На утро Пашка так и не пришел в себя, но тягучий и мучительный бред перестал его мучить. Он плыл в неглубоком сне, где был полностью погруженный в огромное крыло трехликой птицы.
Дядя Коля, с утра не топивший печку, ходил по избушке, перешагивая время от времени через вытянувшегося на полу Пашку и бурчал вполголоса себе под нос:
- Вот так, так. Все правильно, все так и надо. И не он первый, не он последний. Не последний, говорю. Да. Дед мой не сдал, прадед не сдал, а уж я и подавно. Нынешняя власть, она к нам с дорогой душой. Да. Вон о прошлом годе студенты приезжали, каждое слово за мной записывали. Рано нам с тобой, куэмдес на покой. Вот лето придет, подновлю знаки, перетяну. К Старухе на поклон сходим. Старуха, она только напервой злая, а потом договоримся. Я со всеми договариваюсь, и дед мой. Такие мы, весь род такой.
Ближе к обеду дядя Коля выглянул из избушки, с силой втянул в себя воздух и вернулся обратно. Он встал на четвереньки и обнюхал Пашку. Сначала голову, потом грудь и. наконец руку. Рука мертвенно белела, по-прежнему тревожно сигналя темным пятном вокруг раны.
- Ээээ, - протянул дядя Коля – тут мазь нужна, нету мази.
Он заходил по избушке, вытаскивая банки, пучки сушеных трав, потом вышел наружу и вернулся с туеском, полным топленого жира. Потом затопил печку и долго возился, разогревая жир, запаривая траву.
Пашка на полу зашевелился и застонал. Не отрываясь от работы дядя Коля покивал головой:
- Да, да, сейчас, знаю сам, задержался, пора.
Шаман снова заварил траву в кипящей кастрюле и натянул на себя старую шкуру, подхватывая со стола бубен.
Бум-бум-бум! Бум-да-бум! Пашка проснулся от невыносимой боли. Болела рука, горело диким огнем все тело. Он лежал на твердой льдине, которая плыла в абсолютной серой мгле. Пашка крутил головой по сторонам, ожидая нашествия рож. Но их не было. Не было вообще ничего. Ни запахов, ни звуков, ни цвета, только твердь под ним и серое пространство везде. Рука невыносимо болела, так, что хотелось ее оторвать, отбросить и избавиться навсегда от этой боли, которая постепенно съедала его понемногу, забираясь в мозг.
Пашка пытался встать на ноги, но как будто бы прилип к льдине. Все, что он мог сделать, это вертеть головой и шевелить здоровой рукой. Он хотел закричать, позвать на помощь, но ни единого звука не вылетало из его рта.
И тогда его охватил ужас. Заполоняющий все, зудящий, как его горящая рука. Это было гораздо хуже нашествия рож. Остаться совершенно одному, недвижимому, без голоса, слуха, обоняния, беззащитному. Единственное, что он мог, это лежать на спине на плывущей в бесконечности льдине. В холодном пространстве, где нет ничего. Пашка подумал, что если бы он верил в Бога, то мог представить, что именно таким и был ад. Место, где человек полностью отринут, покинут, забыт, вычеркнут из мирового единства.
Он пытался думать о родителях, бабушке, школьном друге, бригаде вахтовиков, рыжей собаке Душке, жившей у вагончика Максимыча, но ничего не мог вспомнить. Серая плотная мгла постепенно забиралась в его голову, вытесняя все хорошее, что было и заменяя собой. И тогда Пашка заплакал. Горько и безнадежно. Жизнь и все, что было близким и понятным, стремительно ускользало от него и тонуло бесконечной мгле. Он переставал быть самим собой, растворяясь в ней, превращаясь в нее же.
Льдина под ним осторожно колыхалась, неравномерно, влево-вниз, вправо-вниз, влево-вниз, вправо-вниз. Через некоторое время Пашка уловил ритм в этом колыхании и угасающее сознание уцепилось за этот единственный оставшийся ему признак жизни. Там-та-та-там, там-та-та-там. Та-та-там. Пашка плотно держался за ритм, отсчитывая про себя, полностью отдаваясь ему, стараясь не думать о руке, о боли, о серой поганой паутине, забравшейся ему в голову.
Ритм помогал не потеряться и Пашкино усердие давало результаты. Потихоньку ему стало казаться, что к нему возвращается слух. Ритм стал превращаться в отдаленный шум, и вот уже там-та-та-там отчетливо превратилось в громкие, упругие удары бум-да-да-бум. Серая мгла светлела и где-то впереди замаячили силуэты деревьев, Пашка узнал верхушки елей. А удары все звали и звали вперед. Понемногу Пашка начал шевелиться и это было новым открытием. Он попытался отклеиться от льдины, но чуть не упал куда-то вниз. Оказалось, что он лежит на спине огромного белого оленя с бесконечными ногами, высотой со столетние таежные ели.
Куда и зачем его несет олень, Пашка не понимал, и не хотел понимать. Он вцепился в пахнущую тайгой густую оленью шкуру и держался, как только мог. Он был рад, что не пропал во мге, чувствовал глубокую любовь и благодарность к оленю, который был для него сейчас единственным дорогим ему существом. Пашка продолжал плакать, уткнувшись в его шкуру.
Дядя Коля отложил бубен и склонился над Пашкой, который вцепился в его одеяние из оленьей шкуры и плакал в забытьи. Шаман улыбнулся.
- Хорошо, это хорошо. Сейчас попьем и спать. Завтра последний день. Надо найти путь обратно. Слышишь, парень? Сам должен найти. Тут уже никто тебе не поможет.
Дядя Коля вытер Пашкины слезы и влил в него постепенно целую кружку настоя. Потом допил остатки сам и улегся рядом с Пашкой на полу, укрывшись оленьими шкурами. Он знал, что на следующий день им обоим придется туго.
Дядя Коля проснулся рано, высунул голову из избушки и понял, что пора. Предстояла большая работа. Он укутал Пашку в одеяла, обмотал сверху старой шкурой и крепко перевязал веревками. Получилась гигантская личинка с человечьей головой, на которую шаман натянул свою собственную шапку.
Шаман вышел наружу и за веревку вытащил Пашку к себе.
- Ничего, придется потерпеть. – сказал дядя Коля и похлопал по упругому кулю, которым был Пашка. Он закинул веревку на плечо и потащил куль за избушку, вокруг елок. Там неожиданно оказалась полянка-проплешинка, где внутри большого круга, обложенного гранитными обломками, было устроено кострище.
Шаман уложил Пашку у кострища, развел огонь и ушел в избушку за облачением. Ветер, который сначала только обмахивал сухое Пашкино лицо, теперь во всю гнул макушки деревьев.
Он думал, что все еще лежит на оленьей спине. Откуда-то сзади приятно грело спину, но все остальное пронизывало ледяным холодом. Пашка осторожно повернулся, боясь упасть, но быстро понял, находится на гранитной скале, обдуваемый ветрами со всех сторон. То, что грело спину оказалось стволом старой сосны, густо поросшей седым мхом. Откуда-то издали доносились уже знакомые звуки, которые Пашка различал и понимал, что они несут спасение и избавление от его напастей. Сквозь холодное тело скалы он отчетливо ощущал тяжелые вибрации и ритм приближающихся тяжелых шагов. Олень вернулся? Не похоже. Ритм был другой, олень шел на 4 ногах, этот же неизвестный передвигался на двух.
Сквозь разрываемые с треском стволы на скалу вышел огромный медведь. Он был гораздо выше Пашки, покрыт темным коричневым мехом с выцветшим бурым пузом и слипшимся от запекшейся бурой крови богатым воротником. Когти на его лапах были не меньше, чем спичечный коробок. Из раскрытой пасти валили клубы пара. В голове Паши крутилась дурацкая история из школьного учебника по литературе, о том, как охотник притворился мертвым и таким образом избежал нападения медведя. Но Пашка уже не верил, что это поможет. Вот он, медведь. Протяни руку и ощутишь жесткую шерсть, почувствуешь горячее дыхание. Серые медвежьи глаза смотрели прямо в глаза Пашки, словно спрашивая6 «Ну, что, парень? Сдался?» Зверь медленно обходил его, с легкостью передвигаясь на задних лапах, возвышаясь огромным древним идолом над замершим на скале Пашкой.
Знакомые ритмичные удары удивительно точно совпадали с шагами медведя, ускорялись и замедлялись вместе с ним.
«Что это такое? Он танцует, что ли?» недоумевал Пашка, все еще не зная, что ему делать. Можно было спрыгнуть со скалы и прекратить это ужасное путешествие. Можно было попробовать заорать и испугать медведя. Или хотя бы отвлечь его внимание, а потом забраться на дерево. Хотя с одной рукой особенно не заберешься на тонкую сосну. Пашка решил подождать и посмотреть, что будет дальше. В конце концов, медведь не нападал, он просто двигался по кругу. А ритм тем временем все ускорялся, звал и зудел назойливой пчелой в Пашкиной голове. И тогда он решил делать то, что требовал ритм ударов. Он осторожно отполз на четвереньках назад, встал на ноги и присоединился к танцу медведя. И так они двигались напротив друг друга, сливаясь в одном ритме.
Сначала Пашка двигался осторожно, потом освоился и шагал по кругу все увереннее. Почему-то самым главным в этом он считал свое нахождение напротив медведя, смотреть ему прямо глаза в глаза. Сколько они так прошли, постепенно сближаясь и расходясь, Пашка не мог сказать. Он давно потерял счет времени. Ноги сами несли его по кругу, и он не мог остановиться. Медведь тоже не знал усталости. И атаковать Пашку он тоже не хотел. А ритм ускорялся, сбивал с ног, но Пашка нутром чувствовал, что не может остановиться и проиграть медведю. Почему-то именно продолжение танца было самым важным сейчас. Пашке стало казаться, что теперь его тело горит, как в тот самый первый день, когда на него напал рой рож. Ноги сами несли его вперед, но вот сознание было практически готово сдаться. Он смотрел в маленькие медвежьи глаза и думал только об одном: когда же прекратится эта танцевальная пытка и умолкнет этот неистовый ритм. Вдруг в какой-то момент, когда Пашка от отчаяния был готов уже спрыгнуть со скалы, все стихло. Медвежья голова приблизилась совсем близко к Пашкиному лицу, оказавшись человеческим лицом, которое спросило:
- Чего ты хочешь?
Не думая ни о чем, Пашка, тяжело дыша, ответил:
- Обратно, к людям хочу.
- Иди. – ответило незнакомое лицо и в этот момент медведь с силой вытолкнул Пашку вперед, прямо со скалы вниз.
Он мгновенно почувствовал необычайную легкость и одновременно все сразу исчезло, и скала, и сосны, и медведь с человеческим лицом. Пашка окунулся в непроглядную тьму и закричал.
Дядя Коля лежал недалеко от орущего Пашки на земле и тяжело дышал, насквозь мокрый от пота. Порванный от ударов старый бубен валялся рядом с ним. Недалеко была и сломанная колотушка. Костер уже давно погас. Над ними были только звезды и тоненький молодой месяц.
Дядя Коля подполз и наклонился над Пашкой:
- Тихо, тихо! Вернулся, значит, молодец, молодец. Это хорошо. Теперь лечиться будем. Сейчас-сейчас. Попить надо и спать.
Пашка захлопал глазами, не понимая, где он и что происходит. Он разлепил слипшиеся сухие губы и просипел:
- Вы кто?
- Я-то? Я дядя Коля, а вот ты кто?
- Павел Антонов.
- Ну, вот и хорошо, вот и познакомились. Ты молчи, силы не трать, силы тебе понадобятся. Сейчас обратно пойдем, в дом.
От трехдневного лежания и лихорадки Пашка и рукой пошевелить не мог. Пришлось дяде Коле тащить его в избушку тем же способом, на веревке. В теплой избушке шаман распеленал окостеневшее Пашкино тело, протер его настоем, перевязал руку, которая по-прежнему выглядела страшно, и переодел в саамскую малицу. Другой одежды у него не было. Отпоив жадно поглощавшего питье Пашку настоем, дядя Коля сел горевать над покалеченным бубном. Сквозь сон Пашка слышал его причитания и не понимал половины того, что тот говорил, потому что говорил все больше на саамском.
С утра к избушке подъехала буханка и внутрь заглянула встревоженная голова Максимыча.
- ДядьКоля, это я, Максим. Привез я, все, что просили. Или не надо уже?
Максимыч с испугом смотрел на ворох тряпья на полу.
- Чё это не надо? –послышалось снаружи – Нутко, отойди.
Дядя Коля вернулся с полным ведром воды.
- Жив твой Павел Антонов, только слабый очень. Кормить надо. Езжай-ка ты в сторону Ловозера. Там родня оленей пасет. Мяса от них привези, молока. И вот, вещички мои отвези им, они там сами знаю, что делать. И Маринку, скажи, чтоб прислали. Одному мне не справится, не молодой я уже, чтоб лечить и кормить. Понял?
Дядя Коля забрал заказанный одеколон и по-хозяйски всучил Максимычу узел грязного белья.
Куль тряпок на полу зашевелился и отозвался на знакомый голос:
- Максимыч!
- Я это, Паш, я! Сейчас я быстро смотаюсь, организуем тебе питание. – радостно отозвался бригадир.
Он выскочил наружу, забросил узел с шаманскими вещами в буханку и скомандовал:
- Гони, дядь Гоша на Ловозеро, к саамам в стойбище. Жив Пашка, мясо ему нужно. Поправляется!