По рассказам Василия Александровича Сухово-Кобылина в изложении Е. В. Новосильцевой
Очень немногие личности возбудили столько толков как граф Аракчеев. Он оставил по себе ненавистную память, и вполне возможно потомство оказалось слишком строго в своём приговоре.
Аракчеева было бы странно назвать человеком добрым. Холодный, проницательный взгляд и строгое выражение лица не смягчались сардонической улыбкой, которая появлялась часто у него на губах. Он говорил медленно, немного в нос, и казался постоянно озабочен.
Он был неумолим к взяточничеству или нерадению по службе. Тому, кто пробовал его обмануть (а обмануть его было трудно, почти невозможно), он никогда не прощал; мало того: он вечно преследовал виновного, но имел снисхождение к ошибкам, в которых ему признавались откровенно, и был человеком безукоризненно справедливым: в бесполезной жестокости его никто не вправе упрекнуть.
В. А. Сухово-Кобылин был записан 19-ти лет в гвардейский артиллерийский батальон в чине подпоручика, и пожелал в 1803 году поступить в полевую артиллерию, куда и был переведён штабс-капитаном и получил приказание ехать немедленно в Москву, чтоб поступить в 8-й артиллерийский полк, где назначен был командиром роты (23 года).
Отец его, прощаясь с ним, приказал ему заехать в Грузино, чтоб представиться Аракчееву, инспектору артиллерии. Тогда ему пришлось в первый раз видеть его. Аракчеев был высок и худощав. Он остался верен павловским модам, носил камзол старого покроя, и волосы его были подобраны в небольшой пучок на затылке. Аракчеев поразил его изысканной учтивостью и приветливостью, с которой встречал обыкновенно своих посетителей.
- Надеюсь, что вы здесь отдохнете, - сказал он; взгляните на Грузино; не стесняйтесь ни в чем, требуйте все, что вам вздумается. Сухово-Кобылин раскланялся, обрадованный, что беседа так скоро кончилась. Лакей привел гостя в назначенную для него комнату и спросил, не будет ли каких приказаний.
В эту минуту раздался в коридоре женский голос:
- Кто это там?
- Настасья Фёдоровна, - отвечал лакей.
Молодому человеку захотелось на нее взглянуть. Он быстро отворил двери и встретился с ней лицом к лицу. Глаза ее горели как угли, но смуглые черты утратили свою красоту. На ней было шелковое платье и жемчужное ожерелье, чепец прикрывал ее черные с проседью волосы. Она приветствовала незнакомца легким наклоном головы.
- Милости просим, батюшка, - сказала она свободным тоном хозяйки дома. - Что будет угодно, прикажите. Все ли в порядке в вашей комнате?
Он поблагодарил, а она пошла дальше, отдавая приказания следовавшей за ней прислуге. Настасья жила в отдельном доме, и многие из посетителей Грузина вменяли себе долгом являться к ней с изъявлением почтения.
Рассказывали, что она мучила Аракчеева своей ревностью, и что жутко приходилось от неё молодым ее прислужницам. Раз, одна из них завивая ей волосы, обожгла ее в висок. Настасья вырвала у неё из рук горячие щипцы и ухватила ими губу бедной девушки.
Но эти подробности Сухово Кобылин узнал не в Грузине. Там все молчали, или произносили их имена не иначе как с благоговением. Не было никакой возможности узнать от приближенных хозяина дома, или от бесчисленной его прислуги, малейшую о нем подробность.
Сухово-Кобылин был долго знаком с одним адъютантом графа Аракчеев и никогда не слышал от него ни слова об Аракчееве, который требовал, прежде всего, от окружавших его лиц совершенного на его счет безмолвия. Зато хозяин знал все, что относилось к людям, у него служившим и даже к простым его знакомым.
Современники Аракчеева рассказывали, что своему сближению с великим князем Павлом Петровичем он был обязан следующему обстоятельству.
Павел Петрович, быв еще наследником, обратился к одному из екатерининских фаворитов с просьбой доставить ему несколько пушек в Гатчину. С этими пушками был прислан к великому князю неизвестный артиллерийский офицер Алексей Аракчеев, который и полюбился будущему императору.
Незадолго перед тем толковали в петербургском обществе о покушении в артиллерийском Кадетском корпусе на жизнь преподавателя математических наук Аракчеева.
Избалованные нерадением своих наставников, не привыкшие к серьезным занятиям, кадеты ненавидели этого человека, который первый потребовал от них добросовестного труда и оказывался немилосердным к лени и праздности. Они решились избавиться от него, во что бы ни стало. Все средства казались им законными, и убийство их не пугало.
Классная комната была наверху, и к ней вела довольно узкая лестница, которая примыкала к площадке обнесенной решеткой. Ученики придумали бросить с высоты площадки тяжелый камень на голову Аракчееву, в ту минуту, как неумолимый педагог встанет на лестницу.
Настал роковой час. Собравшиеся в кучку заговорщики ожидали на неосвященной площадке появления жертвы. Вот показался Аракчеев. Он перешагнул 5-6 ступеней, и камень упал с грохотом на лестницу. Все было верно разочтено, но в ту минуту, как он отделялся от площадки, Аракчеев сделал шаг назад, чтоб поднять платок, который уронил, вынимая из кармана, и остался невредим.
Сухово-Кобылин, пробыв три дня в Грузине, пожелал перед отъездом проститься с графом, который принял его со своей обычной любезностью и прочел ему короткое наставление о его новых обязанностях.
Добравшись до Москвы, он принял команду над своей ротой и с этой минуты имел случай видеть иногда Аракчеева с его подчиненными и следить за возраставшим порядком, введенным им в русскую армию.
"Когда я был записан на службу, вспоминал Сухово-Кобылин, воровство и неурядица были доведены в нашем войске до невероятных границ: начальники брали деньги с солдат, чтоб распускать их по селам. В запасных магазинах принимались счетом кули с мукой, и оказывалось зачастую, что часть кулей наполнена песком.
Провиантский чиновник Ш-ц раздавал деньги на продовольствие войска и требовал обыкновенно 10 процентов, говоря, что он сам платит более пяти своим начальникам.
Когда эти проделки дошли до сведения Аракчеева, он отнял у всех комиссариатских и провиантских штаб и обер-офицеров на несколько лет право носить мундир, и испросил высочайшее повеление, по которому от них не принималась просьба об увольнении от службы".
Сухово-Кобылин знал, между прочим, артиллериста К-ва, которому пришлось выйти в отставку. Он был человек честный, но не заботился о службе и давал своим подчиненным полную волю наживаться на счет казны; сам же он был исключительно занят женскими рукоделиями: вышивал по канве, распускал для выжига серебряные галуны, шил даже чепцы, и его изделия доходили до совершенства.
В 1801 году Аракчеев сформировал около ста рот артиллерии. Раза по два в неделю чиновники его и фельдъегеря объезжали командиров, и каждый должен был вручить им отчет в своей деятельности. Аракчеев сам осматривал роты и, когда был в духе, шутил со своими подчиненными, подтрунивал над ними и даже передразнивал иных.
Он оставлял обыкновенно свой экипаж при первой роте или бригаде, которую осматривал, а чтоб переехать на осмотр другой, стоявшей в соседстве, брал экипаж командира и самого командира с собой, так что на осмотре последней находились все командиры. Раз ему пришлось воспользоваться дрожками одного Ив-а, который управлял деловым двором и по патриархальной простоте занимал рабочих фабрикацией экипажей.
Незатейливость доморощенного изобретения не могла ускользнуть от Аракчеева.
- Какие отличный дрожки у Ив-а, господа! – заметил он молодым командирам, доехавшим с ним до места нового осмотра. Так покойны! Верно в Петербурге купил; вот бы мне узнать, у какого мастера и я бы заказал.
Ив., чуя беду, стоял близ него ни жив, ни мертв. И, действительно, не прошло недели, как чиновник Аракчеева производил уже следствие, но которому узнал, что командир заставляет круглый год своих подчиненных на него работать, и Ив. был отставлен.
Между полковниками батарейных работ был старик Беллинсгаузен, родом из Лифляндии. Аракчеев его недолюбливал за независимый склад его характера и довольно смелые его речи, но дорожил им как человеком дельным, всегда исправным в службе и безукоризненной честности, и, несмотря на неприязненное к нему чувство, обращался с ним всегда с уважением.
Пусть он меня не любит, говорил Беллинсгаузен, а все же он знает, что я перед ним всегда буду прав.
Беллинсгаузен пользовался привязанностью и уважением не только своих подчиненных, но и всех молодых командиров, с которыми был знаком. Они его выбрали своим советчиком, называли его "маткой", собирались у него часто, чтобы потолковать о деле или для дружеской беседы, и когда им приходилось являться к графу по долгу службы, они выбирали время, когда "матка" являлся также к нему по делу.
Всем было хорошо известно, что Аракчеев не только уважал, но как будто и побаивался этого человека и часто смягчал свои выговоры и даже приговоры в его присутствии. "Если у тебя что неисправно, говаривал всегда Беллинсгаузен своей молодежи, кайся ему скорее, а на обман не ходи: его не проведешь".
И точно, случилось раз, что при осмотре роты Сухово-Кобылина Аракчеев спросил, запасся ли он всем нужным для предстоящего похода.
- Не успел еще, - отвечал командир, - деньги поистратились.
- Вы не играете в карты?
- Никогда, ваше сиятельство.
Граф расспросил, куда были употреблены суммы на продовольствие, и ограничился замечанием, что надо ими распоряжаться как можно расчётливее, а вскоре Сухово-Кобылин узнал, что на его счет были наведены справки.
Но не все решались действовать с такой откровенностью. Несмотря на советы "матки", командир батарейной роты Л. решился на обман. Ждали Аракчеева, а у Л-а не было полного комплекта лошадей, и ему пришло в голову попросить на время лошадей у знакомых ему купцов соседнего города. Приезжает Аракчеев в сопровождении командиров осмотренных им уже рот.
Рота Л-а была последняя. Великолепные лошади бросились в глаза графу.
- Ну, господа, - сказал он, - я всеми вами доволен, а такими лошадями никто из вас похвастаться не может. Что, правда, то, правда. Когда осмотр кончился, он похвалил еще раз командира и отдал, уезжая, приказ о заявлении ему в печати особенной благодарности.
- Слава Богу! - говорил обрадованный Л., - сошло с рук!
- Либо сошло, либо нет, - отозвался Беллинсгаузен; ты воображаешь, что его обманул, а ну как он тебя? Таковский он, чтобы не догадаться! Откуда ротному командиру взять таких лошадей? Ведь иная рублей в триста. Да и хватил-то он неспроста. "Матка" был прав: недели через две Аракчеев назначил еще смотр, и Л. прибегнул опять к необходимости попользоваться теми же чужими лошадьми.
Осмотрев роту, граф приказал адъютанту наложить на них казенное клеймо. Бедному Л- у пришлось рассчитываться с хозяевами лошадей, и кроме того, был вскоре сменен.
При Аракчееве находился постоянно в услужении один из его крепостных, которого он звал, неизвестно почему, Синицей, и под другим именем никто его не знал. Синица всегда стоял или сидел в дверях приёмной и пользовался особенной доверенностью своего барина, который любил его и был очень снисходителен к его слабостям.
Раз, в Шклове, куда была созвана часть нашей армии, Синица обошел артиллеристов, поздравляя господ со своими собственными именинами и потчуя их кренделями и яблоками, за которые получал, разумеется, от кого 5, от кого 10 рублей, и забравши свои сокровища, напился мертвецки пьян.
На другой день командиры явились к Аракчееву и увидели с удивлением вывешенный на двери лист бумаги, на котором было записано, сколько каждый из них дал накануне имениннику. Приняв рапорты, Аракчеев сказал им смеясь:
"Прошу вас, господа, быть в другой раз не так щедрыми к Синице. Ему, было, разумеется, очень, весело вчера; но мне-то пришлось уж очень жутко; хотел поручить ему дело, а он лыка не вяжет. Когда он отрезвился, я велел ему записать, много ли он получил от каждого из вас: мне захотелось знать, сколько я кому обязан удовольствием, которым мы оба наслаждались вчера".
Случилось Аракчееву заболеть, и он не мог поехать на Каменный остров с докладом к Государю, а послал бумаги с Клейнмихелем (Петр Андреевич).
- А что же Алексей Андреевич? - спросил Александр Павлович.
- Граф сегодня не может.
- Ах, как же быть? Что с ним? Был ли доктор? - тревожно повторял Государь.
- Успокойтесь, Ваше Величество: граф слегка простудился.
- Ты не понимаешь, что такое для меня Аракчеев, - заметил Государь. Все что делается дурного, он берет на себя; все хорошее приписывает мне.