Дождь стучал в окна особняка «Серая Усадьба», словно пытаясь напомнить: ваше время кончилось. Шестеро взрослых детей Вероники Савельевой молча разглядывали трещину на потолке столовой — тонкую, как след от лезвия, тянущуюся от люстры до портрета их отца. Он умер ровно год назад, но продолжал наблюдать за ними масляными глазами, застывшими в вечном укоре.
«Начнём», — Вероника ударила вилкой по хрустальному бокалу. Звук заставил вздрогнуть младшую, Алёнку, которая уже пятый год лечилась от панических атак. Её пальцы впились в скатерть, вышитую матерью в тот год, когда отец впервые не пришёл ночевать.
Суп подали холодным. Бульон мутной плёнкой покрывал тарелки.
«Так, — старший сын Максим отодвинул стул, — хватит пытки молчанием. Зачем ты собрала нас, мать? Чтобы показать, как дом разваливается? Или признаешься, наконец, куда пропали отцовские деньги?»
Вероника медленно вынула из кармана чёрного платья конверт. Бумага шуршала, как осенние листья под ногами того самого октября, когда она нашла в кабинете мужа письма той женщины. Не любовницы. Нет. Сестры. Той самой, которую отец называл погибшей в блокаду, чьё имя вырезал из всех фотографий.
«Ваш отец...» — её голос сорвался, но тут треснула люстра. Осколки упали в суп Алёнки, окрасив бульон в розовый цвет от порезанной руки. Никто не двинулся помочь.
«Он оставил второе завещание», — Вероника достала лист, исписанный дрожащим почерком. «Всё состояние — ей. Вашей тёте. Которую вы никогда не видели».
Гром заглушил крик Катерины, средней дочери, всегда считавшей себя наследницей империи отца. Её муж, сидевший справа, вдруг засмеялся. Тихо, истерично. Он-то знал, что брак держался только на обещании доли в семейном бизнесе.
«Где она?» — прошипел Максим.
Вероника указала на трещину. «Там. В стене. С 1964 года».
Тишину взорвал звон разбитой тарелки. Алёнка, вся дрожа, тыкала пальцем в портрет отца: из-под краски на щеке проступало пятно, тёмное, как запёкшаяся кровь.
Дверь в подвал скрипнула сама.
...
На рассвете «Серую Усадьбу» нашли пустой. На столе лежало шесть вилок, воткнутых в трещину, будти шов на ране. А в бульоне плавало обручальное кольцо Вероники — то самое, что муж бросил в её чай 3 мая 1972 года, сказав: «Прости. Но она... она мой груз».
Соседи клялись, что видели семерых людей, бредущих под дождём к кладбищу. Седьмая шла впереди, её платье сливалось с туманом. На старых фото из архивов у неё было лицо Вероники. Точь-в-точь.