Тут попался вопрос: если бы было можно, с кем из пяти писателей / поэтов прошлого вы хотели бы встретиться? И я лежала на своей любимой веранде, разгружая спину, и всё думала, как это могло бы быть.
Так. Сначала я бы перенеслась в Петроград 20-х годов и встретилась с поэтом Михаилом Кузминым. Передала бы ему тёплую одежду, крепкую обувь и кучу продуктов. И сказала бы, что его стихи и через сто лет знают и любят. Думаю, его бы это подбодрило.
Мы стоим у окна, а за нами медленно выстывает нетопленный дом, погружаясь во тьму. Трогаем руками заиндевевшие стекла и смотрим, как на златокованном архангеле млеют огни, отражая последние лучи декабрьского солнца. А на подоконнике лежит Библия, и ее чтение приносит ее владельцу драгоценные плоды утешения: крепкое терпение, кроткий дух и крепкий сон.
–А вот это всё… скоро закончится? – вдруг спрашивает он, неопределенным жестом показывая за окно. Я понимаю, что имеются в виду большевики. Мне жаль лишать его надежды, но обманывать нельзя.
–Не скоро, очень нескоро, – тихо отвечаю я.
–Понятно, – как-то сразу сгорбившись, кивает он.
Потом я бы крепко сжала его щуплое плечо и молча бы вышла, оставив его в том бесприютном мире.
Теперь у меня в руках нет огромных сумок с вещами, но остались еще небольшие коробки, оттопыривающие карман.
Дальше я бы перенеслась к Фету. От матери ему достались приступы меланхолии, резкие перепады настроения и чувство бессмысленности жизни, утрата ее смысла. Мне всегда очень хотелось ему помочь, не знаю, почему. Ведь этот поэт – не только про «На заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит…» и про «Шепот. Робкое дыханье. Трели соловья»… И не только откатившееся так далеко от своего создателя выражение «обнять и плакать». В его стихах столько душевной боли!
Садимся рядом возле раскрытого рояля, не касаясь его клавиш, приглашающе белеющих в вечерних сумерках. Мы не обращаем внимания на трели соловья, на волны цветущего благоухания сада, которые нежно и призывно колышут лёгкие занавески и пропитывают комнату надеждами юности, гаснущими, как последние лучи солнца. Фет поднимает голову, порывисто встает, подходит к окну и резко закрывает его, задернув занавеску, чтобы отгородить себя от мыслей о несбывшемся: от них слишком больно. Я осторожно зажигаю свечу, вытаскиваю из кармана несколько упаковок антидепрессантов, выкладываю на рояль. «Инструкция внутри. Держитесь, мой друг», – тихо говорю я и, быстро обняв его, выхожу из комнаты.
Но вот, теперь мои руки свободны и карманы пусты. Надо ненадолго наведаться за границу. Настороженно оглядываюсь. Ну да, в воздухе пахнет Оксфордом J. Похоже, я попала по адресу. Богатый английский дом, идеально постриженное ковровое покрытие газона… Но где же хозяин? 😄
Вот он! Похоже, великий Толкин играет в хоббита? Ну что, имеет право, черт побери! Подхожу, встречаю внимательный взгляд, добродушную улыбку. Старый писатель приглашающим жестом постукивает по траве. Какая у него морщинистая ладонь! Сажусь осторожно, чтобы не сломать его любимую трубку. Мы молча смотрим на идеальный газон, вокруг которого весело вьется тропинка, убегающая куда-то за поворот.
В поход, беспечный пешеход,
Уйду, избыв печаль, –
Спешит дорога от ворот
В заманчивую даль,
Свивая тысячу путей
В один, бурливый, как река,
Хотя, куда мне плыть по ней,
Не знаю я пока!
За поворот! Меня там ждет
Забытый лаз, секретный ход;
Я миновал его вчера –
Но знаю, что придет пора
Найти ту тропку в глубине,
Что мчится к Солнцу и Луне!
Мы молчим, и нам хорошо так сидеть рядом, прислонившись к теплой коре огромного дерева. Интересно, сколько ему лет? Или веков? А может быть, это крепко спящий энт?
Я чувствую, что мне пора уходить. Встаю, глубоко вздыхаю и говорю: «Thank you».
Он понимающе кивает. Потом отвечает мне по-русски, почему-то даже без акцента: «Уже скоро». Я знаю, о чем он. И нам не грустно вместе молчать про это. Да, дорога ждёт его. Уже скоро.
Я выхожу по тропинке из этого сада, мимо цветущих роз и пушистой сосны, разлаписто усевшейся на невысокую стену. Оглядываюсь: он всё так же сидит и смотрит мне вслед. Вот, помахал рукой на прощанье. Прощайте, Автор!
Так, я снова на родине. Куда теперь?
К Паустовскому, конечно!
С ним я бы просто молча стояла рядом на скрипящем балконе старого деревянного дома, вдыхая запах сырости от старых перил с облупившейся краской. Океанским прибоем гудят вершины сосен, а безмолвная ночь осторожно надвигается на нас глухой синевой. Я смотрю вниз: там, на старой скамейке, одиноко стоит корзина с еловыми шишками.
–Я о многом жалею, – вдруг говорит он. – Отец был прав. Моя нерешительность…
–Константин Георгиевич… Не надо об этом. Пожалейте себя, – отвечаю я, чувствуя, что сейчас разревусь.
Он кивает:
–Всё равно уже ничего не вернуть и не исправить. Да и жизни осталось на воробьиный скок.
–Это ведь не последняя жизнь, – сама не зная, почему, тихо говорю я.
–Да, похоже, что так. Удивительно, – кивает он.
Мне хотелось как-то его утешить, подбодрить, но я не могла найти нужных слов. Да они и не были нужны. Он сам всё понимал.
–Мне пора, – с грустью говорю я. Паустовский вдруг вытаскивает из внутреннего кармана меховой безрукавки старый конверт и протягивает мне:
–Не успел отправить, – взволнованно начинает он, но мне было больно слышать, как он оправдывается. Беру конверт, бережно прячу его в карман и мягко говорю:
–Я знаю. Так бывает. Вы сможете всё исправить… потом. Я его сохраню.
–Спасибо, – голос Паустовского вздрагивает, и я быстро выхожу в застекленную дверь. Он так и остается стоять, глядя перед собой.
Пора возвращаться, я это чувствую. Но у меня есть еще одно дело. Самое важное дело! Но сделать я его могу только в последнюю очередь. Сейчас расскажу, почему.
Так, где эта Цветаева?
Ага, вот она, в двухэтажной московской квартире. Сидит за круглым столом у камина, что-то пишет. Пахнет надвигающейся грозой. Я начинаю нервничать: времени совсем мало.
Быстро, не глядя на поэтессу, прохожу в детскую. Старинный сундук, кроватка… В зеркале на стене мельком вижу свое сосредоточенное лицо. Взгляд быстро выхватывает кресло, на котором навалена куча тряпья. Под ней кто-то шевелится и всхлипывает из последних сил. Я сбрасываю тряпки на пол. Вот она, Ирина, нелюбимая дочка! Хочу схватить ее на руки.
Господи, она ведь привязана к креслу! Бегом возвращаюсь в первую комнату, под растерянным и каким-то невидящим взглядом серых глаз из-под длинной чёлки выхватываю из карандашницы длинные ножницы и мчусь к девочке. С огромным усилием кромсаю плотный пояс, режу какой-то чулок. Ирочка доверчиво смотрит на меня. Время почти кончилось. В последние секунды я отбрасываю ножницы, они со стуком падают на пол. В дверях появляется Марина. Она глядит на это с каким-то нечеловеческим пониманием и не пытается меня остановить. Мне кажется, что я даже слышу вздох облегчения.
Я подхватываю ее дочку на руки. Какая же она худая! И лёгкая, как высохшая внутри тыква-гитара. Время кончилось. Всё! Иришка, ты останешься живой! Я сделала самое главное, ради чего мне разрешили это большое путешествие. Мы успели. Всё будет хорошо.
Так. Мы вернулись!
Тут и истории конец. Дочитавшим – огурец!
Спасибо за внимание и за терпение, мои дорогие! ❤️ Что-то я накатала сегодня целую простыню.
А с кем бы вы хотели встретиться, кстати?