Высокий, молчаливый. В потёртом коричневом пальто, с тонкими пальцами, пахнущими маслом и скипидаром, он снимал мастерскую на последнем этаже дома, чьи окна выходили на осеннюю реку.
Его звали Лео Марин, но никто не знал, настоящее ли это имя. Лео писал миры – не обычные пейзажи или натюрморты, а целые вселенные, пронизанные мягким светом заката, тихими отражениями в прудах и домами, окна которых светились в сумерках, словно маня за собой.
Люди не заметили, как он исчез. Просто однажды его дверь оказалась запертой, и никто больше не видел его на узких улочках города.
Однако картины остались – и с ними начались странности. В доме коллекционера, купившего одно из полотен, случайно обнаружили в углу картины кисть – такую же, как те, что Лео использовал в своей мастерской. В другом доме, где висела другая его работа, на столе среди нарисованных предметов кто-то разглядел перчатки – те самые, что он носил зимой.
Кто-то утверждал, что в сумерках в нарисованном доме загорается свет. И даже тени мелькают за занавесками. Говорили разное: что художник нарисовал себя в одном из своих миров и ушёл туда, растворившись в собственных красках. Что он нашёл способ уйти в вечность – и теперь живёт там, где всегда закатное солнце и вода отражает тёплые огни окон.
Мастерская стояла пустой, нетронутой, словно время застыло в ней, боясь нарушить чужой замысел. Никто не входил туда, никто не осмеливался.
Но в один осенний вечер в город прибыл молодой человек — с лёгкостью в шаге и рассеянным светом мечты в глазах. Он искал угол, крышу над головой, место, где можно было бы просто быть. Ему всё равно — лишь бы повыше, поближе к небу.
— На последнем этаже пустует мастерская, — сказали ему. — Художника.
— Художника? — переспросил он, и на мгновение мир словно качнулся в его глазах. Он улыбнулся — легко, мечтательно, с той загадочной полуулыбкой, что остаётся с тобой надолго, как запах старых книг или далёкий звук шагов по мостовой.