Крестьянский вопрос в России. Реформа 1861г. №1 1911г.

Российская Социал-Демократическая Рабочая партия. Пролетарии всех стран соединяйтесь! Домов. Крестьянская реформа 19 февраля 1861г. (К 50-летию). Издание группы «ВПЕРЕДЪ». Февраль 1911г. Кооперативная Типография «Союзъ», Bd Arago, Paris.(Оттиск из сборника «ВПЕРЕДЪ»).

Автор данной работы - Михаил Николаевич Покро́вский (1868 - 1932). Русский и советский историк, последователь марксизма, общественный и политический деятель. Член РСДРП(б) с 1905 года. Академик АН СССР (12.01.1929).

Через несколько дней исполнится 50 лет со времени отмены в Poccии крепостного права. 19 февраля - старинный праздник русской ли­беральной буржуазии. Еще когда ни о каких политических собраниях не было и помину, она собиралась в этот день, и чествовала годовщину «освобождения крестьян» - конечно, обедом. Российский пролетарий пообедает 19 февраля, как и во всякий другой день, вероятно: в зависимости от того, есть ли обед. Ликовать по поводу «падения крепостнаго права» ему нет особых оснований: но не пройти молча мимо юбилея крестьянской реформы есть основание и у него. В истории развития русскаго капитализма это, если не самое замечательное, то самое яркое событие. Теперь часто приходится слышать о превращении России в «буржуазную монархию». Поскольку говорящие об этом имеют в виду превращение политическое, они неправы, конечно. Буржуазия у нас не завладела еще государствен­ною властью- и можно даже сомневаться, завладеет ли: европейское рабочее движение пошло, с недавняго времени, такою мощною волной, что начало социальной революции в Западной Европе может опередить новую буржуазную революцию в России,- и российская буржуазия так и увянет, не успевши разцвесть полным цветом. Тем не менее, о «буржуазной монархии в России говорить можно в другом смысле.

Русское самодержавие, нс теряя своего феодальнаго обличья и своих крепостнических привычек, давно стало приспособляться к потребностям буржуазнаго капиталистического общества. Крепко держа власть в руках, pyccкиe коронованные помещики пользовались ею в интересах не одного только феодальнаго дворянства, а также и в интересах нарождающейся буржуазии. Еще Петр I заботился о нуждах русскаго капита­лизма не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем современные ему государи Западной Европы. Сто лет спустя, в начале XIX века, вся русская внешняя политика определялась интересами рус­ской торговли — и только что появившагося в Poccии аграрнаго капитализма. Ради свободы тор­говли, свободы вывоза русскаго сырья за границу и свободы привоза в Россию заграничных фабрикатов велась знаменитая война Двенадцатаго года. Реформы Александра II - крестьянская, земская и судебная - представляют собою один из эпизодов этой «буржуазной» политики рус­скаго самодержавия. И на них, в особенности на крестьянской реформе, очень удобно уяснить себе, почему политика самодержавия- т. е. по­литика помещичьяго класса, потому что личность царей тут не при чем, конечно- так чутка были к интересам совсем, казалось бы, чужого помещикам класса предпринимателей.

Крепостное право, какъ таковое, есть феодальное учреждение - вернее, это остаток феодаль­наго безправия, остаток той поры, когда барин- землевладелец имел все права, а сидевшие на «его» барской, земле крестьяне - никаких прав. Но пользоваться этими правами барин мог весьма различно. Нам может показаться, что чем дальше в глубь времен, тем крепостное право было жесточе, положение крестьян хуже, на самом деле вовсе нет. В совсем отдаленные времена - у нас в России до XV—XVI века, примерно, все повинности крестьян по отношению к помещику ограничивались тем, что пер­вые платили второму небольшой оброк натурой (мясом, яйцами, творогом, капустой и т. д.) да приходили в горячую пору на помочи в бар­ское именье - когда баринъ самъ со своими челядинцами не мог управиться с косьбой или жатвой. Ни денежнаго оброка, ни правильной барщины тогда и в помине не было. Судились и управлялись крестьяне сами - всем хозяйством деревни заведывал сельский сход, и ба­рин только в редких случаях вмешивался в деревенскую жизнь. От вспышек барскаго гнева страдали дворовые - а крестьяне редко видели барина, редко попадали ему и под руку. С XV—XVI века дело начинает меняться. С крестьян, помимо продуктов, начинают требовать и денег; кратковременными «помочами» не довольствуются, требуют, чтобы крестьяне постоянно отдавали часть своего рабочаго вре­мени барину, и притом все большую и большую часть: сначала два дня в неделю, потом три, потом даже еще больше - большую половину времени крестьянин стал проводить на барской пашне, а лишь меньшую на своем наделе. И к личности крестьянина барин подбирается все ближе - крестьян начинают менять, продавать, как скот или другую движимость. Переворот в судьбе крестьяне был настолько большой, что некоторые историки от этой именно эпохи ведут «начало» крепостнаго права. На самом деле новаго права тут не было - продолжалось старое феодальное безправие.

Но раньше барин мало пользовался своей неограниченной властью, а теперь явилось у него какое-то побуждение пользоваться ею все больше и больше. Откуда взялось это побуждение - мы сейчас увидим. А пока заметим, что ухудшение в положении крестьян на этом не остановилось. С конца 18-го века многие помещики стали вовсе отни­мать у крестьянина его надел и заставляли его все время, без отдыха, работать на барской пашне. До начала 18-го столетия помещики все- таки отвечали за мучительство над своими крестьянами: а потом, когда царская власть значительно усилилась и помещичьи безобразия было легче обуздать, их обуздывать вовсе пере­стали- от крестьян не принимали жалоб на господ, и даже за подачу таких жалоб били кнутом. Раньше продавали крестьян семьями - теперь стали продавать поштучно, как лошадей или коров. А проделывавший все эти безобразия помещик был куда образованное своего пред­ка - тот имени своего часто не умел подпи­сать, а этот журналы выписывал и по французски разговаривал. Выходило как будто так, что чем цивилизованнее помещики, тем хуже живется крестьянину.

На самом деле, конечно, цивилизованность помещиков и угнетение крестьян не были причиной одно другого: оба явления были разными последствиями одной и той же причины - появ­ления в России сначала денежнаго хозяйства на место натуральнаго, а потом и капитализма в зачаточных его формах. В древнейшее время барин потому довольствовался небольшой долей продуктов, производившихся крестьянами, что продать эти продукты он никуда не мог. Все, что не потребил бы он и его дворня, пропало бы попусту: не было никакого побуждения увеличивать натуральный оброк или расширять соб­ственное хозяйство, дело изменилось, когда появился рынок - сначала внутренний, а потом и заграничный: когда стало возможно продавать хлеб и другие продукты сельскаго хозяйства и получать в обмен на них деньги. Денег ни­когда нс бывает слишком много - им всегда находится употребление. На деньги помещик мог удовлетворить такия потребности, о каких прежде ему и в голову не приходило - на деньги можно было купить и заграничное сукно на платья, вме­сто домотканной холстины, и заграничное вино вместо домашней браги или домашняго меда, и заграничное образование даже, с французскими придворными манерами. «Добыть побольше денег из имения» стало теперь лозунгом русских помещиков. Несколько цифр дадут наглядное представление о том, как должна была расти за­висимость помещичьяго хозяйства от рынка: въ 1758 году вся стоимость русскаго хлебнаго вывоза не превышала 114 000 тогдашних рублей (около миллиона рублей на теперешния деньги). Через двадцать лет она составляла уже 1.000.000 руб­лей - и так как цена рубля за это время упала вдвое, то на наши деньги это составит от 4 до 5 миллионов - иными словами вывоз (только заграничный, заметим это) стал играть в денежном хозяйстве русеких помещиков впятеро большую роль. В 1802 году вывезено было хлеба уже на 8 слишком миллионов руб­лей, а в 1847 - более, чем на 70. В первый год XIX столетия было вывезено за границу 5 ½ миллионов пудов пшеницы, а в последнее десятилетие перед освобождением крестьян еже­годно вывозилось около 35 миллионов пудов, да около 20 милл. пуд. других хлебов.

По меткому выражению одного из тогдашних образованных помещиков, русская крепостная деревня быстро превращалась в «фабрику» для производства хлеба.

Как и всякое предприятие, эта «фабрика» привлекала все новые и новые капиталы. Уже в 1786 году царица Екатерина, которая была поса­жена на престол гвардейскими офицерами и во все свое царствование ничего другого не делала, как исполняла волю дворянства, Екатерина осно­вала «Заемный банк» для помещиков, из которо­го они за 50 лет (по 1833 г.) забрали до 188 миллионов рублей. Часто думают, что помещики эти деньги истратили исключительно с потребительными целями- попросту говоря, пропили и проели. Это не совсем так: наша крепостная «фабри­ка» знала и производительное употребление капи­тала. Перед освобождением крестьян в России существовало 19 заведений, изготовлявших сельскохозяйственныя орудия, причем некоторыя из них - напр., московская фирма Бутеноп - имели миллионные обороты. Оставаясь владель­цем крепостных душь, помещик становился в то же время и предпринимателем: теперь понятно, почему он оказался способен усвоить себе буржуазную идеологию, - правда, не совсем. Русский дворянин первой половины 19-го века, подобно европейскому буржуа этой эпохи, был «фритредером» (сторонником свободной торговли, последователем либеральной экономической шкоды (т. наз. «манчестерской»), и даже, иногда, либералом в политике. Но очень редко он был сколько-нибудь последователен в этом либерализме - как это случилось, напр., в 20-х годах с декабристами. Быть последовательным в этой области ему мешало то обстоятельство, что ведь, основу-то его «предприятия» составлял подневольный труд крепостнаго крестьянства, которое безъ «внеэкономическаго принуждения», в форме палок и штыков, рабо­тать на помещика, не заставишь.

Оттого либеральному, европейски образованному дворянину, так нужен был весьма не европейский и со­всем не либеральный исправник в деревне - а в Питере исправник всех исправников, самодержавный царь. Самодержавие оказывалось необходимо именно для развития русскаго крепостнаго капитализма.

Оставаться, однако же, долго таким ублюдком, ни буржуа, ни феодалом, нельзя было: какая нибудь одна половина помещика, либо буржуазная, либо феодальная, должна была взять верх. В наши дни взяла верх феодальная половина и либеральные земцы конца 19-го века превратились в лютых черносотенников-октябристов; виноваты в этом были экономическия условия: но те же экономическия условия в половинe прошлаго века дали перевес буржуазной половине в дворянском сердце. Условия для помещичьей фабрики были благоприятны, как никогда. Цены на европейском хлебном рынке стояли высокия (пшеница, например, стоила вдвое дороже, чем в наши дни). С другой стороны, рос и внутренний рынок, благодаря быстрому росту рус­ской обрабатывающей промышленности (в поло­вине 18-го века у нас было всего 500 фабрик, въ конце уже 2.000, а въ половине 19-го века почти 10.000 - более чем с полумиллионом рабочих), вместе с тем, рост городов - в Москве уже во второй половине 18-го века было более 200 тысячь населения, а в 1830 году более 300 тысячь, появлению усовершенство­ванных путей сообщения (в первыя десятилетия 19-го века быть прорыть ряд каналов, связавших центральную Poccию и Поволжье с Петербургом, и проведено много шоссейных дорог, а в половине столетия открыта первая большая железнодорожная линия, Николаевская), и т. д.

Все это, само вызванное в жизни проникшим в Россию капитализмом, давало толчок его даль­нейшему развитию. Помещик, как всякий предприниматель в периоде подъема, стремился про­изводить все больше и больше, все большую и большую массу хлеба выбросить на рынок: и вдруг он встречал на этом пути препятствие, сразу подрезывавшее ему крылья. Препятствием этим оказывалось то самое крепостное право, на котором выросло его «предприятие». Оно стесняло развитие помещичьяго хозяйства в двух направлениях.

Прежде всего, помещики средней, нечер­ноземной полосы Poccии, уже в первой половине 19-го века вынужденные переходить к интенсивному хозяйству, вынуждены были считаться с качеством труда тех, кто обрабатывал бар­скую пашню. Раньше, при экстенсивном хозяйстве, можно было не обращать внимания на то, что крестьянин на барщине кое-как ковыряет землю. Теперь пришлось обратить на это внимание - и какия усилия ни употреблял помещик, что­бы заставить своего раба трудиться «добросовестно» (иные помещики въ рабочую пору целые дни проводили в поле с арапником) - все же со вздохом должен был он себе признаться, что на барщине работы «утягиваются» на целую треть, если не на половину. Нужно сказать, что и кре­стьяне с этой оценкой были вполне согласны - и не даром сложили поговорку, что «летом муха работает на барина, а осенью на себя». И помещики стали тосковать по вольном работнике т. е. по таком крестьянине, который бы работал на барина не из под палки, а под давлением своего собственнаго интереса, по экономической необходимости - как работник работает на фабрике. Голод, разсуждали про себя помещики, лучше вылечит крестьянскую «лень», нежели палка. Конечно, так разсуждали про себя - а вслух говорились громкия фразы о «вольном труде», «свободном земледельце», и тому подобныя. Так помещики центральной Poccии Тверской, например, губернии- стали завзятыми эмансипаторами - сторонниками освобождения крестьян. Но, по другим причинам, стали подумывать об эмансипации и помещики черноземных губерний, где еще не приходилось думать об интенсивном земледелии. По мере возрастания цены на хлеб, земля здесь тоже возростала в цене: в 50-х годах прошлаго века десятина земли в Орловской губернии стоила 15-50 руб., т. е. в сущности почти столько же, сколько и в наши дни (100-120 рублей, но цена рубля с тех пор упала вдвое). Между тем, устройство крепостного имения было таково, что крестьянам приходилось отделять часть земли для их собственнаго хозяйства. Правда, этот крестьянский надел с конца 18-го века все уменьшался - при Екатерине II крестьяне имели обыкно­венно, в своем распоряжении около половины всей пашни, а при Николае I только одну треть. Но совсем обезземеливать крестьян, вводить так называемое «плантационное хозяйство» (по сходству с американскими табачными или хлоп­чато-бумажными плантациями, где рабы - негры вовсе не имели своего надела), решались лишь очень немногие помещики. Обезземеленные крестьяне работали еще хуже, чем обыкновенные крепостные, - да к тому же в огромном ко­личестве разбегались, на прощанье нередко под­жигая усадьбу своего «плантатора». Переходившие к «плантационной системе» помещики видели, что хлопот у них прибавляется, а доход остается прежний. «Одни из них разорили своих крестьян, другие разорились лишь сами», по словам того же образованнаго русскаго дворянина, который сравнил современную ему деревню с фабрикой.

Мало по малу дело дошло до того, что на юге имение с крепостными стоило дешевле, нежели имение без крепостных, где, значить, вся земля была в полном распоряжении помещика. Из­вестный тогдашний богатый купец, откупщик (и тоже, конечно, «эмансипатор») Кокорев, уверял в одной своей статье, что ему в Орлов­ской губернии в 50-х годах предлагали 500 душ крестьян совсем даром, т. е. в придачу к земле - да он не взял: хлопот много. Если на севере речь шла о том, чтобы обратить крестьянина в «свободнаго земледельца», по вольному найму работающаго на барской пашне, то на юге главный вопрос был в том, как отнять у крестьянина его пашню, и притом так, чтобы крестьянин не убежал, а остался под руками у барина. Выход постепенно нашли - надо было отнять у крестьянина столько земли, чтобы онъ с оставшагося у него надела прокормиться не мог; тогда он поневоле будет обрабатывать барскую землю за самую низкую цену, только чтобы не помереть с голоду - или возьмет эту же, отнятую у него землю в аренду, напротив, по самой высокой цене, какую только можно получить за эту землю. И в том, и в другом случае барин выиграет: у него будет и земля, и дешевые или совсем ничего не стоящие работники при ней.

Уже лет за двадцать до 19-го февраля более образованная часть помещиков прекрасно понимали все это. Но та политическая система, которую создали и поддерживали сами же помещики ради укрепления своего положения, не давала им возможности непосредственно приняться за дело.

Объявить крестьян свободными мог только царь. У нас очень распространен предразсудок - и не даром, конечно, позаботились о его рас­пространении - что царская власть в деле освобождения крестьян шла впереди общества. Это совершенно неверно: напротив, в обществе мысль об уничтожении крепостного права со­зрела задолго до шага, как государство сделало первые шаги к этому уничтожению. Уже при Екатерине II крупные землевладельцы, устроившие Вольное Экономическое Общество в Петербурге, сочувственно относились к проектам крестьянской реформы - сама же Екатерина, хотя вну­тренне тоже сочувствовала этим проектам, не только ничего не сделала для освобождения кре­стьян, а, напротив, усилила крепостное право и распространила его на Малороссию, где его раньше не было. При Александре I неоднократно - и опять-таки среди высшаго дворянства - воз­никали проекты эмансипации: но освобождены были крестьяне только в Прибалтийском Крае, где на этом настаивало все дворянство, а в Poccии только разрешено было отдельным помещикам освобождать своих крестьян (так называемый закон о «Вольных хлебопашцах», 1803 г.). В конце этаго царствования об освобождении настойчиво говорили декабристы, один из которых, Пестель, предлагал план реформы, похожий на осуществившийся 19-го февраля, но гораздо более радикальный и более выгодный для крестьян. После победы Николая I над декабристами, Пестеля повесили, а его товарищей сослали на каторгу - правда, не за намерение освбодит крестььян, а за попытку свергнуть Николая, но и из их крестьянских проектов ничего не вышло.

Поведение Николая в деле эмансипации было особенно странно: он, повидимому, даже лучше Екатерины II сознавал неизбежность падения крепостнаго права и все цар­ствование свое возился с крестьянской реформой, но не сделал ничего, и пошел даже назад, сравнительно с Александром I: изданный Николаем, в 1842 году, закон об Обязанных крестъянах, позволял помещикам освобождать крестьян, так сказать на половину- крестьяне оставались прикрепленными к земле и обязаны были нести разныя повинности в пользу земле­владельца, тогда как по закону 1803 года они освобождались совсем. Нечего и говорить, что и в 1842 году дело было поставлено всецело в зависимость от доброй воли помещика - а эта добрая воля нашлась только у трех помещиков на вею Россию, да и тем чиновники Николая старались ставить всяческая препятствия, так что они не рады были, что вздумали освобождать своих крестьян. Странное поведение Николая показывает нам, как мало влияния имела на ход дела личная воля того или другого царя: Николай не смел освободить крестьян, хотя и желал этого, потому что темная масса средних и мелких помещиков, ведшая хозяйство по рутине и не умевшая часто даже сказать, дает ли оно прибыль или убыток, не понимала еще необходимости эмансипации, которую давно со­знали более образованные представители крупнаго земледелия. Николай и в частных беседах пробовал уговорить дворян, и пугачевщиной их стращал (в речи в государственном совете при обсуждении закона 1842 года)- но ничто не помогало. Только когда описанный нами эко­номически переворот захватил большую часть крепостной России, когда сложились те исключи­тельно благоприятныя условия на внутреннем и заграничном рынке, о которых мы говорили выше - лишь тогда мысль о необходимости «эмансипации» стала проникать и в самые тупыя помещичьи головы. Не мало помогли этому и крестьяне - къ этому времени все чаще и чаще напоминавшие господам о себе довольно неприятным образом. Нечего и говорить, что превращение барскаго имения в «фабрику», а самаго крестьянина в живой товар, в некоторое подобие американскаго негра очень тяжело доставалось крестьянской массе. Самое зарождение крепостническаго капитализма было отмечено пугачевским бунтом (1773-1775г.). Его варварски «усмирили», - но с тех пор ни одно царствование не обходилось без волнений, и число последних все росло: с 1826 по 1829 года было 41 «волнение», с 1835 по 1839 - 59, а с 1845 по 1849 - 172. Все чаще и чаще озлобленные крепостные поджигали усадьбы, убивали помещиков - а иногда секли их: сколько помещиковъ было высечено своими крестьянами, сказать, ко­нечно, нельзя, ибо этотъ «позор» благородные дворяне тщательно скрывали, но современные пи­сатели уверяют, что явление было достаточно распространенное; убивали же помещиков, в конце царствования Николая, по 30 в год, средним числом. Страх крестьянскаго топора или крестьянской розги сделал то, чего не могли до­биться никакие экономические аргументы: в по­ловине 50-х годах, во время крымской войны, когда крестьянския волнения были особенно грозны, обширны и настойчивы, об освобождении кре­стьян заговорили самые упрямые крепостники. Александр Николаевич, занявший место отравившагося Николая I 19-го февраля 1856 года, мог поставить дело более практически, чем его отец. Царским указом 20 ноября 1857г. были созданы губернские комитеты по крестьянскому делу, состоявшие почти исключительно из выборных от местных помещиков - от крестьян в них, разумеется, не было ни одного человека. Эти комитеты и занялись выработкой проекта крестьянской реформы. Параллельно с ними тем же делом занялись редакционныя комиссии в Петербурге, составленным из чиновников и помещиков, но не выборных, а назначенных правительством.

Мы не будем останавливаться на столкновениях между комитетами и комиссиями - к этим столкновениям и сводится, в сущности, история самой реформы (периода времени с 1857-го по 1861 год). Подкладка столкновений заключалась в том, что комиссии отстаивали интересы дворянскаго государства, как целаго - а комитеты интересы помещиков разных полос Poccии. Помещикам черноземных губерний, например, выгодно было, как мы знаем, обрезать до последних пределов крестьянский надел: но если бы надел был слишком уже мал, крестьянину нечем было бы платить подати - а на них со­держались и армия, и полиция, нужныя тем же по­мещикам. Правильно понятые интересы этих последних и требовали, чтобы крестьянину оста­вили земли по крайней мере столько, чтобы из доходов с нея можно было взыскать подати. Оттого комиссии и отстаивали больший надел, чем какой, соглашались дать черноземные поме­щики. Но в основном спорящия стороны были согласны: что освобождение должно было совер­шиться с возможно большей выгодой для поме­щика, и, прежде всего, не должно быть даровым. Правда, пустить на выкуп самыя крепостныя «ду­ши» не решились- справедливо опасаясь, что крестьянамъ такая «воля» можетъ показаться слиш­комъ дорогой.

Говорили о выкупе земли - на все лады расписывая, какое это крестьянам оказывают благодеяниe, освобождая их с землею (а что это значило на черноземе, мы уже видели): но оценили эту землю так, что в выкупную сум­му вошла и цена крестьянских «душь», сидевших на этой земле. По ценам на землю в 50-х годах вся площадь, отошедшая под крестьянские наделы стоила 374 миллиона рублей: а взяли за нее 684 миллиона, выплаченные крестья­нами в виде «выкупных платежей». Триста миллионов слишком стоила крестьянам «даром» пожертвованная им добрым царем и добрыми господами свобода! Любопытно, что за волю взяли и черноземные помещики, перед 19 февраля отдававшие своих крепостных задаром: взяли, правда, «немного»- всего 58 миллионов рублей. Но продать вещь, которая уже давно ни­чего не стоила, хотя бы и за десятки, а не сотни миллионов - да еще уверить при том покупщи­ка, что его по гроб жизни облагодетельствовали, это факт, действительно, «безпримерный» в истории, - как любят называть крестьянскую реформу наши буржуазные либералы. Надо при­бавить, что и в вопросе о размерах надела упрямыя «комиссии» оказались в конце концов побежденными; были допущены, местами, мини­мальные наделы менее десятины, и помещику было предоставлено, фактически, право даже безземельнаго освобождения: уступив крестьянам даромъ одну четверть надела, помещик мог всю остальную землю забрать себе. То, что в общем этим воспользовались лишь очень немногие помещики (хотя местами так было обез­земелено до 35 % крестьян), показывает, на­сколько мало выгодно было безземельное осво­бождение для самих дворян.

За то и в общем крестьянский надел был сильно уменьшен: у крестьян отрезали 5.262,000 десятин, причем в семи черноземных губерниях они потеряли более одной трети надельной земли. Само собою разумеется, что и пожелания редакционных комиссий, чтобы крестьянин мог уплачивать по­дати из дохода от своей земли, осуществились: по 37 губерниям платежи бывших помещичьих крестьян после освобождения составляли в среднем 198% дохода с крестьянской земли- попросту, крестьянин платил вдвое больше, чем получал. А что же ел крестьянин, спросите вы, коли «вольный труд» на его земле не оплачивал даже половины податей? На это ответили еще редакционныя комисcии: «при достаточной свободе располагать своей личностью», писали оне, крестьянин будет исправно вносить свои платежи, которые «могут быть зарабатываемы им без особых усилий». Вольный земледелец, который умрет с голоду на своем кошачьем наделе, если не будет продавать своей рабочей силы в барскую экономию - или не будет арендовать за сумасшедшую цену барской земли - таков был высокий идеал, к которому стре­мились крестьянские благодетели 1861 года. Как видим, потомкам «эмансипаторов» есть чем помянуть реформу 19 февраля. А потомкам облагодетельствованных нужно не забывать, чего стоят «реформы», которыми «даром» награждают народ его добрые государи и не менее добрые господа. Самая дорогая вещь на свете - даровое барское угощение….