Оказывается, боль может быть неяркой. Неравномерной. Её можно заглушить пониманием, что нужна трезвая голова для помощи в организации. Без меня не обойдутся.
Сухой выстрел по телефону. Ночью дедушка умер в больнице. Вера почти сразу начинает плакать, я перебираю варианты кладбищ. В какой-то момент это достигает слуха окружающих. Тишина.
Ожидаемо? Неожиданно? Больно несильно. Что-то попало внутрь и саднит, мешая жить по-прежнему. Мы говорим очевидные вещи. Он не мучился. Почти не жил, а существовал, шаркал по квартире наощупь. Не нам судить, не нам осуждать, что не успели позвать священника. Нас много, мы справимся. Всё внимание - бабушке.
Потом я беру гитару, пою песню на его стихи. И конечно, срываюсь на последнем куплете.
Сами того не зная, в ту ночь мы не ложились и проговорили до той самой минуты и ещё 12 часов после пребывали в неведении.
Понедельник тратится на трепыхание в паутине городской кладбищенской "мафии". Можно изображать свободную волю, корректно скандалить, миновать вездесущие ритуальные службы, выбрав свою по знакомству - в конечном итоге мы всё равно вернёмся к исходной точке, сделаем, что скажут и, конечно, заплатим. Благо, деньги поступили извне и не оскудела рука дающего.
Но это будет позже. А пока похороны сдвигаются на день, вся стройная конструкция договорëнностей с треском рушится, натягивая нервы. Я лишь сопровождающая, ни одной лишней эмоции. По всем инстанциям нас с комфортом прокатил муж. Но стоит переступить порог дома, как из носа хлещет кровь и долго не останавливается. За всё время это повторяется трижды. Падаю на кровать и долго не могу пошевелиться. Хочется отключиться от мужа и детей, потому что моя семья - там, в квартире бабушки и дедушки, которого больше нет. И чем дальше от пережитого, тем сильнее это чувствуется.
Но ничего, завтра будет новый день, я снова стану нужной, занятой, ничего не буду ощущать. Лишь мельком подумаю, что во время похорон, наверное, будет тяжело, надо не зареветь на отпевании, чтобы не сбиться в песнопениях.
Но всё проходит очень быстро и без штампов. Никаких задушенных рыданий, безнадёжных мурашек от забивания гвоздей в крышку гроба. Ни одной внятной мысли. Мы большой грустной кучкой стоим на краю свежего кладбища, смотрим, обнимаемся. Потом едем в мой прежний дом, молодые отдельно от взрослых. Перешучиваемся, даже хихикаем.
Забегаем в подъезд, ведь нельзя надолго оставлять дедушку одного в квартире, он почти ничего не видит.
Взмах скатерти над столом. Сколько раз это уже было.
Снова бабушка рвется делать всё сама, мы жонглируем тарелками, из кухни - в зал, подтаскиваем стулья, как обычно - шипение, не смейте жевать до первого тоста. Ждëм главу семьи во главу стола. Ни в какую больницу он не уезжал, два дня реанимации приснились мне за неделю до, и всё было так по-настоящему, что я проснулась в слезах.
И он действительно начинает говорить. У мамы в руках сборник его стихотворений, который мы (мы? бабушка) напечатала и подарила в августовский юбилей. Почти 15 лет я составляла письма всему свету поодиночке под его диктовку для поиска спонсоров, зная, что это безнадёжно. А он не успел разувериться и понять, что не успеет. Звучит "Напутствие" маленькой секильдявке, бредившей в детстве котом Леопольдом от ставшего им для неё - "Ты сначала думай, а потом верти хвостом". Мы снова улыбаемся над "Нашей Вере скоро год - никто замуж не берёт", ведь в 23 года ситуация ничуть не лучше. Не замолкают бесконечные обращения и посвящения жене, с которой они так банально, без единой крупной ссоры прожили чуть больше 50 лет. Свежо в памяти утреннее столкновение двух напевов и спотыкания на чтении во время отпевания - но это должны были быть мы.
А потом всё закончилось. Я снова жена и мать многочисленного семейства - ветвей от корня. Становлюсь жарить лепёшки, что-то чирикаю в ответ на щебетанье. И так больно от того, что ничего, совсем ничего ни для кого не изменилось, завтра Масленица в саду, надо сдавать на права, подготовка, весна, похудение.
Только дедушки нет и никогда больше не будет.