Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Апрель - не то что март, апрель - месяц традиционного коллективного вздоха в примерно следующем контексте: "ну вот и зиме конец"... или "наконец весна пришла..." Так что даже неизменно становится жаль эту самую зиму, которая, собственно, ничего никому плохого не делала. Ну, разве, поморозила чуть-чуть - но крайне сдержанно, согласитесь. Ну - снегом пару раз пересыпала - но в общем опять же негусто было. А Новый год? А "скользя по утреннему снегу, друг милый, предадимся бегу нетерпеливого коня..."? А "мороз и солнце - день чудесный", наконец? То-то же... Так что, давайте просто помашем русской зиме с признательностью за всё помянутое. Наша зима заметно стареет, видимо: из года в год она всё мягче и слабее, и "скупее в желаньях", и как бы не сделалась она в скором времени некоторым символическим межсезонным проводником от осени к весне...
А нам тем временем пора переноситься в те поры, когда и зима была той самой Силою, которую с облегченьем начинали настойчиво выпроваживать уже в первых числах марта (что уж про апрель-то!), и чувства были ярче, и жили много эмоциональнее и проще. Добро пожаловать в очередной выпуск "Однажды 200 лет назад", одним словом!
В Москве апрелем - необычайное культурное событие: приехал знаменитый скрипач Липиньский, ученик великого Паганини. Вот что по этому поводу пишет наш неизменный корреспондент, светский и хронописец Александр Яковлевич Булгаков:
- Ну уж Липинский! Я скрипку не люблю, но он меня с нею примирил, а может быть, и совсем поссорил, потому что не захочу никого более слушать. В его руках это как будто другой совсем инструмент. Ни одного нечистого звука и ни одной резкой ноты, что так часто случается со скрипкою; нет этого свиста. Какой смычок, какой вкус и какие трудности, исполняемые без усилия. Удивительный талант!.. Жаль, что неуклюжая фигура и что не имеет некоторого шарлатанства, чем бы еще более дал весу своему необыкновенному таланту. Он играл для Собрания сегодня, а в субботу его концерт. Он так всех восхитил, что Виельгорский тут же продал менее нежели в полчаса 120 билетов на его концерт...
Всё тем же апрелем неугомонный Булгаков принужден (впрочем, слово неверное - кажется, просьба брата и тут доставила ему удовольствие) быть сопровождающим московского гостя - британского министра иностранных дел Каннинга, оказавшимся на деле милейшим и воспитаннейшим человеком. Хлебосольные москвичи приготовили ему целую культурную программу! В увесистом перечне - театр, Кремль, обеды-ужины, концерты, бал и... тюрьма.
- Как я поехал давеча в «Севильского цирюльника», приезжал Каннинг и оставил с карточкою письмо твое рекомендательное, мой милый и любезнейший друг. Очень сожалею, что не было меня дома; ежели бы скоро с ним познакомился, то повез бы его в оперу. Рад я ему угождать, быть его чичероне и отплатить за ласки, оказанные тебе в Царьграде. Завтра поутру поеду к нему... Я почти целый день провел с твоим Каннингом, мой милый и любезнейший друг! Он очень приятный человек, особенно для англичанина. Чтобы застать его, поехал я к нему рано поутру и просидел довольно долго. В час я опять к нему зван, и мы поехали вместе, во-первых, к Юсупову, который звал его завтра к себе обедать, и, во-вторых, к графу Ростопчину, который дает ему обед в субботу. Оба очень его обласкали. Сегодня возил я его в Большой театр; жаль, что скучную давали пьесу – «Агнесу», довольно дурно петую, а балета он не дождался, уехал; я его не стал удерживать: самому хотелось домой, да и главное для него было – только видеть театр огромный. Завтра осмотрим соборы (а на Ивана Великого он уже лазил через два часа после приезда своего в Москву), Грановитую, Оружейную и Патриаршую; обедать – у Юсупова, пить чай – у меня, а на вечер зовет его Бобринская. В субботу Шульгин показывает пожарную команду, острог, яму, временную тюрьму. Концерт Липинского, обед Ростопчина, Итальянская опера и бал у Корсаковой. В воскресенье хочет он уже выехать, направляя стопы через Берлин в Англию. Москва ему очень полюбилась, он ее сравнивает с Римом и Царырадом и видит в ней настоящую столицу России. Я делаю все, что могу, чтобы не было ему скучно.
Да... Сравните сего Каннинга с посетившим Москву 14 лет спустя другим европейцем - маркизом де Кюстином. Удивительный англичанин - ему всё нравится! И, кажется, это не просто обычная вежливость... во всяком случае, не выглядит ею.
- В 6 часов утра поехал я к Каннингу, у него завтракал; промешкав довольно времени, пустились мы на Воробьевы горы, но от заставы такая страшная, ужасная грязь, да и опасная для повозок, что должны мы были идти пешком, что храбро и исполнили. Прийдя к церкви села Воробьева, нашли мы туман над Москвою. Надеясь, что маленький дувший тогда ветер и показывавшееся солнце это разгонят, мы сели и стали болтать и ждать. Часа через полтора все прочистилось, и Каннинг был поражен картиною Москвы, которую равняет только с Царьградом, Римом и Неаполем... Были у нас граф Федор Васильевич, тесть, Корсаков, Метакса, Виельгорский. Мы показывали ему пляску русскую под балалайку, что очень ему полюбилось; да и подлинно, мастера эти два мальчика плясать. Каннинг уехал до ужина, ибо сегодня должен пускаться в дорогу в 4 часа утра. Мы распрощались, и он, кажется, очень доволен нами, велел тебе написать дружеский поклон...
Кто считает, что светская жизнь начинается этак примерно с полудня, - обратите внимание на первую фразу: "... В 6 часов утра поехал я к Каннингу..." И всё же - что за милейший человек, этот Джордж Каннинг! Вы только почитайте ниже - каков его прощальный привет Булгакову!
- Проснувшись, нахожу у себя на столе сверток, распечатываю – нахожу письмо весьма вежливое, благодарное от Каннинга: просит меня принять в знак памяти прекрасный телескоп (то есть для зрения, ибо я прочитал отсюда, что написано на доме за Сущевым), и препроводил 500 рублей, кои просит раздать по назначению своему разным бедным, раненым и за долги. Исполню все это сегодня...
Можно не сомневаться, что Александр Яковлевич распорядился пятьюстами рублями самым наилучшим образом, он - известный хлопотун и благотворитель. Что же до Джорджа Каннинга, то спустя два года он станет премьер-министром Великобритании, но... срок его пребывания на посту будет самым недолгосрочным за всю историю королевства. 119 дней. На похоронах герцога Йоркского Каннинг, и без того страдавший от чахотки, простудится и скончается в возрасте 57 лет. Занятную характеристику этому персонажу оставил встречавшийся с ним тогда же вечный наш остроумец князь Петр Андреевич Вяземский:
Вообще разговор Канинга степенен, но приятен и разнообразен. Речь его похожа на самое лицо его: при первом впечатлении оно несколько холодно, но ясно и во всяком случае очень замечательно. Даже не лишено оно некоторых оттенков простодушия, если не проникать слишком вглубь. Впрочем, разумеется, он в России не показывался нараспашку. Все же должна была быть некоторая дипломатическая драпировка
В апреле до Михайловского доезжает, наконец, Дельвиг - к великой радости Пушкина, позднее писавшему о бароне "... никто на свете не был мне ближе Дельвига". 1825-й - вообще счастливый год для поэта - если, конечно, вообще тут можно рассуждать о "счастье", которое, впрочем, как известно, есть категория весьма относительная. В январе - Пущин, апрелем - Дельвиг, "Онегин" гремит на Руси (о нём - позже), не за горами приезд чаровницы и кокетки Керн... Можно лишь отдаленно вообразить - с каким упоением друзья проводят время вместе, сколько вспоминают, сколько всего обсуждают - родственные, да что там - просто родные души! Давно ожидают Дельвига и в Тригорском. Человек приятный, что называется - "уютный", барон немедленно влюбляет в себя всех его обитательниц: "... Наши барышни все в него влюбились – а он равнодушен, как колода". Через две недели барон уедет - с черновиками пушкинских стихов, переписанной Пушкиным собственноручно для Вяземского второй главой "Онегина" и письмами, кажется, решительно ко всем, включая даже и Александра I. Последнее, впрочем, так и не было передано Царю. С той же просьбою о возможности течения застарелого аневризма за границею к Императору обращалась позже мать Надежда Осиповна, ей было отказано, а Пушкину предложено лечиться во Пскове.
Теперь - об "Онегине". По-прежнему его читатели поделены на два лагеря: второй, состоящий из, скажем так, его неприятелей, хоть и гораздо малочисленнее первого, но он есть, и он не молчит. Да взять хоть пушкинского однокашника Вильгельма Кюхельбекера - человека характера самого неудобоваримого, как бы сейчас сказали, "не социумного", судьбы трагичной и поэтических вкусов своеобразнейших. В апреле он пишет князю Одоевскому: "Господина Онегина (иначе же его нельзя назвать) читал: есть места живые, блистательные: но ужели это поэзия? Разговор с книгопродавцем в моих глазах не в пример выше всего остального". Получив экземпляр поэмы несчастного слепца Ивана Ивановича Козлова "Чернец", князь Вяземский делится впечатлениями с ближайшим другом Александром Ивановичем Тургеневым: "Я восхищаюсь „Чернецом“: в нем красоты глубокие, и скажу тебе на ухо — более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина". Вот так, да... Ну и - квинтэссенция "оппозиционных" взглядов на современную поэзию вообще - в письме профессора Московского университета, словесника и адепта устарелого классицизма Мерзлякова к графу Дмитрию Ивановичу Хвостову - изрядному графоману, архаику, но человеку, в общем, славному и необидчивому. Итак:
- "Что делать, ваше сиятельство! — мы не принадлежим уже к нынешнему веку, ибо у нас, благодаря какой-то очаровательной немецкой шалости, что неделя, то новый век литературы, и что автор, то новый преобразователь языка! — и вместе новые роды, и новые законы для сочинений!.. Но важная задача еще не решена: что от нынешних романтиков приобрели язык наш, поэзия, вкус и особенно нравственность (в поэмах Цыган, Разбойников и Чернецов!!!) и что они теряют или уже потеряли!.. Мы умрем спокойно и отрадно, сиятельнейший граф, потому что видели великих песнопевцев, умели любить их и им удивляться — не знаю, уверена ли самая большая часть из нынешних партизанов-литераторов в том, что они переживут свою моду и свою славу, ибо они почти ни на чем не основаны"
Получает, кстати, экземпляр "Чернеца" с подписью Козлова "Милому Александру Сергеевичу Пушкину от автора" и Пушкин. А вот как раз "неприятель" "Онегина" Языков в апреле поэму ещё не прочел: "Чернеца“ здесь еще никто не получил: его сильно хвалят в Северной пчеле. Дай Бог, чтоб правда, чтоб он был лучше Онегина». Чтобы любезнейший читатель лучше понял - что так восторгало тогдашнюю аудиторию, позволю себе ниже привести вступление к "Чернецу" - право, оно того стоит!
Прекрасный друг минувших светлых дней,
Надежный друг дней мрачных и тяжелых,
Вина всех дум, и грустных и веселых,
Моя жена и мать моих детей!
Вот песнь моя, которой звук унылый,
Бывало, в час бессонницы ночной,
Какою-то невидимою силой
Меня пленял и дух тревожил мой!
О, сколько раз я плакал над струнами,
Когда я пел страданье Чернеца,
И скорбь души, обманутой мечтами,
И пыл страстей, волнующих сердца!
Моя душа сжилась с его душою:
Я с ним бродил во тме чужих лесов;
С его родных днепровских берегов
Мне веяло знакомою тоскою.
Быть может, мне так сладко не мечтать;
Быть может, мне так стройно не певать! -
Как мой Чернец, все страсти молодые
В груди моей давно я схоронил;
И я, как он, все радости земные
Небесною надеждой заменил.
Не зреть мне дня с зарями золотыми,
Ни роз весны, ни сердцу милых лиц!
И в цвете лет уж я между живыми
Тень хладная бесчувственных гробниц.
Но я стремлю, встревожен тяжкой мглою,
Мятежный рой сердечных дум моих
На двух детей, взлелеянных тобою,
И на тебя, почти милей мне их.
Я в вас живу, - и сладко мне мечтанье!
Всегда со мной мое очарованье.
Так в темну ночь цветок, краса полей,
Свой запах льет, незримый для очей.
Трагическая весть приходит к Николеньке Гоголю-Яновскому апрелем 1825 года: в своем имении Миргородского уезда умирает нестарый ещё вовсе, нет и пятидесяти, отец - отставной коллежский асессор Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский, добряк, замечательный, не чуждый литературы, рассказчик, водивший дружбу с Капнистом и Гнедичем. Вот так... Кто бы мог предположить такое? И как мигом повзрослел сын, ещё недавно бомбардировавший родителей просьбами то "скрыпки", то бархату, то холста, то книг, то денег...
- Не беспокойтесь, дражайшая маминька! Я сей удар перенес с твердостию истинного христианина. Правда я сперва был поражен ужасно сим известием однако ж не дал никому заметить, что я был опечален. Оставшись же я наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою. Но бог удержал меня от сего — и к вечеру приметил я в себе только печаль, но уже не порывную, которая наконец превратилась в легкую, едва приметную меланхолию, смешанную с чувством благоговения ко всевышнему. Благословляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести!Так дражайшая маминька! я теперь спокоен — хотя не могу быть счастлив: лишившись лучшего отца, вернейшего друга всего драгоценного моему сердцу. Но разве не осталось ничего, что б меня привязывало к жизни? Разве я не имею еще чувствительной, нежной, добродетельной матери, которая может мне заменить и отца и друга и всего что есть милее, что есть драгоценнее? Так я имею вас и еще не оставлен судьбою. Вы одни теперь предметом моей привязанности; одни которые можете утешить печального, успокоить горестного. Вам посвящаю всю жизнь свою. Буду услаждать ваши каждые минуты. Сделаю всё то, что может сделать чувствительный, благодарный сын. Ах, меня беспокоит больше всего ваша горесть! Сделайте милость, уменьшите ее, сколько возможно, так, как я уменьшил свою. Прибегните так, как я прибегнул, к всемогущему. Зачем я теперь не с вами? вы бы были утешены. Но через полтора месяца каникулы — и я с вами. До тех пор уменьшите хоть немного свою печаль. Не забудьте что с вашим благополучием соединено благополучие и вашего сына, который с почтением и нежною любовью к вам пребывает.
И всё тем же апрелем негромкое свое, но весьма ценное для Пушкина слово произносит ещё один Василий - Жуковский. Он вообще нечасто сносится с опальным поэтом, а потому всякое письмо от него - как совет мудреца - имеет печать высшей пробы. Правда, обескураживают постоянно, рефреном упоминающиеся "долги" (не материальные, духовные), которыми вещий Старший Товарищ буквально обвешивает младшего, суля Великое Будущее лишь на таких условиях.
- Мой милый друг, прошу тебя отвечать как можно скорее на это письмо, но отвечай человечески, а не сумасбродно. Я услышал от твоего брата и от твоей матери, что ты болен: правда ли это? Правда ли, что у тебя в ноге есть что-то похожее на аневризм и что ты уже около десяти лет угощаешь у себя этого постояльца, не говоря никому ни слова... Теперь это уже не тайна, и ты должен позволить друзьям твоим вступиться в домашние дела твоего здоровья. Глупо и низко не уважать жизнь... У вас в Опочке некому хлопотать о твоем аневризме. Сюда перетащить тебя теперь невозможно. Но можно, надеюсь, сделать, чтобы ты переехал на житье и лечение в Ригу. Согласись, милый друг, обратить на здоровье свое то внимание, которое требуют от тебя твои друзья и твоя будущая прекрасная слава, которую ты должен, должен, должен взять,.. ты должен быть поэтом России, должен заслужить благодарность - теперь ты получил только первенство по таланту; присоедини к нему и то, что лучше еще таланта, - достоинство! Боже мой, как бы я желал пожить вместе с тобою, чтобы сказать искренно, что о тебе думаю и чего от тебя требую. Я на это имею более многих право, и мне ты должен верить. Дорога, которая перед тобою открыта, ведет прямо к великому; ты богат силами, знаешь свои силы, и все еще будущее твое...
Всё ближе и ближе к нам трагические события ноября-декабря... В феврале мы уже предприняли попытку разведать - чем там занимаются заговорщики на Юге Империи. А нынче у нас небольшой, но весьма показательный штришок - из тех, что определяют политический климат в государстве, и заодно лишний раз показывают - что именно унаследует Николай Павлович восемью месяцами позднее. Итак, волеизъявлением Государя приказано заменить наказание плетьми нижних воинских чинов наказанием шпицрутенами, "как служащее более примером, усиливая таковое по мере вины преступника". Где же ты - "дней александровых прекрасное начало"?..
И да - ещё одно событие из жизни постоянных действующих лиц нашей эпопеи... На сей раз - приятное. Но очень вкратце: ведь самого добровольного финского схимника эта новость достигнет лишь в мае!
"ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО в присутствии своем в Варшаве, Апреля 21-го дня соизволил отдать следующий приказ: производятся за отличие по службе из унтер-офицеров в прапорщики пехотных полков Нейшлотского - Баратынский и Абаза; Петровского -- Карпович"
Чтобы разжижить несколько мрачную атмосферу, нависшую над второю половиною нашего апреля, предлагаю послушать кое-что... Вальс. Да не чей-нибудь там, а... Грибоедова. Да-да, мы, уверен, часто слышали эту чудную льющуюся мелодию, даже не предполагая её авторства. Теперь знаем!
Таким - или примерно таким - увиделся мне апрель 1825-го, а уж хорош он был или плох - решать всяко не мне, я - всего лишь скромный собиратель и огранщик драгоценностей, щедро рассыпанных по отечественной Истории.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу