III
Дальше пришла пора советской и эмигрантской русской литературы. Здесь появились новые имена, и вообще вырос количественный состав номинантов на самую престижную премию. Соответственно, появились и первые лауреаты, о которых уже шла речь в начале очерка.
Открыл список номинантов на Нобелевскую премию Алексей Максимович Горький в 1918 году, который после этого номинировался еще дважды – в 1923 и 1928 гг.
Что касается 1918 года, вновь сказал свое слово профессор А. Йенсен, заявивший: «...не могу не выразить сожаления, что в список 1918 г. из русских писателей включен Максим Горький, в то время как имя Д.С. Мережковского не фигурирует».
Йенсен высоко оценил ранние произведения Горького, написанные до 1905 года, но о поздних отозвался так: «Анархистские и часто совершенно сырые творения Горького, без сомнения, никоим образом не вписываются в рамки Нобелевской премии».
Впрочем, в 1918 году комитет решил премию не присуждать вовсе.
Что касается 1923 года, то он примечателен тем, что, помимо Горького, на Нобеля выдвинули еще Ивана Алексеевича Бунина (впервые), и поэта Константина Дмитриевича Бальмонта (единственный раз). Причем, все три кандидатуры русских писателей выдвинул французский лауреат Нобелевской премии Ромен Роллан. В обращении к Нобелевскому комитету Роллан писал о «неангажированной службе искусству и идее… великих граждан Града Духа — Горьком, Бунине и Бальмонте».
Но в 1923 году Ивану Бунину Нобелевскую премию не дали, так как в заключении Нобелевского комитета его произведения были охарактеризованы как «ограниченные и по количеству, и по идейному содержанию», отмеченные эстетизмом и ничем не замечательные. Академики признали, что Бунин высоко ценим «несчастными и озлобленными» русскими эмигрантами, хотя «великим писателем он не может быть даже и для них». Хотя его сборник рассказов «Господин из Сан-Франциско», вышедший в 1921 году в Париже, знают, читают, благосклонно, а то и с восторгом воспринимают корифеи европейской литературы – Томас Манн, Андре Жид, Райнер Мария Рильке.
Ромен Роллан считал Горького одним из самых значимых писателей мира и потому упорно выдвигал Алексея Максимовича на премию. Но его усилия были тщетны: однако в эмигрантской среде поползли слухи о контактах Горького с советской властью и готовящемся возвращении писателя в СССР.
Последний раз Горького номинировали на Нобеля в 1928 году, причем, в тот год он был в числе фаворитов как автор эпопеи «Дело Артамоновых». Но его судьбу решила разгромная рецензия эксперта академии Генриха Шюка, в которой он отмечал «эволюцию от дурной первомайской риторики к прямой дискредитации власти и агитации против нее, а затем к большевистской идеологии». Премию получила норвежская писательница Сигрид Унсет.
Что касается Бальмонта, который в 1920 году легально выехал из советской России и поселился в Париже, где издал несколько книг, сотрудничал с газетами, занимался общественной деятельностью, то в экспертном эссе шведский профессор, славист и знаток русской литературы Антон Карлгрен назвал его «главой русской декадентской поэзии», «совершившим эпохальный переворот в русской поэзии». Однако в целом его критика была разгромной: «Бальмонт пишет свои стихи, как он сам говорит, «исковерканной рукой». Красноречивый образ, характеризующий современную лирику поэта. От излучающей мощь фигуры, 20 лет назад дебютировавшей на русском Парнасе, не осталось ничего…».
В итоге премию 1923 года дали ирландскому поэту У. Б. Йейтсу.
В 1926 году филолог-славист Владимир Францев неожиданно выдвинул на соискание Нобелевской премии по литературе одного из руководителей Белого движения, генерала-кавалериста и писателя Петра Николаевича Краснова.
Краснов жил в эмиграции уже шесть лет и за это время написал более 20 исторических и мемуарных романов. В Европе, особенно в Германии, был популярен его роман-эпопея «От двуглавого орла к красному знамени». Но профессор Антон Карлгрен дал творчеству Краснова далеко не высокую оценку: «Произведения этого писателя признаны экспертом неудовлетворительными в литературном отношении, достаточно прочесть одно из них, первое и без сомнения лучшее, чтобы без малейшего сомнения решительно их отвергнуть».
Не лучше отзывался о генерале и его современник писатель Иван Шмелёв:
«Краснов — для импульсивной и не слишком требовательной массы… с дарованием безусловным, но от гвардейской все-таки казармы и офицерского собрания».
Следует уточнить, что в 1926 году Пётр Краснов конкурировал с Бернардом Шоу, Джеймсом Фрэзером и Адой Негри. А премию получила… итальянская писательница Грация Деледде.
При этом и сам Иван Сергеевич Шмелёв лелеял мечту о получении Нобелевской премии. Еще в 1924 году, спустя два года после эмиграции, он разослал переводы своих книг лауреатам прошлых лет — Редьярду Киплингу, Ромену Роллану, Сельме Лагерлёф и другим. Однако номинацию Шмелёв получил только в 1931 году от немецкого классика Томаса Манна, который высоко оценил эпопею «Солнце мертвых», переведенную на несколько языков, и раннюю повесть Шмелёва «Человек из ресторана».
В письме членам Шведской Академии Манн отмечал: «Его литературные заслуги, по моему убеждению, столь значительны, что он предстает достойным кандидатом на присуждение премии. Из его произведений, которые произвели сильнейшее впечатление на меня и, смею думать, на мировую читающую публику, назову роман «Человек из ресторана» и потрясающую поэму «Солнце мертвых», в которой Шмелев выразил свое восприятие революции».
Константин Бальмонт охарактеризовал Шмелёва так: «Среди зарубежных русских писателей Иван Сергеевич Шмелёв — самый русский. Ни на минуту в своем душевном горении он не перестает думать о России и мучиться её несчастьями».
С другой стороны, против Шмелёва в среде русских писателей-эмигрантов была организована критическая кампания, основным двигателем которой стал Георгий Адамович, но поучаствовали в ней, в той или иной степени, и Бунин и Мережковский со своей женой Зинаидой Гиппиус. А для Шмелёва премия была шансом вырваться из нищеты (тогда сумма исчислялась в 400 тыс. франков). Но он понимал, что из-за травли собратьев по перу шансы у него на нобелевку невелики: «Это русская критика обошла мою “Историю” — нигде ни звука! Удивительные вещи. Я знаю: против меня ведется скрытый поход. В “левой части” печати “работают” Мережки, в правой — нет такой, а “Возрождению” я чужой. И еще умный Бунин — чую — кое-где “бросает” нужное “меткое” словечко, а “присные” мотают на ус и разделываются со Шмелевым… Чего они на меня? Или уничтожить хотят? страшатся, что я вырву у них кусок — премию?».
Мережками Шмелёв называл Мережковского и Гиппиус.
Иван Бунин, долгое время считавший Шмелёва своим другом, узнав о нобелевских амбициях последнего, написал в письме Михаилу Ивановичу Ростовцеву историку-антиковеду, публицисту: «Думаю, что члены Нобелевского Комитета и теперь в некотором смущении: все-таки полного представления о современной русской литературе они не имеют, рангов наших точно не знают, читали нас мало (один Мережковский известен всей Европе)… пресерьезно думают, что даже, например, Шмелев замечательный писатель».
Профессор Антон Карлгрен, оценивая шведский перевод «Человека из ресторана» и рассказы писателя, начал рецензию словами: «Иван Шмелёв — весьма трагическое явление в русской литературе». Нобелевский Комитет, в свою очередь, отметил, что в Шмелеве «есть задатки действительно великого писателя, но он не стал таковым», и отверг его кандидатуру. Лауреатом стал шведский поэт Эрик Карлфельдт.
Нужно добавить, что, помимо Томаса Манна, в 1931 году письмо-номинацию для Шмелева в комитет отправил также и нидерландский профессор славистики Николас ван Вейк. Но это письмо опоздало, и его рассмотрение перенесли на 1932 год. Так Шмелеву выпал второй шанс. Однако новый отказ академики аргументировали тем, что за год в творчестве писателя «не появилось ничего нового в переводах на доступные языки» — шведский и немецкий. В 1932 году премию получил английский писатель Джон Голсуорси за «Сагу о Форсайтах».
А для Дмитрия Сергеевича Мережковского Нобелевская премия стала и вовсе своего рода идеей-фикс, он страстно хотел получить эти деньги, стать независимым материально и в спокойной обстановке реализовывать многочисленные творческие замыслы. Мережковский вместе с супругой Зинаидой Гиппиус прилагали для этого все силы, упрашивали видных деятелей европейской литературы «похлопотать»...
А затем Мережковский решается на еще один неординарный шаг. Он отправляет к Бунину писательницу Екатерину Михайловну Лопатину – женщину, в которую Иван Алексеевич когда-то был влюблен. Лопатина передает Бунину предложение Мережковского: разделить премию на двоих. То есть, если Бунин получит приз, он дает Мережковскому 200 тысяч франков, если же деньги достанутся Дмитрию Сергеевичу, он выделяет 200 тысяч Ивану Алексеевичу. Сделку предполагалось закрепить нотариально. Вера Николаевна, супруга Бунина, записала в своем дневнике по этому поводу: «В этом есть что-то ужасно низкое — нотариус, и почему 200000? Ведь, если кто получит, то ему придется помочь и другим. Да и весь этот способ очень унизительный… У меня почти нет надежды, что Ян получит, но всё же, если получит, то почему дать такую сумму Мережковскому? Ведь у нас есть и более близкие друзья. Если же получит Мережковский, то je ne tiens pas — их счастье!».
Сам же Иван Алексеевич предложение воспринял чуть ли не как оскорбление, но отшутился: «Может, еще Куприна третьим возьмем?». То бишь, чисто по-русски: сообразим на троих.
1930-е года вообще стали ударными для Мережковского. С 1930 по 1937 год его кандидатуру предлагал профессор Лундского университета Сигурд Агрелл, который называл Мережковского «весьма оригинальным мыслителем, представляющим целую эпоху в русской литературе», но Нобелевский комитет снова проигнорировал поэта.
В ноябре 1932 года Гиппиус в письме В. Н. Буниной выразила мнение, что Нобелевский комитет не приемлет кандидатуры Мережковского «из-за его антикоммунизма». С. Агрелл, впрочем, продолжал выдвигать в соискатели Мережковского ежегодно, вплоть до самой своей смерти в 1937 году, но без всяких шансов на победу.
В 1938 году эстафету от Мережковского принимает Марк Александрович Алданов (настоящие имя и фамилия Мордхай-Маркус Израилевич Ландау) – русский прозаик, публицист, автор очерков на исторические темы. Алданов пользовался расположением практически всей русской эмиграции во Франции и США (самых разных взглядов и убеждений), имел репутацию «совершенного джентльмена». Марк Александрович и его жена много занимались благотворительностью. Как отмечал прозаик и литературный критик Василий Яновский: «Алданов любил благодеяния и никому, даже негодяям, в них не отказывал. И никогда ни от каких обществ или частных жертвователей субсидий не получал. И не желал получать».
Алданова номинировали на соискание Нобелевской премии по литературе Иван Алексеевич Бунин — 9 раз в период с 1938 по 1953 годы (видимо, в благодарность за то, что в начале двадцатых годов именно Алданов хлопотал о том же для Бунина) и Самсон Соловейчик — 4 раза в 1954–1957 гг.
«Последним джентльменом русской эмиграции» называл Алданова Бунин. И добавлял: «Этому человеку я верю больше всех на земле».
В своем первом обращении в Шведскую академию от 3 декабря 1937 г.
Бунин был предельно лаконичен: «Господа академики! Имею честь предложить вам кандидатуру господина Марка Алданова (Ландау) на Нобелевскую премию 1938 г. Примите уверения в моем совершеннейшем к вам почтении».
К письму Бунин приложил проспекты двух издательств, русского и французского, с перечнем книг номинанта и выдержками из критических на них откликов. В рекламном буклете романа «Девятое термидора» во французском переводе краткое содержание книги сопровождается традиционными выдержками из прессы, призванными подчеркнуть, что творчество Алданова своей «эпохальностью», строгим документализмом и приверженностью традициям Толстого и Стендаля вносит существенный вклад в европейскую литературную традицию.
Но эксперт Нобелевского комитета по славянским литературам Антон Карлгрен в своем отзыве подчеркивал, что Алданов – прежде всего представитель литературы послереволюционной русской эмиграции, начиная с книги о В. И. Ленине 1921 г., «наичистейшей антибольшевистской пропаганды», пользующейся спросом в среде беженцев из России. Уже тетралогия о французской революции принесла писателю «колоссальную» известность именно в «среде русской эмиграции», неоднократно подчеркивал он в своем отзыве.
И при этом в первой алдановской тетралогии, он сразу обращает внимание на ее недостатки, и прежде всего — слишком рыхлую композицию, отчего части тетралогии представляют собой не «целостный исторический роман в привычном смысле», а «ряд отдельных исторических картин», увязать которые между собой призван «летучий репортер» и «совершенно неинтересная личность» Штааль, чей образ, однако, «мало помогает». Именно на этот сквозной персонаж обрушивается критика Карлгрена: по его мнению, все «сцены и персонажи нарисованы так, словно писатель сам наблюдает их сквозь весьма искусно отшлифованные стекла мудреных очков». Роль вставной, «совершенно бесцветной и почти лишенной индивидуальности», абсолютно «необязательной фигуры» оценивается рецензентом как роль «чистого статиста в изменчивой драме, чье обязательное присутствие в эпизодах наконец до смерти надоедает читателю».
Карлгрен, в итоге, заключает, что Алданов «пишет об обстоятельствах и людях французской революции, думая о русской революции» и лишь в слегка замаскированном виде изображая «вчерашнюю русскую драму». Карлгрен замечает, что «с помощью французской революции писатель составляет также гороскоп будущей судьбы России», причем такой, какого и ожидает от него эмигрантская публика.
В 1942—1948 гг. семь раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе Николай Александрович Бердяев – религиозный и политический философ, представитель русского экзистенциализмa. Дважды при советской власти Бердяев попадал в тюрьму (1920, 1922). 29 сентября 1922 года — на так называемом «философском пароходе» Николай Александрович покинул Россию. В 1924 году он переехал в Париж. Там, а в последние годы в Кламаре под Парижем, Бердяев и жил до самой смерти.
С номинациями в Шведскую академию регулярно обращался профессор теоретической философии Лундского университета, член Королевского гуманитарного научного общества Швеции Альф Нюман: «Если предположить, что Академия ожидает от меня выдвижения кандидата, чьи достижения в философских исследованиях и чье литературно-философское мастерство заслуживают величайшего признания, то я назову имя Николая Бердяева».
Нюман подчеркивает, что ему особенно импонирует попытка Бердяева соединить идеи христианского гуманизма с романтическим идеализмом. Восхищает шведского профессора и бердяевский стиль, остро полемичный, пламенный и метафоричный: «[Н]асколько я мог судить по английским, немецким и даже датским переводам, – это стиль подлинного мастера». Тем не менее, Альф Нюман склонен отделять яркую пассионарность от идей «чистого разума », и сначала он утверждает: «В современной культурной борьбе Николай Бердяев – одна из самых влиятельных, самых страстных личностей ». А затем оговаривается, что среди русских мыслителей современности пальму первенства стоит отдать Николаю Лосскому. К числу лучших работ Н. А. Бердяева шведский профессор относит его « анализ собственно славянской жизни и славянской религиозности».
Экспертный отзыв – реферат объемом почти в 90 страниц – написал копенгагенский профессор-славист Антон Карлгрен. Его отрицательное мнение о трудах Бердяева стало решающим в отклонении этой кандидатуры Нобелевским комитетом. Он проиграл Герману Гессе, Андре Жиду и Томасу Стернзу Элиоту.
Если в 1948 году список русских номинантов пополнили эмигранты Бердяев и Алданов и советские писатели Пастернак и Шолохов, то в 1949 году место в «русской четверке» вместо Бердяева занял (впервые) Леонид Максимович Леонов. В 1950 году отечественную литературу представляли те же Алданов, Пастернак, Шолохов и Леонов. Оба раза Леонова номинирует финский славист русского происхождения Валентин Кипарский.
В тот год нобелевку получил американский писатель Уильям Фолкнер.
В 1955 году в номинации на Нобелевскую премию по литературе подбирается невероятный «русский состав» — номинированный в очередной раз Алданов и Шолохов, и неожиданно скандально известный советский шифровальщик-перебежчик Игорь Сергеевич Гузенко, на Западе занявшийся литературой.
Гузенко работал шифровальщиком в посольстве СССР в Оттаве, Онтарио, Канада. Был агентом ГРУ СССР. 5 сентября 1945 года, через три дня после окончания Второй мировой войны, похитил и позже передал канадской стороне шифры и документы с данными советской агентуры. Раскрыл западным спецслужбам существование советской шпионской сети в Канаде, США и Великобритании. В Канаде «Дело Гузенко» часто причисляют к событиям, положившим начало холодной войне, сыграв важную роль в изменении отношения западных стран к своему военному союзнику.
Так вот, после бегства, Гузенко занялся литературой.
В 1948 году в Канаде вышли мемуары Гузенко под названием «Это был мой выбор» (в английском оригинале – This Was My Choice; в США — «Железный занавес: внутри сталинского шпионского кольца» (The Iron Curtain: Inside Stalin's Spy Ring)). Кроме этой книги, Гузенко издал несколько других мемуарных книг и художественный роман «The Fall of a Titan» («Падение титана»), посвящённого последним годам жизни Максима Горького (выведенного под псевдонимом Михаил Горин). Книга получила премию генерал-губернатора Канады за художественную литературу в 1954 году. В 1955 году профессор-американист Юджин Хадсон Лонг и писатель Джеральд Уорнер Брейс номинировали на Нобелевскую премию Гузенко именно за роман «Падение титана», который был переведен на 40 языков, но на русском языке официально не издан не был.
В 1962 году, кроме Шолохова, на Нобелевскую премию вновь был выдвинут эмигрант — Борис Константинович Зайцев, один из лучших авторов своего времени, тончайший стилист, в учебниках литературы он заслужил лишь скромное упоминание как «последняя крупная фигура Серебряного века». Зайцев и до революции в России, и в эмиграции всегда возглавлял писательские союзы. Даже самая вредная писательская среда признавала его кристально честным, безупречно некорыстным человеком. Но при этом его литературная слава была невелика.
Кандидатуру Зайцева предложил академикам известный профессор русской словесности в Монреальском университете, публицист и историк литературы Р.В. Плетнев.
Год спустя на нобелевскую премию был выдвинут известный во всем мире русско-американский педагог и литературовед, один из крупнейших лингвистов XX века Роман Осипович Якобсон, что для теоретически ориентированного литературоведа и лингвиста вообще явление уникальное. Он – гражданин мира, в котором, по мнению знавших его людей, весьма гармонично сочетались «отечественность» и «иностранность». Западные филологи по той же причине даже придумали шутку о Якобсоне: он «свободно говорит по-русски на семи языках».
В 1963 году, кандидатуру Владимира Владимировича Набокова на Нобелевскую премию выдвинул американский писатель Роберт Адамс. Набоков с 1922 года жил в эмиграции (сначала в германии, потом во Франции и окончательно сел в США), но именно эмиграция сделал из него всемирно известного писателя. Поэтому его вполне можно считать не только русским (на русском языке он написал более пятидесяти разножанровых произведений), но и американским писателем. Но по-настоящему прославил писателя неоднозначный, эротический роман «Лолита», который два года не решалось печатать ни одно из издательств.
Сам Набоков так говорил об этом произведении: «Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая, что был один миг в 1950-м, а потом еще один — в 1951-м — когда я совсем уж собрался сжечь грязный дневничок Гумберта Гумберта. Нет, я никогда не буду сожалеть о "Лолите"». Роман, изначально написанный на английском языке, сам автор и перевел на русский.
Именно «Лолита» и выдвигалась в качестве определяющего для премии произведения. Однако Набокова заблокировал постоянный член Шведской академии и глава Комитета по Нобелевской премии по литературе Андерс Эстерлинг, прикрепив к заявке следующее объяснение: «Автор аморального, пусть и успешного романа "Лолита" ни при каких обстоятельствах не может рассматриваться в качестве кандидата на премию... и более того, не должен издаваться в странах, считающих себя цивилизованными».
Кстати, сам Эстерлинг настаивал на кандидатуре Шoлохова, как на «создателе эпического художественного полотна из жизни cossacks», и когда ему предложили рассмотреть кандидатуру Анны Ахматовой, ответил, что «общего между ней и гениальным Шолоховым только то, что они пишут на одном языке».
В общем и целом, Владимир Набоков девять раз выдвигался на Нобелевскую премию по литературе, но так ее и не получил. Причем, выдвигали его разные деятели. Дважды его номинировал Александр Исаевич Солженицын, а помимо него: американская сценаристка Элизабет Хилл, Эндрю Чьяппи, Фредерик Дьюпи…
В том же 1963 году, как и Набокова, впервые номинировали на Нобелевскую премию Евгения Александровича Евтушенко. Тогда его произведение «Бабий Яр» произвело настоящий фурор. За границей стихотворение приняли положительно, а в СССР поначалу «Бабий Яр» даже запрещали к печати как антипатриотическое произведение.
Но вы представьте, каково было Нобелевскому комитету в тот год, если среди номинантов были такие деятели литературы из разных стран, как: Сэмюэл Беккет, Фридрих Дюренматт, Грэм Грин, швейцарец Макс Фриш, итальянец Альберто Моравиа, Уистан Хью Оден, Роберт Фрост, Торнтон Уайлдер, Ясунари Кавабата, Юкио Мисима, Жан-Поль Сартр, Жан Ануй, Луи Арагон, Андре Бретон, Жан Кокто, Михаил Шолохов, Пабло Неруда, Хорхе Луис Борхес, Жорж Сименон, Генрих Бёлль. И даже Шарль де Голль – за свои мемуары. А лауреатом Нобелевской премии по литературе 1963 года стал Йоргос Сеферис, крупнейший греческий поэт ХХ века.
В 2010 году Евтушенко, последнего живого поэта из великой плеяды «шестидесятников», снова номинировали на Нобеля. Это была бы награда уже не за отдельное произведение и даже не конкретному автору, а всем поэтам того поколения. Как тогда отмечали, что это была бы Нобелевская премия всем советским «шестидесятникам»: Вознесенскому, Рождественскому, Ахмадулиной.
Впрочем, и сам Андрей Андреевич Вознесенский также неоднократно оказывался в рядах номинантов на Нобелевскую премию. Впервые – еще в 60-х годах. На Западе в поэте видели нечто свежее, обновляющее. Шансы Вознесенского значительно повысились после того, как на официальной встрече руководства партии с творческой интеллигенцией в Кремле Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев обрушился на поэта с жесткой критикой и предложил ему эмигрировать из страны: «И езжайте, езжайте к чёртовой бабушке. Убирайтесь вон, господин Вознесенский, к своим хозяевам!».
Однако, впоследствии власть изменила свое отношение к Вознесенскому, а тот умело лавировал между законопослушностью и диссидентством. А после того, как в 1978 году Вознесенский получил Государственную премию СССР, шанс получить Нобеля из вполне реального стал умозрительным: для Шведской академии русский поэт без диссидентского ореола интереса не представлял.
С одной стороны, 1965 год был замечателен тем, что среди номинантов на премию оказалось сразу четыре русских писателя – Владимир Набоков, Михаил Шолохов, Константин Георгиевич Паустовский, Анна Андреевна Ахматова (во второй раз).
Имя Константина Паустовского предложил член Шведской академии Эйвинд Юнсон, однако Нобелевский комитет отклонил его кандидатуру с формулировкой: «Комитет хотел бы подчеркнуть свой интерес к этому предложению по русскому писателю, однако по естественным причинам оно должно быть пока отложено в сторону». Трудно сказать, о каких таких «естественных причинах» идет речь.
В тот год премию, наконец, получил Михаил Александрович Шолохов.
А Паустовского номинировали еще раз – в 1967 году.
Анну Ахматову выдвигали на соискание премии, два однофамильца, два профессора славянских языков Гуннар Якобссон из Гётеборгского университета и Роман Якобсон из Гарвардского. Как уже было сказано выше, в 1965 году члены нобелевского комитета подумывали разделить премию между Анной Ахматовой и Михаилом Шолоховым, однако глава комитета Андерс Эстерлунд решительно выбрал писателя, заявив: «Ахматова и Шолохов пишут на одном языке, но больше ничего общего у них нет».
Зато в том году Анна Ахматова побывала в Великобритании, где удостоилась звания почетного доктора Оксфордского университета.
Сама Ахматова знала о своем выдвижении в 1965 году, но и понимала, что премию ей не дадут. Об этом, например, писала в своих дневниках Лидия Чуковская:
«– В газете «Monde», – проговорила Анна Андреевна тихим голосом, – напечатана моя биография. К моему удивлению, все правда до последней запятой. А кончается словами, что этот человек – вы понимаете, кого я имею в виду? – должен догадываться: премию нынешнего года следовало присудить автору «Реквиема». Ему же дана только из боязни: если дать Ахматовой, не повторится ли история с Живаго?».
Естественно, Ахматова имела в виду Михаила Шолохова – сообщение о том, что ему присуждена Нобелевская премия по литературе, было опубликовано в «Литературной газете» в октябре 1965 года.
Выдвигали Ахматову на нобелевку и в 1966 году, но тогда, увы, вопрос решился сам собой – Анна Андреевна скончалась в марте 1966 г. и ее попросту вычеркнули из списка номинантов – Нобелевская премия посмертно не присуждается.
При этом, писатель и литературовед Дмитрий Быков считает, что своевременное присуждение поэтессе Нобелевской премии могло бы поставить точку во многих дискуссиях о её творчестве, однако реальных шансов на это было не так уж много. В интервью газете «Московский комсомолец» в 2016 г. он объяснил свою позицию следующим образом: «Вряд ли бы премию действительно дали бы Ахматовой в 1966 году, ведь никто не стал бы два года подряд присуждать ее советским авторам. Но такой вариант не был секретом в Европе, его обсуждали, и сама Ахматова была в курсе событий. Однако все хорошо помнили, что произошло в 1958 году с Борисом Пастернаком и, возможно, ждали какого-то «сигнала» о том, что присуждение Нобелевской премии не ударит по Ахматовой так же серьезно. Я думаю, что, если бы она прожила дольше на несколько лет, то у нее были бы все шансы получить награду – ведь, как известно, Нобелевская премия присуждается за гуманизацию, за совокупность заслуг, а в этом Ахматова уж точно ничуть не уступает Шолохову. И если бы это действительно произошло, то награда поставила бы логическую точку в диалоге литературоведов, которые продолжают дискуссию о том, считать ли Ахматову только камерным поэтом или нет, и окончательно закрепило бы ее место в истории русской литературы».
Известно, что Нобелевский Комитет только через 50 лет публикует имена номинантов нобелевки. Тем не менее, абсолютно скрыть такую информацию невозможно. Вот и поэтесса Белла Ахатовна Ахмадулина в 1999 году заявила: «Я знаю, что Андрея Битова и меня выдвинули на Нобелевскую премию от России. Но для нас с ним, близких друг другу умом и душой, это только повод для шуток. Битов действительно достоин, и я бы ликовала, если бы он получил Нобелевскую премию. Но думаю, что это маловероятно… А к себе я эту премию вообще не примеряю — меня невозможно переводить на другие языки».
Выдвигали обе эти кандидатуры члены Русского ПЕН-клуба, президентом которого, кстати, был Андрей Георгиевич Битов. Сам же Битов рассказывал: «За Распутина хлопотали власти. Его роман «Живи и помни» – превосходная вещь. Лимонов – заслуживает. Я бы на первое место Искандера поставил, в последнее время три раза от ПЕН-клуба его выдвигал, ему 85 лет, он написал, по-моему, самую лучшую книгу об империи – «Сандро из Чегема». Человек благородный, нерусский, у него великолепный русский язык и чувство истории, так что он подходит со всех сторон».
Если вам понравилась статья, ставьте лайки и рекомендуйте ее друзьям и знакомым!