовал или освобождения, или суда (обвинение нам было предъявлено после перевода в военную тюрьму). Капитан Троицкий, командир роты 5/2, иронически заявил мне, что все равно, дескать, ваша участь решена, но так или иначе я добился своего, через три дня мы все трое были переведены в центральную военную тюрьму 5 округа, в город, Орлеан (Orlean). Я не буду здесь
останавливаться на политической стороне в названной тюрьме. Вся военная тюрьма делилась на две категории, на французскую и колониальную. Во французской категории были исключительно солдаты - французы, большинство которых были дезертиры этой кровавой империалистической бойни; в колониальной находились солдаты французской колониальной армии, как-то; сенегальцы, алжирцы, марокканцы, аннамитьг и т. д. В эту же категорию включены китайцы, работающие на французских заводах, зачастую заменяющие машинную силу, а также и русские солдаты.
Ясно, что режим этих двух категорий резко отличался друг от друга. В то время как французская категория мало-мальски могла существовать, колониальная голодала в полном смысле слова, французская - имела свободные просторные камеры и постели, колониальная — должна была помещаться в переполненных камерах, без всякого намека на какую-нибудь плохонькую постель, выдавалось одно одеяло на 3-х, которым никак невозможно было укрыться, так как оно из себя представляло решето. Кормили: утром горячая вода, называемая бульоном, вечером четверть, в редком случае полгамели (французский котелок) фасоли или картофеля, хлеба — 150 — 200 грамм. Я уже говорил, что помещение военной тюрьмы №14, на
улицы Евгении Винья (14, rue Eugenie Vignat) было переполнено, часть колониальной категории была переведена в другое помещение, находящееся напротив тюрьмы, т.-е. на гауптвахту местного полка. В камере, в которой должно было помещаться 2 — 3 человека, помещалось до 14 (камера русских). За всякое требование налагали репрессивные меры- вплоть до наложения кандалов (что было с одним из китайцев, запротестовавшим против издевательства тюремного жандарма, выбившего у него гамель и тем оставившего его без пищи). Вся эта масса ежедневно с рассветом выгонялась на тюремный двор и оставалась до вечера, несмотря ни на какую
погоду, под градом насмешек и издевательств тюремных жандармов. Мне и моим товарищам пришлось прожить около 100 дней в этой тюрьме, после чего нас отправили в нелегальную ссылку на остров Экс (Не d'Aix). Без сомнения, этой могиле русских солдат, надо отдать должное. Десятки товарищей остались лежать на этом маленьком острове в Атлантическом океане. Сырые переполненные казематы крепости, недоедание, отсутствие медицинской помощи многих свели в могилу. Полная оторванность от внешнего мира (караульным французским солдатам не разрешалось разговаривать с нами). Вечные насмешки и издевательства французских переводчиков и властей были повседневными спутниками заживо погребенных людей. Лично мне пришлось испытать 11 месяцев такой жизни, после чего меня снова направили на работу в один из заводов города Канна. Здесь атмосфера была лучше, рабочая среда сильно сказывалась, и русские рабочие (бывшие солдаты) могли более свободно дышать, но вечная угроза со стороны командира рабочей роты 3/1, который неоднократно напоминал о ссылке на остров Экс (d'Aix) или в Африку,
не давали возможности более широко развернуть культурно-политическо-воспитательную работу, разрушенную расстрелом лагеря Ля Куртин.
1 мая 1919 года не могло пройти незамеченным, и мы видим выступление русских рабочих (б. солдат) на рабочей демонстрации, где они встретили радушный и теплый прием французских рабочих. Это выступление было не по вкусу буржуазии, и буржуазная пресса начала свою травлю против нас. Командир роты 3/1 всполошился. Было отдано приказание арестовать зачинщиков. Схватили первых попавшихся под руку, но рабочие города Канна (Cannes) солидарные с нашим выступлением, пошли на защиту арестованных товарищей и тем спасли последних от ссылки и тюрьмы. В 1922 году мне снова пришлось побывать во французской
тюрьме. Но изменился ли тюремный режим за период с 1917 по 1922 год, а в частности к русским, да еще подозреваемым в большевизме? Нет. Арестованного меня везут в полицейский застенок, помещающийся при министерстве внутренних
дел (в роде нашей прежней охранки), где пред'являют мне обвинение и устраивают первый допрос, допрос с пристрастием. Еще не успел я попасть на двор французской охранки, как пара хороших жандармов вцепились в мои волосы и волоком потащили на третий этаж. При допросе практиковалось: запускание шила в мягкие части тела, расписывание пальцами на листе горячего железа, битье до потери сознания и т.д. После первого допроса я был переведен в Депо, а потом в небезызвестную тюрьму Ля Сантэ. Разговаривать не позволялось, требование книг- не удовлетворялось, каждый мало-мальский проступок карался или темным карцером, или двумя днями без горячей пищи. После суда переводят в тюрьму Ля Френн (La Frennes) около Парижа. Как в предыдущих тюрьмах, так и в этой, ты остаешься вполне изолированным в своей одиночке (одиночная камера). Режим, как и в тюрьме Ля Сантэ, только с той разницей, что здесь дают читать книги. Проступком считается несвоевременное снятие головного убора при входе тюремного начальства, но понравившийся ответ и т, д., и за все это полагается наказание. Кормят так, чтобы человек только-только не умер от голода. В. Кропин. Москва, 10 октября 1924 г.
В Македонии.
Я коснусь лишь последних событий, а именно, превращения отряда из боевой единицы в отряд невольников-каторжан французским военным штабом при помощи русских офицеров. Отряд стоял на македонском фронте в окопах и не подозревал более четырех недель, что революционное движение с корнем смело отживший старый монархический строй. Видя, что революция в России разгорается сильнее, наш
командный состав, будучи в большинстве своем закостенелыми крепостниками, слугами дворян и царя, ясно увидел, что возврата к прошлому нет и, боясь наказания, все же
нехотя подчинился приказам Гучкова и был принужден оповестить солдат отряда о происходивших событиях (что де царь сошел с ума, а наследник отказался от престола), а потом устроить присягу. Присягнул наш отряд, как требовали они, по форме.
Верховное командование издавало газету в Салониках «Русский Вестник» для отряда. Только после присяги, после того как македонцы, албанцы, греки и вся Европа знала более месяца о событиях в России, «Русский Вестник» начал делать перепечатки из газет, издающихся там же другими нациями (греческие, французские, английские и сербские), и в дивизии начались выборы в ротные, полковые и дивизионный комитеты.
По мере роста революции росла взаимная связь между офицерами старого режима, сторонниками буржуазного правительства и французским штабом. Общая боязнь за переход власти в руки трудового народа в России объединила их между собой для борьбы с растущим самосознанием солдат в отряде, угрожавшим их положению, фронту, задачам капиталистов и союзников, поэтому они все силы ума, власти и пр. употребили на то, чтобы солдаты отряда видели в движении рабочих и крестьян России против власти и политики Керенского и К0 не революционное, а контр-революционное движение. Работая над усыплением мозгов солдат македонского отряда (где было более 30.000 человек), кучка офицеров добились того, что солдаты узнали лишь через 6 — 8 месяцев о судьбах первой дивизии, находившейся на территории Франции.
Ротные и полковые комитеты оказались лучшим орудием в руках командного состава, чем были ранее фельдфебеля. Сознательным идейным единицам в дивизии почти невозможно было выступать с раз'яснениями о развертывающихся революционных событиях и т. д. — сейчас же начиналась травля, н выступающие являлись, в лучшем случае, мишенью перед неприятельскими пулями. 2-я рота 8-го полка была об'явлена большевистской и затравливалась офицерами и меньшевиками. Были случаи,
когда этой роте приходилось не спать целые ночи, ожидая
нападения со стороны других рот. Она одна стояла против всей дивизии в возникших вопросах: итти ли на фронт, после небольшого перерыва-отдыха? посылать ли делегатов в Россию с предательскими заявлениями (борьба до победы и пр.)? Одна лишь она вынесла свои революционные резолюции и не подчинилась постановлению большинства, предательски настроенных против революции, против самих себя. В виду слабости сил, неорганизованности, вдали от родины., где происходили события, и многих др. причин, сила оказалась на стороне командного состава, из-под рук которого посланы были делегаты в Россию с самыми желательными для них целями и задачами: с протестом против мира, за продолжение войны до полной победы, за всеобщее наступление и пр. Вскоре после этого решения и посылки делегатов в Россию с инструкциями в пользу народных паразитов и на гибель и рабство себе, наш отряд двинулся на Албанский фронт. Ужасы фронта, письма из России, несмотря на вырезки, телеграммы о событиях в реакционном «Вестнике», все это мало-по-малу вносило ясность в обстановку. Как бы то нн было, солдаты читали в «Русском Вестнике» и слышали от своих офицеров и генералов ужасное негодование на российскую армию за то, что она начала братание на фронте; негодование на весь трудящийся народ за то, что тот, не желая умирать с голода и посылать на убой своих сыновей и братьев, требовал мира, не желая довольствоваться одними обещаниями, которых он слышал много и от Николая Романова, встал на борьбу с правительством Керенского, на борьбу за власть рабочих и крестьян. Читали все это солдаты, хотя в извращенном виде, читая, научались понимать между строк. Наконец, вся эта свора поработителей вынуждена была сообщить и о том, что победа рабочих и крестьян над буржуазией совершилась. Солдаты поняли, наконец, что их все время лишь обманывали, и чтобы не быть отрезанными ломтями, также поняли необходимость признать власть Советов и присоединиться
к перемирию на фронте, требованию мира и т. д. Солдатские массы, с одной стороны, а комитеты (полковые, ротные и дивизионный) с командным составом — с другой, образовали два противоположных лагеря к концу переговоров в Брест-Литовске. У солдат не было опыта и достаточно сил, чтобы хорошо осознать положение и создать из себя строго-организованную революционную армию, самостоятельно, без предателей в комитетах и офицеров. Слишком наболевшие душевные раны и издерганные нервы не выдержали, и солдаты отдельно, по-ротно, батальонами начали требовать смены, в случае отказа угрожая уйти в лагерь противников—болгар.
После многих совещаний офицеров с комитетами и увещеваний командиров рот и др., солдаты категорически заявили о немедленном снятии с фронта, что и было исполнено вскоре, а именно с 24 по 30 декабря 1917 года.
Учитывая момент российской революции и надеясь, что она окончится все же победой буржуазии, а не пролетариата, Верховное командование приняло принципы буржуазии и стало проводить в жизнь среди отряда. Это еще раз показало солдатам, что командный состав и солдаты не могут избежать политики «о невмешательстве армии во внутренние дела», о чем твердили Керенский и генералы. Еще до снятия с фронта представитель Керенского, г. Занкевич, выпустил приказ, прочтенный но всех ротах, в котором говорится: «Несмотря на то, что безответственная шайка заключает мир с Германией и пр. центральными державами, мы будем бороться бок о бок с союзниками до полной победы», командный состав ясно указал путь отряду, в противном случае об'являя врагами и изменниками всех, кто не пожелает пойти по этому пути. За спиною французских сил Занкевич и К° не боялись за последствия своих приказов; расстояние велико и безопасно. Этим приказом отряду предлагалось ясно и твердо; или лагерь защитников капиталистов всех стран, или лагерь пролетариата, борющегося в России за уничтожение капиталистического строя жизни, рабства и насилия. Заручившись помощью у французского правительства на случай принятия мер над прозревшими солдатами российского отряда, кучка генералов выпустила второй приказ, приказ исторический, указывающий на переход из-под власти российского правительства рабочих и крестьян — во власть русских генералов, находящихся на территории Македонии и Франции, под непосредственный контроль и распоряжение французского правительства, его законов и дисциплины. Штаб и обер-офицеры с самого начала снятия с фронта стали подготовлять безболезненный переход отряда к сознанию предательства. Они очень умно и удачно обезоружили отряд на самой позиций: «Так как мы идем в глубокий, тыл и, может-быть, прямо на пароходы в Россию, то можете до г. Салоник (800 километров от позиции) винтовки и вещевые мешки положить в автомобили». Солдаты поверили заявлениям ротных командиров и сдали оружие. Солдаты затем размещены были по глухим деревням Греции и Македонии побатальонно, окружены французскими войсками для того, чтобы с другими частями не было связи, воспрещены были всякие собрания и выход из деревни. Ошеломленные солдаты, не успев разобраться, об'яснить себе, что все это значит, услышали от своих ротных и батальонных офицеров проповеди всякой лжи и клеветы о российских событиях; начались застращивания: «Властъ перешла снова в руки Временного Правительства, если не будете подчиняться распоряжениям французского правительства и русского штаба — встретите кару здесь и дома; война до победы началась снова на русском фронте» и т. д., —так говорили командиры. Несмотря на окружающие цепи французских колониальных рабов- солдат сенегальцев, арабов, малгашей и пр., отряд держал связь друг с другом и на все приказы ответили,
как один человек, следующими решительными постановлениями на общих собраниях, несмотря на воспрещения. Резолюции были составлены за подписью и переданы французским и русским офицерам. В этих постановлениях - резолюциях были следующие основные пункты: 1. Полное негодование командному составу за измену российскому рабоче-крестьянскому правительству, неподчинение его распоряжениям и за признание власти над собой французского правительства от имени отряда. 2. Солдаты об'явили, что не признают командный состав частью своего российского отряда и тем паче, как своих властей. 3. Подчиняться отряд будет только российскому рабоче-крестьянскому правительству, но не иностранным капиталистическим правительствам Франции, Англии и другим 4. Солдаты требовали немедленного возвращения в Россию. Вот как ответил отряд на все намерения Верховного командного состава, чем и разбил их замысел использовать отряд на фронте, как боевую единицу, а самим удержаться у власти над отрядом. Но рабства и каторжных работ солдаты не избежали. Ответ отряда подействовал на командный состав в такой степени, что офицеры со своими «приказами» должны были удалиться из отряда в штаб французской армии, ибо дальнейшее пребывание в отряде грозило им судом Линча за все насилия и предательство.
На другой день после ухода, т.-е. ровно через двенадцать дней после снятия с фронта, русских офицеров заменили французские, которые с помощью вооруженных сенегальцев
начали проводить приказы своего «республиканского правительства». Еще раз столкнулись лицом к лицу русские солдаты с «правдой», царящей в капиталистических странах, с их демократическими принципами и «свободами». Противное всем буржуазным правовым нормам, истинное торгашеское лицо «человеколюбивой французской нации», правильнее, правительства французских капиталистов, открылось перед отрядом. Возможно и теперь, перед судом истории, французское правительство будет отрицать формы и методы насилия над отрядом, лишь бы его использовать в целях войны, пользы кармана. Но суд истории — беспристрастный суд. Ясно, как отнесется он к насилиям французов над русским отрядом в Македонии, который честно держал и сдал фронт, несмотря на то, что перед ним была возможность избегнуть ужасов насилия над собой присоединением на фронте к переговорам русской армии с центральными державами. За все русский солдат-гражданин получил в награду от французского правительства следующий приказ: «Русский отряд переходит на иждивение французского правительства, должен подчиняться всем законам и дисциплине французской республиканской армии. Французское правительство приказывает сдать имеющиеся на руках оружие, фотографические снимки, аппараты, бинокли и вообще все, кроме одной пары белья. Французское пр-во воспрещает печать,
собрание и распускает комитеты. Фр. пр-во предлагает: Первой категории — лицам, которые желают воевать до полной победы над центральными державами, надлежит записаться, и из них будут формироваться отдельные роты. Желающие могут поступить в иностранные легионы, для которых отдельное формирование. Вторая категория — те, которые почему-либо не хотят на фронт- могут записаться в тылу на работы по специальностям, с окладом жалованья солдата, и третья категория- все не желающие итти
ни в первую, ни во вторую категории, будут отправлены распоряжением французского правительства в Северную Африку.
Без всякаго насилия, само по себе, предложение этих категорий покрывает
позором французское правительство. Но когда русский отряд не пожелал отречься от правительства рабочих и крестьян и отверг предложения поступать на службу к французским империалистам, тогда после этого, без всяких оговорок, был безоружным зверски поставлен штык к горлу и после долгой и упорной борьбы всех заставили работатъ, а некоторых «добровольно» пойти на фронт. Тогда этот позор стал несмываемым позорным пятном для «человеколюбивой, свободолюбивой» и прочей Франции, вернее, ее правительства. Из 30.000 солдат отряда, в первые дни «предложений» и
«категорий» оказалось желающих: фельдфебелей и унтеров 110 человек, избравших себе первую или вторую категории. Только неслыханной экзекуцией и расстрелами немногих могли заставить работать в пользу войны и назвали их третьей категорией.
отмечу некоторые факты насилий. 3-му батальону 8-го полка приказали выйти из деревни и выстроиться. После этого их окружили с трех сторон французскими войсками: с флангов — кавалерия из арабов, спереди пехота из сенегальцев, на вершинах гор поставили кругом пулеметы. Французский офицер через переводчика прочитал приказ, который гласил: «Приказываю немедленно приступить к работам, без всякой записи добровольцев, в противном случае будут приняты репрессивные меры». На этот же день французский комендант приказывает 9-й роте пойти немедленно на работу. Через своих товарищей солдаты батальона повторили свои заявления, что «никаких распоряжений французского правительства слушать не желают, что большая работа ждет их в России, и что помогать в войне косвенно или прямо не желают, ибо Россия заключила мир», ит. п.
Тогда французские офицеры взяли т. П о л я к о ва 9-й роты 8-го полка, отвели в сторону и заявили солдатам, что «если батальон не изменит своего решения, через 10 минут Поляков будет расстрелян на ваших глазах». Послышались крики солдат: «Умрем все, стреляйте всех, но работать для вас и войны не пойдем». Через 10 мин. тов. Полякову завязали руки назад и закрыли повязкой глаза и на виду у всех дали залп—расстреляли. Взволнованные зверским поступком, солдаты бросились к убитому своему товарищу.
Франц. офицер скомандовал своим солдатам открыть пальбу
по батальону: несколько залпов—и в результате «доблестная»
армия, после стонов и криков «сдаемся», подобрала несколько грузовых автомобилей и повозок трупов павших солдат отряда. Некоторые батальоны переносили пытки еще ужаснее, а также рубку «доблестной» и «храброй» французской кавалерии, о чем расскажут непосредственно перенесшие. Несколько слов об отряде в 3.000 человек, который собрали и арестовали по указу командиров рот — русских офицеров. Здесь были самые стойкие товарищи. За этот отряд взялись только через полтора месяца, когда всю дивизию поработили расстрелами и казнями. Эти полтора месяца (январь, февраль) простояли на македонском кладбище одной деревни, в палатках по колено в грязи, окруженные проволочными заграждениями. Вокруг лагеря устанавливали две цепи сенегалов на расстояния 2-х саженей друг от друга. Дров совершенно не давали.
Суточная порция пищи была: буханка хлеба весом в 2 ½
фунта на 12 —13 чел. Чтобы совершенно не умерли, через каждые четыре дня выдавали консервы—фунтовую банку на 30 — 40 человек, и немного воды.
Все равно приговоренные к смерти, некоторые товарищи в темную ночь прокрадывались ползком через цепи часовых, заходили в деревни к македонцам, которые с большим участием относились к русским, давая хлеба. На обратном пути, или заметив уходящих, часовые стреляли или прикалывали.
Развились различные болезни, тиф, цинга, малярия, дизентерия и воспаление легких, которые уносили ежедневно по нескольку жертв. Иногда заходили французские санитары, а так как больные были все, то обыкновенно указывали на умирающих, «если пойдешь во вторую категорию, мы возьмем тебя в госпиталь и вылечим, а нет- умирай»- так обыкновенно заявляли представители медицины. за четыре недели умерло 600 человек из одного только отряда в 3.000 человек. через полтора месяца голодовки, т,-е. когда всю дивизию уже заставили расстрелами и другими репрессиями работать, принялись и за этот отряд. по обыкновению и нам предложили приступить к работам под конвоем, без применения насилия. Если желают и греческую, английскую армии. В ответ получили от нас должную отповедь, за что нас лишили пищи (жалких кусочков хлеба) в продолжение четырех дней.
На третий день арестовали 12 человек, среди которых находился и я. Отряду заявили, что «если не приступите к работам, ваших товарищей расстреляем, а остальных все же заставим работать». Наутро нам, арестованным, заявили, что «смертная казнь отменена, потому что ваши товарищи из'явили желание работать». На это мы дружно ответили, что «мы же работать не желаем, можете нас расстреливать». Расстреливать не стали, а вывели на лобное место, окружили сенегальцами, а французские и русские офицеры наблюдали, как нас, лежащих, били прикладами по голове. Очнулся я на 2-й день в околотке, весь синий, избитый, откуда потом отправили в госпиталь, где и пробыл около 3 месяцев. В госпиталях отношение к солдатам третьей категории тоже было ;«особое» со стороны врачебного персонала: враждебные приемы сестер, уменьшений рацион и прочее. Если болезнь слишком опасна и требует долгого и более внимательного ухода, или производства операции, то спрашивают: «Какой категории?». Если третьей, то заявляют, что третья категория — большевики, а лечить мы будем, если перейдете во вторую.
В госпитале лежало много товарищей порубленных, избитых, изувеченных, изнуренных от голода и непосильных работ из третьей категории. Вся «покоренная» дивизия уже работала небольшими отрядами на шоссейных дорогах, в лесах, рудниках, вблизи фронта и далеко в тылу, в Македонии и колониях Африки. Работали столько времени, сколько заблагорассудится французскому капралу или буржую - фермеру, без передышки, с побоями и «подбадриваниями» прикладами сенегальцев.
О жалобах и думать нечего было: все ясно видели, что «белые рабы» считаются хуже вьючного животного. К началу переговоров Антанты о мире с Германией из отряда ушло в первую и вторую категории вместе, около 4.000 человек. Остальные твердо выдержали все репрессии цивилизованных варваров, оставив несколько тысяч жертв глумления, — самых лучших революционных солдат отряда. Так русский отряд в Македонии исполнил свой долг перед рабоче-крестьянским правительством и пролетарской революцией.
И. Рыжов, б. солдат 2-й роты 8 п.