Окружившие машину афганцы подхватывали на руки таких же, как они сами, только — безногих, безруких — инвалидов затянувшейся войны. Ребят несли к трибуне. А музыка, музыка терзала и рвала душу.
Статья опубликована в газете ПРАВДА в воскресенье, 1 января 1989 года:
ОГЛЯНИСЬ!
Яшка стоял на углу Морской улицы и Нахимовского бульвара. Он выдувал пузыри из жвачки, восхитительно благоухавшей живым лимоном и громко лопавшейся на губах, когда прозрачный пузырь достигал своего предела. Вот так просто стоял человек, жевал, дул и ни о чем решительно не думал. А если думал, то только о том, чтобы следующий пузырь вышел хоть малость круглее и больше.
Яшка не первый месяц числился на учете в районном отделении милиции, но это его если и беспокоило, то далеко не в первую очередь: милиция Яшку не обижала. Отмечаться в назначенные дни он приходил исправно и удачно делал вид, будто толстую и добродушную тетку — а на самом деле капитана милиции Лидию Ивановну Бенчик — слушает со вниманием. С некоторых пор Яшка числился в ПТУ металлистов, так что главная опасность — оказаться в разряде тунеядцев — на какое-то время от него отступила. В училище он бывал. Изредка. Работа по металлу Яшку не притягивала, как, впрочем, и любая другая работа, будь она физической или умственной. Он родился гулякой и, видит бог, нисколько не тяготился этим своим единственно подлинным призванием.
Родители у Яшки имелись. Обыкновенные родители — мать и отец. Ни в чем предосудительном они замечены не были. Оба работали, изредка, случалось, ссорились между собой. А так — люди как люди.
Если вдаваться в подробности, матери постоянно не хватало денег: ей все время хотелось покупать, приобретать, обзаводиться чем-нибудь еще и еще. Отец этого стремления — грести под себя все больше и больше—не одобрял, но и не препятствовал супруге. Лучше не связываться! Все свободное от работы время он просиживал у телевизора. Иногда засыпал перед экраном, а бывало, входил в такой раж, что азартно выкрикивал: «Во дает!» Это предельно эмоциональное — «Во дает!» могло с равным успехом относиться к центральному нападающему киевского «Динамо» и к ведущему его любимой передачи «Человек и закон». Все зависело от настроения отца.
На Яшку у родителей с давних уж пор как-то не хватало времени: он рос на их иждивении, но сам по себе. Такое положение всех вполне устраивало.
Милиция взяла Яшку на учет не за великие прегрешения: был замешан в драке — раз; случайно задержали его пьяненького—два; а еще заподозрили в краже из школьного буфета. Доказать вину не доказали, а все-таки... три! Подумали, прикинули и в порядке профилактики записали по разряду трудных подростков.
Мать, вызванная по этому случаю капитаном Бенчик, возмущалась, рыдала, позволяла себе употреблять при этом такие слова, что добродушная Лидия Ивановна Бенчик вынуждена была пригрозить мамаше соответствующей статьей.
Отец, информированный о случившемся женой, заметил довольно спокойно:
— Бывает. Дело молодое.— Подумал и развил свою мысль: — Перемелется, мука будет.
Стоя ла углу Морской улицы и Нахимовского бульвара, прилежно выдувая пузыри из жевательной резинки, Яшка заметил, что народ тянется к Якорной площади. Как-то дружно все идут и идут туда. Медленно соображая, что бы могло означать это явно одностороннее движение, не выстроив на сей счет никакой правдоподобной гипотезы, повинуясь лишь извечному инстинкту стадности, Яшка побрел вместе со всеми.
Шел и медленно думал: на демонстрацию не похоже. Случись впереди что-нибудь такое... пожар, например, наводнение или драка, так все бы спешили, рвались вперед...
А тут шагают чинно, мирно, никто никого не обгоняет, не переругиваются. Может, митинг? Теперь такое случалось: люди вдруг собирались в толпу, о чем-то спорили, против чего-то протестовали...
Яшка не понимал, для чего им нужно митинговать: он не верил, будто от разговоров может быть хоть какой-нибудь толк. Но людные эти сборища ему нравились. Прежде всего потому, что никогда он не мог угадать, чем дело кончится: поговорят, пошумят и разбредутся—или в толпе появятся милиционеры, станут уговаривать, а может, и разгонять народ? Если разгонять, красота! Тут и поорать всласть можно! Демократизация Яшке нравилась непредвиденностью развития событий. Он был азартным парнем, всякое «вдруг» доставляло Яшке бездну удовольствия, бодрило его от природы ленивую душу. На Якорной площади собралось порядочно публики. Люди стояли небольшими группками — по десять или чуть больше человек, переговаривались между собой и явно кого-то или чего-то ожидали.
Большие часы на башенке серого девятиэтажного дома показывали десять минут девятого. Милицейских патрулей, тем более усиленных нарядов блюстителей порядка, Яшка не обнаружил. Старательно вертя головой, он перешел с одного места на другое, но знакомых ребят так и не заметил. Попробовал спросить у незнакомого пожилого бородача, что тут, на площади, должно быть, но мало что понял из его ответа:
— Поживем —увидим, увидим — узнаем, а может, и не узнаем.
«С приветом, что ли?—подумал Яшка.— Или так — чудной? Вроде трезвый». И на всякий случай отошел в сторонку.
Яшкино внимание привлек маленький балкон, что лепился под часами, чуть пониже башенки, венчавшей девятиэтажный серый дом. На том балконе стоял человек и глядел в бинокль. Куда? Зачем? Что он мог оттуда выглядывать? Яшку просто-таки раздирало любопытство.
Теперь он и вовсе уверился: что-то будет, что-то должно быть! Почему-то вспомнил про фильм «Покаяние». В картине этой Яшка мало что понял. Однако человека на балконе запомнил. Впервые узнал тогда, что стекляшки на его глазах называются пенсне. Пожилая соседка в кинозале что-то говорила своему спутнику, и Яшка словечко перехватил. Оно, это незнакомое слово, очень ему понравилось. Он распевал его на разные лады, будто примеривал, неожиданно образовал нечто совершенно несуразное, тоже очень Яшке понравившееся — пенсняки. Не перегруженный знаниями Яшкин мозг, сделав такое открытие в лингвистике, торжествовал и расплывался в желании найти применение новообразованию и, понятно, нашел: отныне все начальники, все, кто имел доступ к высоко поднятым над толпой балконам, к трибунам, в его воображении должны были именоваться пенсняками.
Часы пробили половину девятого.
Впередсмотрящий на балконе сделал отмашку, и почти сразу же со стороны Морской улицы на Якорную площадь въехала большая, очень-очень черная, зеркально блестящая машина.
— Елки-моталки! — невольно вырвалось у Яшки: даже областное начальство на такой большой и такой сияющей машине не ездило. И сразу народ, заполнявший площадь, встрепенулся, подался к середине и образовал две густые шпалеры, между которыми оставалось пространство метров в пятнадцать шириной.
В этот живой коридор с одной стороны въехала черная машина, а с другого конца двинулось навстречу автомобилю человек двадцать плечистых, рослых ребят в защитной, покрытой камуфляжными кляксами одежде, светя в вырезах рубах бело-голубыми полосками тельняшек. Ребята шагали гурьбой, неторопливо, чуть враскачку. Так ходят люди, не знающие страха, уверенные в своем превосходстве.
— Афганцы, — сообразил Яшка. И обрадовался, и возликовал,— ну, сейчас точно будет! — Его подхватило, сорвало с места и потянуло вперед, к той точке, где, по Яшкиным соображениям, предстояло сойтись машине и ребятам.
Он не сильно ошибся. Плавно притормозив, черная машина остановилась в каких-нибудь десяти шагах от Яшки. Он мог все-все рассмотреть, он готов был немедленно вмешаться, понятно, на стороне афганцев...
Ребята в полевой форме десантников без команды разделились на две группы и обтекали машину по ее бортам. Вот они приблизились к дверцам, и тут, словно весенний гром, над площадью взорвалась, грянула музыка. Яшка ни сном ни духом, понятно, не ведал, что играли невидимые музыканты, а хотя бы и знал, едва ли удивился: что Шостакович, что Бетховен, ему было все одно. Но вот музыка сама по себе брала его в полон, и вместе с другими людьми, наполнявшими площадь, он испытывал нарастающую тревогу, странное стеснение в груди.
И вот распахнулись дверцы черной машины. Яшка не сразу понял, что там происходит: никаких пенсняков, как он ожидал, в автомобиле не оказалось. Окружившие машину афганцы подхватывали на руки и подымали над головами таких же, как они сами, в защитных с кляксами камуфляжа на рубашках ребят, только — безногих, безруких — инвалидов затянувшейся войны. Ребят несли к трибуне. А музыка, музыка терзала и рвала душу.
Сперва Яшка просто не сообразил, с чего это лицу стало вдруг горячо и мокро. И только оглянувшись, только увидев десятки плачущих людей вокруг, он догадался, что плачет вместе с народом. Да-а, в такое, скажи ему кто-нибудь накануне, он бы в жизни не поверил!
О чем говорили ораторы, Яшка запомнил плохо. Понял — выражали сочувствие матерям, чьи сыновья оказались в плену и числились без вести пропавшими, клеймили «духов», срамили пакистанцев, нелестно отзывались и об Америке, равнодушно взирающей на горе неутешных матерей. Все толковали об одном, и не это удивило Яшку, к такому он привык. Беспокоили слова — простые и теплые, будто не с трибуны говорили люди, а среди своих, своим.
Но больше всего Яшку поразило, что взрослые, усатые, бравые и изуродованные войной мужчины — все-все, словно сговорившись, не стесняясь, громко в микрофон произносили: мама, и старались утешить, каждой матери внушить надежду — ваш обязательно должен вернуться, не отчаивайтесь — найдем, обещаем вам, милая мама.
Мама?
За всю свою безалаберную пятнадцатилетнюю жизнь Яшка никогда, даже в мыслях не называл мать иначе, как мать.
Мама?!
Слезы высохли. Только кожа, где осталась выплаканная соль, чуточку саднила и стягивалась. Яшка ощущал две сухие, проложенные по щекам дорожки, но никак не мог сообразить, что связывает эти неприятные, шероховатые следы и неотступно звучавшее в голове — мама, мама, мама...
Он медленно побрел с площади, не оборачиваясь, не поднимая глаз. (Анатолий МАРКУША)
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом Президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "ПРАВДА". Просим читать и невольно ловить переплетение времён, судеб, характеров. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.