Двадцать восьмого декабря Дед Кедрович помер. Пришёл домой с ежедневной прогулки, да прямо в коридоре и осел на пол, хватаясь за сердце. Скорую вызвать — не смог дотянуться до телефона. А мобильными, как и все старички, не пользовался.
Тридцать первого декабря его обнаружил встревоженный сын Аркашка, не дозвонившийся до отца пред праздником. Быстро приехал, оценил обстановку, вызвал МЧС, чтобы взломали дверь. МЧС приехал, дверь сломал и стянул с головы шапки, неловко потоптавшись на месте. Дед Кедрович возлежал у порога, словно Ленин в мавзолее, — торжественно, одухотворённо, аристократично. Ничего не попишешь, старость рано или поздно заканчивается. Крякнул Аркашка, принялся звонить в полицию.
Второго января приехал опухший участковый. Извините, говорит, много вызовов, вся полиция бегает по городу, в снежки играет. То есть, преступников ловит, оговорился с похмелья-то. То есть, с усталости, да. Ну что поделать? Да, помер дед. Вроде своей смертью. Надо вызывать эксперта, чтоб наверняка. А его сейчас нет, он в запое. То есть, в командировке.
Четвёртого января приехал судмедэксперт. Держался, за стенку, при виде деда Кедровича начал тошнить перегаром прямо на пол. Дед Кедрович изо всех сил старался сохранить человеческий облик. Старик сухонький, разлагаться нечему, только посинел весь, кровь отлила. Покачался судмедэксперт, покружился и отбыл восвояси, признав смерть естественной. Звоните, говорит, в ритуальные услуги, пусть забирают. А то скорая у нас вся на вызовах, да полиция вся на вызовах, а которая не на вызовах, та в командировках или в снежки играет. Давайте уж сами, взрослый человек ведь вы, Аркашка, ей-богу.
Девятого января приехали из агентства ритуальных услуг. Раньше никак, нерабочие дни, знаете ли. В новогодние праздники людям помирать категорически запрещено. Что ж это вы так недоглядели? Нехорошо. Забрать можем, конечно, но тело пролежало уже давно, да и заказов много. Это будет стоить вам двадцать пять тысяч рублей. А иначе не можем, извините. И похороны двадцать пять, и место на кладбище двадцать пять, а памятник так и вовсе двадцать пять двести. Думайте скорей, с понедельника будет дороже, мы получаем лицензию, знаете ли.
Растерялся Аркашка. Нет у него таких денег с собой. Если поскрести по сусекам, поскоблить по амбарам, да занять у друзей, да взять кредит, то будут. Но сегодня никак. А завтра у Аркашки важная командировка на неделю, пропустить которую никак нельзя, уволят. И тогда совсем не будет денег никаких. Дед Кедрович лежал меж тем в прежней позе и будто прислушивался к разговорам. За десять дней после смерти он ещё больше осунулся и принял вид гордого мечтателя с торчащей в небо бородой. Скрещенные руки на груди символизировали отречение от всего мирского, а закрытые глаза полную гармонию со всем сущим. Красиво помер дед Кедрович, ничего не скажешь.
Десятого января Аркашка улетел в командировку. На неделю. Ничего не поделать, бюрократия бюрократией, а деньги нужны.
А одиннадцатого января дед Кедрович ожил. Открыл глаза, почесал затылок и сел на полу. Потом встал. Потом прошёл в комнату и начал ругаться матом на полицию, которая в снежки играет. На судмедэкспертов, которые с похмелья приезжают. На ритуальщиков, которые от жадности слизью покрылись. На сына Аркашку, который дурак безвольный, ничего не умеет. Одни МЧС работают быстро, да и то ничего толкового не вышло. Дверь только сломали да в коридоре натоптали.
На жизнь свою стариковскую дед Кедрович ругался особенно долго и особенно грязными словами. Потому что помереть толком не дадут, сволочи, всё, простите, через задницу. Шестой раз уже помирает дед Кедрович, а всё без толку, воз и ныне там. Но делать нечего. Раз помереть не дают, надо жить. Взял телефон, позвонил знакомому мастеру, дверь чинить.
— А Берёзыча нет, — сообщили в трубку. — Скончался вчера.
Плюнул в сердцах дед Кедрович. Ещё и Берёзыч помер. Надо перезвонить дней через пятнадцать, раньше не оживёт. Район у них какой-то неблагоприятный.