Уборка в комнате – в шкафу и около,
Странное место – тихое, одинокое,
Ящики заперты и вековая пыль,
Что за прихоть моя, неизвестная цель.
Здесь следую напоминаниям
Об ушедших радостях и заботах.
Это книги, украшенные камнями,
Страницы истертые и позолота.
Тут же ракушки из-за далеких морей,
Тут же веер из тропических листьев,
Здесь же перстни, сделанные из камей.
Какие сокровища тут находились!
Их подарили с любовью и верой
В то, что подарки согреют сердце
До смерти хозяина и их, наверное,
Передадут по наследству.
***
Я думаю, едва ли долгих десять лет
Рука брала любой из раритетов.
И их уже завоевала плесень.
Здесь, в помещении сыром и тесном
Я вам скажу, чего не доставало:
Тепла лампад, тепла огня, нагара!
Все сыро, к применению не годно –
Ни света, ни тепла в старинной комнате...
Дневное солнце лишь слегка проникнет внутрь гардин
своим живым светящимся лучом,
А зимние дожди скребутся и скребут
Фасад. Снаружи все упрятано плющом,
Ползущем медленно по стенам, серых цветом,
С решетками и старым дымоходом.
И роза мелкая дала бутон тем летом,
С трудом осилив дикую природу.
Скворцы и галки прячутся в гнезде
На крыше башни, над моей столовой.
Холодный ветер вертится везде,
Шуршит листвой пожухлой и соломой.
Я призрак зрю. Поднимешься наверх –
Душа скользит, она когда-то прежде
Была известный, знатный человек.
Из Рая или в Ад? С надеждой? Без надежды?
Я так боюсь, она из тех, которые
Здесь проживали в прошлом – лет за тридцать,
Ведь старый хладный дом – с историей,
Смотрю и ожидаю видеть лица.
Едва пришла сюда захлопнуть ставни,
И в сумерки, когда родятся тени,
Боюсь, душа моя погибшей станет,
Когда увидит лица привидений.
Чрезмерно образ девы погребенной
знаком мне был. Дрожащий лунный отблеск,
Сомненья тень и лучик удаленный
Мне дорогой напоминали облик.
И эта комната принадлежала не кому-то,
А ей. Она, казалось мне, была уютна,
И не было проклятья и укора,
Ни тени и ни облачка для горя.
Я не видала образ смерти — в саване
и простыне она лежала на диване.
Как этот человек благословенен!
В своем достоинстве благословенен!
Спокоен этот разум был, прекрасен,
Во взоре не было веселья, был он ясен.
Когда она была в богатом платье,
И светлый локон падал ей на лоб,
Ее призваньем было освещать мне жизнь,
Да не казался мрак мрачнее чтоб.
И все было фоном для нежной щеки:
Резной подлокотник для чьей-то руки,
и сырость, и мрак позабытых времен,
и стены из дуба, и шелест имен...
Эти шея и руки – изящество,
Улыбка во взоре – не прячется,
В кольцо завьется локон непослушный,
Она каменьями украсит декольте и уши.
Устроившись вот в той глубокой нише,
Она лежала. Становилось тише,
И солнце проплывало рядом
С ее благословенным взглядом.
Ей нравилось озябшая природа,
И нрав ее прекрасный, благородный,
В котором прорастали понемногу
Любовь и благодарность к Богу.
Но больше всех ее, однако, привлекала,
Луна, не скрытая седыми облаками,
А я тогда любила наблюдать:
Не надоест ей эта благодать?
Она ж любила делать наблюдения
Здесь, на лужайке, под дубовой тенью,
Когда деревьев сомкнутые ветви
Ласкает беспокойный южный ветер.
И было ей не надобно нисколько
Бросать свои занятья одинокие.
Увы! Теперь вся радость далеко,
Она обманута коварным языком.
Она в свою протянутую руку
Набрала столько горя и печали!
Она такую испытала муку!
Ей только небреженьем отвечали.
Открой шкатулку, посмотри, ты видишь?
Сверкает неоправленный карат.
Так ярко до его женитьбы
Сверкала ты. И ярче во сто крат.
Но посмотри на нитку жемчугов –
На ней темнеет желтое пятно.
Ребенок, что родиться был готов,
Ее стал смертью, Богом так дано.
И от рождения не зная мать,
От одиночества он начал прозябать.
Едва заслышав дочери шаги,
Отец отводит грешные глаза.
О! Так грехи его безудержны, дики,
Ни слова молвить, звука не сказать.
Он сделался для дочери чужим,
Порок ребенка отнял у него,
И жизнь, что вел ребенок – это жизнь,
В которой нет науки, ничего.
И внутренняя жизнь ее всегда,
Была фантазий собственных полна,
И так же ей казалось, что звезда
Лишь для нее обходит все дома.
И одиночество ей не претило,
Пока ей книги наполняли дух,
Пока ее полночное светило
Сияло для нее в его саду.
Она всегда любила книги, ей
Издания, в отсутствие друзей,
Живое общество и дружбу заменяли,
А с книгами часы не измеряют.
И также ей казалось: дикий холм,
Увенчанный ночными фонарями,
Живой и волшебством нездешним полн,
И говорит с ней темными ночами.
Бредя до дома ночью как-нибудь
Из сумрачной дубовой рощи,
Она от страха не замедлит путь,
От ужаса душе не станет горше.
Но было ли в ее лице родное с той,
Что без нее была б еще живой?
Была ли грация? Была ли резвость?
Я видела лишь ясность или резкость,
Недюжинный, совсем не детский, ум
Пророс в ее дикарских детских думах.
Но ни цветенья не было, ни блеска
Лишь изредка румянец выдаст пыл,
Прошедший так внезапно, близко,
Что не поймешь, он не был или был.
В ней не было желания блистать,
Как не было желанья поучать.
В ее словах – невиданная стать,
И красноречие, лишь стоило начать.
Простыми смыслами наполненная речь
Текла с начала, продолжала течь,
Менялся голос, наполнялся силой.
Тогда она казалась даже милой.
И появлялись жар и пыл,
Вливая в наши души столько сил!
Она искала одиночества в толпе,
И не любила удивленных взглядов,
Но не было спокойствия тебе,
Когда я находилась рядом,
Когда ловила излиянье чувств,
Со мной проистекавших, либо мне.
Не сдержанные ею – пусть.
Приглядывалась к ней наедине.
Зеленые просторы открывали ей
Все удовольствия природы дикой:
Секреты рощ, лесов, полей,
И умиротворенье тихое.
Ее натура спряталась глубоко
В ее душе, как дивный детский сон,
И в этом юном теле сердце ёкало,
С природой вместе билось – в унисон.
Она имела одаренный разум,
При первых поисках умела размышлять.
Но как-то повзрослела быстро, разом,
Чтоб сложные задачи разрешать.
Но будем сами мы честны с собою,
Задача ей поставлена судьбою:
Смятенье чувств и испытанье болью.
Итак, от чувств весеннего прилива
Она влюбилась страстно, несчастливо.
Она всегда с достоинством держалась,
И чувство нежное не выражала,
Прилив румянца, дрожь и лихорадка –
Ее лишь выдавали очень кратко.
Когда любовь в ней поднималась пеной,
Она справлялась с бурей непременно.
Неразрешимая задача – незнакомая –
Ее однажды выгнала из дома.
Она собралась с силами – безмолвная,
С пока еще несломленою волею,
Хотя рука, дрожа, ей изменила,
И разум неизменно презирал
Ее души незримое горнило
И чувств незамолкаемый хорал.
И от безумья выгорев дотла,
Тогда она пролив пересекла.
И знаю я о ней теперь одно:
Она у Сены, Рейна иль Арно.
Хотя бы знать, приносит ли теченье
Ее душе разбитой облегченье?
«Хотелось знать, когда смогу я
Увидеться наедине с тобою –
Взгляд, разгоняющий мне мглу,
Не омраченный больше болью.
Быть может ты вернешься холодна,
Надежду потеряв совсем одна,
Как все, с кем плохо поступили,
Как все, по ком удары больно били.
Я не увижу на разглаженной подушке
Твой непослушный золотистый локон,
И не услышу и в смятеньи духа
Ни одного подавленного вздоха.
Последуешь ли ты путями славы,
Заполнишь ли работой пустоту.
Увижу тебя правой иль не правой,
Увижу я тебя уже не ту.
Увижу ли тебя измотанной, ожженой?
И упадет рука, чело склонится,
Твой труд - неблагодарный и тяжелый,
Ни лучику надежды не пролиться.
Окрасит сединой твой мягкий волос,
Тот свет, происходящий от печали,
Настанет день, когда затихнет голос –
День смерти, за которым лишь отчаяние.
Так говорит мой опыт, мудрый и седой,
Я говорю, что знаю – знаю хорошо.
И кто бы не прошел историю с тобой,
Он знает все, что он с тобой прошел.»
***
Не прикоснемся к этому кольцу,
Оно принадлежит ему – отцу.
И памяти о нем не вылиться в стихи,
Ему еще прощены еще его грехи.
О! Я, любившая его жену,
И дочь его любившая донельзя,
Могла бы слать проклятия ему,
Порочному и грешному повесе!
В тот день, когда из праведного гнева
Он сам клинок в себя вонзил,
Его простило праведное небо,
А на земле и я его простила.
Его отчаянные дни оборвались,
Собственноручно корень подрубился,
И ветви дерева, направленные ввысь,
У старой хижины на землю повалились.
Его последнее тяжелое усилие,
Его последний тяжкий грех,
И грешника соседи хоронили,
Где находился лишь безгрешный прах.
И все ж не сомневайтесь, дух его стенает,
Горит и корчится в Аду.
Ну что ж, друзья, за этими стенами
И я домой отсюда побреду
Туда, где греет чистый и спокойный
Очаг, вдали от этих хладных комнат.
(С) Перевод Юлии Миланес
