Из воспоминаний Варвары Михайловны Щепотьевой
В 1846 году, старший брат мой, поручик артиллерии Иван Михайлович Свешников, служивший на Кавказе, убил чиновника князя Воронцова Алпатова. Началось следствие и, судя по ходу дела, брата моего ожидала каторжная работа с лишением всех прав звания и состояния.
Мы были в то время в деревне (Смоленской губернии) и не знали ничего о случившемся несчастье. В начале мая, отец мой получил от брата письмо, в котором он подробно и откровенно рассказывал о своем деле.
Брат мой, вспыльчивый и ревнивый от природы, давно любил женщину, благосклонности которой Алпатов явно добивался. На балу в Тифлисе, это ухаживанье до того взбесило моего брата, что в продолжение вечера между обоими молодыми людьми несколько раз завязывались ссоры; но их унимали и разлучали товарищи.
После бала, дамы разъехались, а мужчины сели ужинать. За столом ссора возобновилась. Оба противника, разгоряченные вдобавок вином, уже не слушали товарищей. Слово за слово, они наговорили друг другу много неприятного. Наконец Алпатов назвал моего брата подлецом. Шашка, к несчастью, была под рукою, и Алпатов был убит наповал.
"Клянусь вам честью, писал брат отцу, я не имел обдуманного намерения убить Алпатова, хотя давно ненавидел этого человека. В этот же, несчастный вечер, он довел меня до исступления; мне хотелось задушить его, во мне все кипело. Но, как будто предчувствуя беду, я долго сдерживал свое бешенство и на все его дерзости отвечал, сколько мог умереннее.
Вдруг он при всех называет меня подлецом и негодяем. У меня все помутилось в голове, я окончательно потерял сознание. Как я схватил шашку, как бросился на Алпатова, как убил его, сам не помню. Помню только, что, очнувшись, я стоял с окровавленною шашкою в руке, Алпатов плавал в крови, вокруг нас все столпились.
"Убил! убил!", - слышалось со всех сторон. Алпатов продышал 8 минут и умер. Я отдал кому-то свою шашку и просил отвести меня под арест. Теперь дело мое близко к концу. Говорят, что я буду лишен всех прав звания и состояния и приговорен к каторжной работе.
Но в каторжную работу я не пойду, а застрелюсь. Это короче: нет расчета умирать каждый день, гораздо проще умереть один раз. Скройте мое несчастье от матери, оно убьет ее. Но вы, отец, вы мужчина и христианин, вы его перенесете. Я оставлю матери писем на 2 года вперед, отдавайте их ей одно после другого: пусть она будет покойна и счастлива, пусть ждёт меня, хотя и не дождется.
Когда истощится запас писем, скажите ей, что я умер, но правды не говорите никогда. Приговор мой еще не состоялся; но и, состоявшись, он еще должен быть конфирмован князем-наместником до приведения в исполнение. Если вы, в продолжение этого времени, найдёте какую-нибудь возможность ходатайствовать о смягчении моей участи, то сделайте это, и я не посягну на самоубийство: я сознаю свое преступление и готов его искупить честно, хотя бы ценою собственной жизни; но на каторгу я не пойду.
Это верно, и если моя участь измениться не может, то вы молитесь за меня и простите мне мою смерть. Поцелуйте за меня сестер и братьев; пусть и они помолятся за меня, когда меня не будет".
Мать моя была действительно так болезненна и слаба в то время, что сказать ей о несчастье любимого сына было все равно, что убить ее. Отец скрыл от неё, но мне и сестрам сообщил содержание полученного письма. Наше горе, наше отчаяние были невыразимы. Но мало было плакать и молиться; надо было искать средства к спасению брата.
У нас не было никого знакомых на Кавказе, и обратиться было не к кому.
Долго обдумывая разные планы, я, наконец, остановилась на одном: написать к княгине Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, а потом искать личности, которая могла бы с успехом ходатайствовать за моего брата у князя-наместника (Михаил Семенович Воронцов).
Мне казалось, что княгиня Воронцова, как женщина, и насколько я о ней слышала, женщина весьма добрая, не останется равнодушною к моей просьбе и примет участие в судьбе брата. Я посоветовалась с отцом и написала к супруге наместника (от 16 июля 1846 г.) искреннее письмо, в котором "просила ее заступиться за моего брата перед князем-наместником".
Отправив письмо, я несколько успокоилась, и стала расспрашивать всех и каждого о князе Воронцове, чтобы узнать, кто может обратить его внимание на дело брата. Мне посчастливилось: я встретила одного господина, который сказал мне, что "А. П. Ермолов очень уважаем наместником Кавказа и что его предстательство было бы всесильно и в настоящем случае".
С Алексеем Петровичем я знакома не была, а знала его потому только, что вращаться в то время в московском обществе и не знать Ермолова было невозможно: его личность внушала всеобщее уважение, глубокое сочувствие. Говорили о нем вообще, как о человеке необыкновенно умном и добром, и я решилась "во что бы то ни стало, дойти до него и просить его заступиться за моего брата".
Отец разделил мои надежды, но в исполнении моего плана находил много затруднительного. Сам он страдал в то время сильной болезнью глаз, и ехать ему в Москву было невозможно; отпустить же меня, как я его просила, он не решался. Мне удалось представить моему отцу такие убедительные доводы, что поездка моя, наконец устроилась: меня отпустили с нашей старой няней, уверив мать, что я еду по обещанию на богомолье в Троицкую Лавру.
13-го августа я была уже в Москве и остановилась на Плющихе, в доме моего отца. Приехала я поутру и тотчас отправилась в часовню Иверской Богоматери. Помолившись усердно перед иконою, я вышла на крыльцо часовни и крепко задумалась: "как найти мне Ермолова?". Извозчик мой, увидев меня, подъехал к самой часовне, но я его не замечала и стояла в раздумье.
"Поедете еще куда, барышня?" - спросил он меня, наконец. Я машинально стала садиться в пролетку. Вдруг мне пришла в голову простая и удачная мысль. Я спросила у своего извозчика, не знает ли он, где живет Алексей Петрович Ермолов? При этом имени извозчик почтительно приподнял шляпу и отвечал: "Как не знать, сударыня, Алексея Петровича Ермолова? Они изволят проживать в собственном доме на Пречистенском бульваре".
- Вези меня к нему.
Дом Алексея Петровича был заперт; я с трудом отыскала какую-то старуху, которая объяснила мне, что "Алексей Петрович в своей подмосковной; что деревня Ермолова прозывается Осоргино, находится в 23 верстах от Москвы, а ехать надо в Дорогомиловскую заставу". Собрав эти сведения, я заказала на завтра карету и пригласила с собою свою знакомую, пожилую девушку Елену Михайловну Ельчанинову.
На другой день (14 августа 1846 года) в 8 часов утра мы отправились, и часов в 11 остановились у ворот деревенского дома Ермолова. Посылаю своего человека доложить обо мне и спросить, угодно ли будет Алексею Петровичу меня принять? Сердце у меня сильно забилось; не спуская глаз с двери, в которую скрылся мой посланный, я напряженно ждала его возвращения.
Очень скоро на крыльцо вышел старичок небольшого роста, худенький и в рыжеватом парике; он подошел прямо к моей карете, поклонился мне очень учтиво и сказал, что "Алексей Петрович, к сожалению, не может меня принять в настоящую минуту, что он не здоров; но что если я имею какую-нибудь просьбу, то не угодно ли будет мне передать ему (т. е. говорившему со мною старичку), содержание моей просьбы, и оно будет в точности сообщено Ермолову, который с удовольствием сделает все от него зависящее".
Слезы душили меня; но я отвечала весьма твердо, что приехала просить Алексея Петровича о деле, которого никому другому доверить не могу; что я убедительно прошу его принять меня и выслушать; что я обеспокою его не более, как на 5 минут, я приехала одна, за 300 верст, просить Ермолова о своем деле, и не отъеду от его ворот до тех пор, пока он не позволит мне с ним переговорить.
Старичок смотрел на меня с удивлением и явным участием.
- Вы приехали за 300 верст? И у вас есть отец и мать?
- Да, меня отпустил отец.
- Так ваше дело очень важное?
- Для нашей семьи слишком важное, и помочь нам может один Алексей Петрович.
Старичок протянул мне руку и пожал мою.
- Успокойтесь, не волнуйтесь так; я сейчас же передам ваши слова Алексею Петровичу.
Старичок ушел, но не прошло и пяти минут, как он опять стоял на крыльце и махал рукою моему кучеру. Мы подъехали к дому. Тот же старичок встретил меня на крыльце, очень приветливо пригласил в гостиную, сел возле меня и спросил с участием: "что привело меня к Алексею Петровичу?".
- Я не желала бы говорить о том никому, кроме самого Ермолова.
- Но я и не спрашиваю о сущности вашего дела, а хотел бы только знать, чего именно вы ожидаете от Алексея Петровича.
- Мне нужно его ходатайство у наместника Кавказского края, князя Воронцова.
- В таком случае, он, может быть вам полезен, и вы хорошо сделали, что к нему обратились. Но я тоже имею знакомых, даже родных, на Кавказе и был бы искренно рад вам служить. Там теперь зять мой Коцебу, да и многие другие, которые могли бы иметь влияние на ваше дело.
- Благодарю вас, и если встретится надобность, то воспользуюсь вашим предложением.
- Дайте мне ваш адрес и возьмите мой. Ведь очень может случиться, что вы пожелаете узнать что-нибудь поскорее. Алексей Петрович ленив писать, а я отвечу вам с особенным удовольствием.
Он записал мой адрес; потом на отдельном листке написал и подал мне свой: "отставной генерал-майор Роман Иванович Ховен, на Пречистенском бульваре, в доме Ермолова". Я старый товарищ и сослуживец Алексея Петровича, и мы живем вместе, пояснил он мне, пока я читала адрес.
В это время дверь в гостиную отворилась и вошел Ермолов. Он был одет так форменно и так тщательно, как нельзя было и ожидать от больного старика, поднявшегося с постели, чтобы выслушать незнакомую ему просительницу. Трудно передать приветливость и простоту его поклона.
- Честь имею представиться - Ермолов.
Я оробела и молча ему поклонилась. Он подал мне руку.
- Милости прошу садиться.
Ховен вышел. Ермолов занял его место возле меня.
- Чем могу служить? - спросил он необыкновенно добродушно.
А я робела все более и более. Смело ехала я к Алексею Петровичу, и мне казалось, что буду также смело говорить с ним о брате. Прием его должен бы ободрить меня, но вышло напротив. Очутясь лицом к лицу с этим громадным человеком, взглянув в его суровое лицо, на эту львиную голову, нависшие брови, я оробела, сама не зная отчего; у меня явилась страшная мысль: как посмотрит Ермолов на дело моего брата?
У него такая суровая наружность, что если он не знает жалости, если он ничего не захочет сделать для преступника, для убийцы, если у него нет помилования, а есть один неизменяемый, беспощадный закон!
Я молчала. Ермолов повторно свой вопрос.
- Я... я... дочь отставного моряка... меня зовут Варвара Михайловна Свешникова... я приехала из Смоленской губернии просить о брате.
- Прежде всего позвольте предупредить вас Варвара Михайловна, что влияние мое вообще весьма незначительно: я имел несчастье впасть в немилость Государя Императора (Николай Павлович), а это такое несчастье, от которого сторонятся все сильные мира. Ко мне приезжали вдовы и сироты любимых товарищей, людей заслуженных, просили хлопотать за них о пенсии, о помещении детей, и я никогда, ничего не мог для них сделать.
- Не о пенсии, не о помещении приехала я просить вас, Алексей Петрович. Мы не нуждаемся в материальном пособии; напротив, мы сами готовы бы все отдать за спасение брата, но оно деньгами куплено быть не может.
- Где же ваш брат, и что с ним случилось?
- Он на Кавказе.
- Так говорите смело. На Кавказе я действительно имею некоторое влияние. В чем же состоит ваша просьба?
Наступила решительная минута. Как и что именно я говорила, не помню; помню только, что я взглянула среди рассказа на Ермолова, и вся моя робость мгновенно исчезла: я перестала его бояться, я вдруг поняла, какая добрая душа под этой суровой, хмурой наружностью. Облокотясь на стол и подпирая голову рукою, Ермолов пристально смотрел на меня. В его глазах, во всем выражении лица было столько жалости, такое теплое, человеческое участие!
Две крупные слезы медленно катились по его щекам; он их, казалось, не чувствовал. Доверие и надежда переполнили мою душу. Я замолчала. Ермолов тихо взял меня за руку, крепко, задушевно пожал ее и сказал мне голосом, которого я никогда не забуду:
- Как я рад, дитя мое, что вы просите меня именно о том, что я могу для вас сделать. Посидите здесь и позвольте мне отлучиться на несколько минут. Я сейчас напишу к князю Воронцову, а вы успокойтесь, утрите глазки и не плачьте: ваш брат не погибнет, за это я вам ручаюсь.
Ховен, которому Алексей Петрович вероятно успел сообщить о сущности моей просьбы, вернулся ко мне, заговорил о деле брата и подтвердил, что заступничество Ермолова будет иметь самое благодетельное влияние на его судьбу.
Алексей Петрович принес мне написанное, но не запечатанное письмо свое к князю, прочел мне его вслух, и лицо его все сияло радостью и добротой. Не могу передать слово в слово это письмо, но хорошо помню его содержание. Тон письма был самый дружеский, товарищеский, но скорее как от старшего к младшему; в нем не было ничего просительного.
Алексей Петрович объяснял, что "узнал о деле подпоручика Свешникова от его сестры, молодой девушки, нарочно приехавшей к нему в Москву просить его ходатайства перед князем-наместником; что дело само по себе, конечно преступное, вызывает всю строгость закона: но, вникнув в побуждения, такие естественные в юноше, принимая в соображение молодость, ревность, вспыльчивость преступника и публично нанесённое ему оскорбление, нельзя не признать Свешникова достойным, по крайней мере, некоторого снисхождения.
Я не прошу совершенной безнаказанности преступнику и ходатайствую только о смягчении его участи. Он пролил кровь и должен ее искупить; дай ему возможность собственною кровью смыть свое преступление; но не губи юношу безвозвратно, не включай его в число отверженников общества". Эти слова остались, как мне кажется, очень верно в моей памяти.
Получив запечатанный и подписанный конверт, я встала и хотела уехать.
- Что вы, ехать! Нет, уж это извините, Варвара Михайловна? - весело сказал мне Ермолов. Заехали в хату к старому солдату, так уж и солдатских щей милости просим с нами откушать. Обедаем мы здесь рано, по-деревенски, стол уже готов, и экипажем вашим я давно распорядился: лошади отпряжены, и люди ваши обедают. Волею-неволею, вам придется посидеть с нами, стариками.
Я осталась, пробыла до вечера, и никогда, ни прежде, ни после того, я уже не проводила такого приятного дня, как в обществе этих двух стариков. Беседа Ермолова была увлекательна, оживлена, разнообразна. В Ховене все дышало добродушием, прямотой, задушевностью.
Прощаясь со мною, Алексей Петрович опять подал мне руку, и дружески пожимая мою, сказал мне самым искренним и добродушным голосом: - Прощайте, Варвара Михайловна! Надеюсь, что судьба будет к вам справедлива, и вы будете счастливы в жизни: но если когда-нибудь вам понадобится человек, искренно готовый вам помочь, то вспомните обо мне, а я вас никогда не забуду. Обращайтесь прямо ко мне в тяжелые минуты и будьте уверены, что старик Ермолов всегда к вашим услугам.
Письмо Ермолова было на другой же день отправлено на почту, и я привезла семье утешение и надежду. Отец писал к Алексею Петровичу и благодарил его за участие в нашем горе.
Около 15-го сентября я получила ответ княгини Воронцовой на мое письмо. Она сочувственно отнеслась к нашему несчастью и обещала сделать все возможное для смягчения приговора над братом. Брат также писал к нам и с недоумением рассказывал, что "княгиня расспрашивала о нем и, узнав, что он болен, прислала к нему своего медика, осведомлялась о его здоровье, присылала даже книг для чтения".
"Вообще, писал он, жизнь моя под арестом много улучшилась; я чувствую над собою чье-то сильное и благотворное влияние, но не знаю, кому и чему приписать такое счастье".
Дело его между тем шло так медленно, что в октябре я решилась письмом спросить Ховена, нет ли известий с Кавказа. Роман Иванович отвечал мне от 22 октября. Известий с Кавказа еще не было, что Ховен приписывал долговременному путешествию наместника по Закавказскому краю.
Ходатайство Ермолова не осталось бесплодным. Князь Воронцов обратил особенное внимание на дело моего брата, рассмотрел его, и брат был только разжалован в рядовые до выслуги, без лишения прав звания и состояния.
Продолжая служить на Кавказе уже простым солдатом, брат мой постоянно участвовал волонтером в самых опасных экспедициях против горцев: в характере его вообще было много отваги, а теперь ему еще хотелось заслужить опять офицерский чин, доказать Алексею Петровичу, что он был достоин его заступничества и искупить собственной кровью свое преступление. Желание его исполнилось.
Будучи уже унтер-офицером и удостоенный солдатского ордена Св. Георгия за храбрость, он отправлялся опять в экспедицию, возвратясь с которой, был бы представлен к производству в офицеры. Не знаю, что было у него на душе; но перед походом, он исповедался, приобщился св. Тайн, простился со своей прислугой, оставил товарищу письмо к отцу и просил переслать их, если его убьют.
К отцу он написал прощальное письмо и, прилагая множество писем к матери, помеченных числами вперед, просил отпустить на волю людей бывших у него в услужении и передать всем нам его прощальный поцелуй. Меня он горячо благодарил за спасение от самоубийства и всех просил молиться о нем, когда его не станет.
Отряд вернулся, по окончании экспедиции, без брата. Слуга его, выпросивший у начальства дозволение, и несколько солдат, пошли искать его тело в ущелье, где происходило сражение. Нашли его мертвым, с шашкой в окоченевшей руке; около него несколько убитых горцев, сам он был ранен двумя пулями, одною в грудь на вылет, другою в висок. Тело его принесли и погребли по обряду русскому.
Слуги вернулись к отцу; он исполнил завещание сына, выдал им отпускную и наградил их.
Алексей Петрович, узнав все эти подробности, перекрестился и сказал от души: "Царство ему небесное! Молодец, стоил участия честных людей, сумел искупить вину свою и умереть по-солдатски!".