Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Иной раз, признаюсь, так и тянет меня вмешаться самым беспардонным образом в судьбу Ивана Яковлевича: да что ж это за удачник такой? И как это у него всё получается? Впрочем, кажется, подсказка есть: полагаю, есть у нашего Рихтера некое кармическое предназначенье, которое и ведёт его сквозь многочисленные испытания куда-то - к неведомой покамест нам (и ему) точке на горизонте, достигнув которой он сам поймёт - миссия выполнена. Может, и так. А, быть может, и нет... А потому - не станем мешать непреклонным Мойрам плести нить его судьбы...
Полностью и в хронологическом порядке с проектом САМЫЙ ЛУЧШiЙ ИСТОРИЧЕСКiЙ СЕРИАЛЪ можно познакомиться в каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
"ВОДА ЖИВАЯ И МЕРТВАЯ"
СЕРИЯ ДЕСЯТАЯ ЭПИЗОД 1
Надворный советник Платон Романович Кандауров квартировал в принадлежавшем какой-то вдовой генеральше екатерининских времен доме неподалеку от Поцелуева моста, занимая там весь первый этаж. Можете себе представить мое волнение, когда я, не поскупившись на лихача, подъехал к парадному входу в предвкушенье встречи с Софьей Платоновной? За два дня до того чрезвычайно строгий нарочный человек в прекосматейших подусниках доставил в дом г-жи Беккер письмо, в котором на изысканном французском (словно в издевку надо мною) было написано:
"Милостивый государь Иван Яковлевич! Со всех сторон с недавнего времени слышу я ваше имя. Так как совершенно не помню подробностей нашей поездки в столицу, вероятно, было бы вовсе не лишним познакомиться ближе. Если нынешняя суббота случайно у вас ещё не ангажирована - ведь Петербург полон соблазнами и развлеченьями, то буду рад принять вас ввечеру часам к восьми по указанному ниже адресу".
Увы, сердце - скверный советчик; когда надобно всего лишь прочесть текст тщательнее, да пропустить прочитанное через голову, сердце - лишь досадная и упрямая помеха. Ежели бы я был повнимательнее, то, несомненно, уловил бы раздраженные пассажи: и про моё имя, доносящееся до ушей Платона Романовича "со всех сторон", и ехидное - про столичные "соблазны", к которым я не имел ни малейшего отношения... И самое главное - ни единого упоминания о дочери! Ведь если б имела место хоть малейшая расположенность ко мне со стороны отца, Софье Платоновне наверняка разрешено было бы сделать какую-либо приписку, или хоть сам Платон Романович прибавил бы не "буду рад", а "будем рады"... Повторюсь - тогда ни на что подобное не обратил я ни малейшего внимания!
Позвонивши в колоколец, я был сопровожден уже знакомым мне человеком в подусниках со взглядом столь строгим, что, казалось, сию же минуту выпроводит меня обратно, в изрядно обставленную залу, где был уж накрыт стол на две персоны, что не осталось мною незамеченным. Кандауров встретил меня стоя и поприветствовал весьма сдержанно неопределенною фразою "А, так вот вы, молодой человек...", которая и вовсе заставила меня потерять самообладание. Собравшись как мог, я сбивчиво произнес что-то вроде того, как рад снова видеть его, и что только чудесная компания его и Софьи Платоновны помогла мне скрасить то непереносимое путешествие из Москвы. "Ага..." - безлично протянул Кандауров и жестом указал на стол, прибавив "Пожалуйте, сударь, присоединиться, не угодно ль?.."
- У нас пища простая, сударь, не взыщите, я не великий охотник до изысков, - продолжал он, почти не глядя на меня и обращаясь более к прислуге, да к блюдам, среди которых, помню, были варёная телятина, грузди со сметаною, да какой-то невиданный мною прежде сочащийся влагою сыр с крупными дырками по всему срезу, - а потому всякий пост восприемлю как несомненное благо для тела и разума. Вы, позвольте узнать, какой же веры будете?
Узнав, что, несмотря на фамилию, веры я самой что ни есть православной, он одобрительно кивнул и поинтересовался - блюл ли я давешний Рождественский пост, на что я поспешил заверить его, что по скромному моему сужденью, поститься не только полезно для верующего, но и укрепительно как для духа, так и для плоти, удерживая оные от соблазнов и разврату. Кивнув вновь, Кандауров указал рукою на вино и спросил:
- Не угодно ли мозельского? Сам-то я, впрочем, предпочитаю водку, но исключительно две рюмки: первая - как некая специя, способствующая лучшему восприятию закуски и обостряющая вкусовые качества оной, вторая - как дань кулинарному мастерству повара и удовольствия ради. Но на этом - всё, далее - уже от лукавого и лишнее. Неспроста в народе говорят - "третья - мелкой птахою".
- Если позволите заметить, сударь, - скромно молвил я, - то к винам заграничным вовсе не питаю пристрастия, а из водок более предпочитаю зубровку, но только одну рюмку - и именно перед трапезой.
- Вот как? Похвально! - молвил Кандауров, указывая прислуге на мутного стекла графинчик, из которого были до краев наполнены пузатенькие лафитнички и мне, и хозяину. Выпив, Платон Романович крякнул и с довольным видом закусил груздем, после чего мы молчали, занятые едою, минут с десять. Насытившись, он откинулся на спинку и продолжил своё испытание.
- Вы, стало быть, коллежский секретарь и под начальством Максима Яковлевича служить изволите? - Всё так же обезличенно, словно о ком-то третьем, спросил Кандауров. - И каково же служится в министерстве полиции?
Я, признаться, уже будучи несколько утомлённым от невинно расставляемых папенькою силков, как мог спокойно заверил его насчет того, что служба при фон Фоке самая приятнейшая, и хоть дел в канцелярии немало, но и возможностей продвижения по службе достаточно, и что даже не сомневаюсь, что уже года через полтора по выслуге буду иметь самые благоприятнейшие шансы для получения чина титулярного советника.
- Титулярного советника... - В голосе Кандаурова неожиданно появились какие-то нотки и цвета, но это как раз и насторожило меня. - Титулярного советника, да... - Он вздохнул. - Сударь, задумайтесь над происходящим. Вы - человек, насколько я мог узнать, без особых средств, с будущностью самой незавидною и с призрачной перспективою дойти до коллежского асессора лет через семь-восемь. Не вполне здоровый - уж прошу меня извинить... И осмеливаетесь пускать в ход случайные знакомства и пытаться воздействовать на меня и мою дочь через людей пусть и самых достойных, но всё же по доброте и великодушию своему не вполне осознающих, какую медвежью услугу оказывают и вам, и моей семье!.. Да вы, сударь, хотя бы понимаете, в какое положение ставите и себя, и меня - прежде всего? Александр Иванович Тургенев - человек самых прекраснейших качеств, но почему я как мальчишка должен оправдываться перед ним из-за одной только, пришедшей в голову его превосходительства блажи, ловко внушенной ему искусным манипулятором. Да-да, вами, сударь! И с чего, позвольте узнать, вы полагаете себя вправе думать, что, надавив на меня через влиятельных людей, и в самом деле сможете... ммм... сделаться сколь-нибудь интересным для моей дочери? Так вот, я поспешу разочаровать вас: никогда... Слышите?! Никогда более не смейте упоминать имена Софьи Платоновны и мое в какой-либо связи с собой. Я запрещаю вам. И - смею уверить - в противном случае изыщу средства укоротить вас и поставить на давно определенное вам место. И вы никогда более не увидите Софью Платоновну, а ежели попытаетесь - я опять же вынужден буду принять самые решительные меры противу вас...
С каждой следующей фразой Кандаурова кровь всё более приливала к моей голове и я почувствовал вдруг, что если не отвечу ему прямо сейчас, то наверняка потеряю сознание, лишний раз выказывая Платону Романовичу доказательство своей ущербности. Дождавшись, когда он выговорился и в раздражении опрокинул в себя второй лафитничек, я как мог покойнее (хотя один Бог ведает - чего мне это стоило!) произнес:
- Милостивый государь! Вероятно, мне надобно было бы после таких слов потребовать удовлетворения, но по понятным причинам делать этого я не стану. Позвольте на ваши обвинения в манипуляциях возразить в том смысле, что у меня никогда и в мыслях не было пытаться воздействовать на вас через людей, мне даже незнакомых. Я всего только хотел узнать адрес Софьи Платоновны - не более того. Всё произошедшее - лишь плод фантазии господ, очевидно, имеющих столько же свободного времени, сколько и желания творить вокруг добро, не спросясь тех, в чью сторону оно должно быть направлено. Поверьте, мне жаль, что оба мы оказались в подобных обстоятельствах, впредь мне урок - не позволяй никому печься об себе, всё надобно делать самому, тем более, когда дело касаемо до людей, даже не ведающих, в круг каких событий они могут быть вовлечены противу желания. И - я не инвалид. Что же до моего якобы нездоровья, то - уверяю вас - оно никого не касается и никак не может служить помехою ни по службе, ни в партикулярной жизни. Сударь...
Выговорившись, с пылающими щеками и противным стуком в висках я поднялся, кивнул и вышел прочь. Несмотря на бушевавшую метель, подняв воротник шинели, я дошел до дома г-жи Беккер пешком, после чего уже ночью почувствовал себя нехорошо. С неделю я пролежал в горячке столь сильной, что хозяйка, пребывая в самом серьезном опасении за мою жизнь, приглашала доктора господина Бекмана, вынужденного применить всё своё искусство, чтобы не дать мне сгореть окончательно. Когда дело пошло на поправку, я провел в постели ещё неделю, тогда-то и передали мне голубой, нежно пахнущий пачулями конвертик, в котором лежало покрытое старательно-аккуратными строчками-узорами письмо от Софьи Платоновны.
"Сударь, papa рассказал мне всё. И о том, что сперва очень сердился на вас. И про то, что вы ответили ему. Прошу извинить его горячность, но я - единственное, что у него осталось после смерти моей дорогой maman, и на первый взгляд вся эта история с его начальником и какой-то помолвкой выглядела и в самом деле престранно. После того, как вы объяснились, papa заметно успокоился, а когда же мы случайно услышали о вашей болезни, он даже хотел предложить нашего медика, но через вашу хозяйку узнал о г-не Бекмане, который пользует вас, и сказал, что это - весьма достойный доктор. Надеюсь, что когда вы поправитесь, навестите нас ещё раз, но уже по-дружески. Я уже четвертый месяц в Петербурге, но поговорить решительно не с кем.
P, S. Papa сидит рядом и немного ворчливо говорит, что вовсе не возражает, чтобы вы как-нибудь зашли к нам!
Ваша случайная попутчица С.К."
**********************************
А в качестве музыкальной виньетки к сегодняшнему эпизоду предлагается рождественский гимн "Тихая ночь" немецкого композитора Франца Ксавьера Грубера, написанный как раз в 1818 году.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу