Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Прежде чем приступить к очередным "прибавленiямъ", традиционно закрывающим очередной месяц, хочу поздравить всех с завершением календарной зимы, а также предуведомить, что неумолимо надвигающейся весною - прямо с марта - канал намерен предложить любезным читателям сразу две циклических премьеры, одна из которых по типосложению будет напоминать завершившуюся январем "Краткую антологию журнальной периодики первой трети XIX века", а другая - вовсе нет... Впрочем, ждать осталось недолго. А сегодня же нам предстоит продолжить знакомство с новым персонажем Жакобова повествования - несчастной сестрою Бориса фон Лампе. Также нелишним будет узнать и кое-что о его намерениях как-то подстегнуть зашедшие было в тупик карьерные и финансовые дела, в чем - без сомнения - нам поможет острая мысль и наблюдательность неведомого рассказчика, то ли притворяющегося зачем-то попугаем, то ли и в самом деле рушащего напрочь все основы познаний человечества о живой природе
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
... Во время рассказа Вареньки Маврикий, надо сказать, опустошил уже один графинчик с казенной и, наполнив его заново, не раз приложился к очередному стаканчику, проникшись, таким образом, к нежданной гостье чрезвычайной симпатией и даже вставляя то к месту, то ни к месту скромные комментарии вроде: «Эк ты, девка!..» или же «Вот же, раскудрит твою!..» Более того, ближе к концу повествования, когда дошло уж до гибели семейства о. Георгия, он даже прослезился и, в сердцах ударив кулаком по столу, сокрушенно поник нетрезвой головой, скорбя вместе с заново все переживающей Варенькой. Так их и застал возвратившийся откуда-то Борис: принюхавшись к отворившему ему Маврикию, он хотел было задать тому изрядную трепку, но, завидя вышедшую в прихожую незнакомую ему девушку, осекся, решив, что это либо зазноба его слуги, либо пришедшая наниматься в услужение запоздалая читательница старых газет – однажды, между прочим, такая приходила! Где-то некоей бабенке лет сорока пяти под руку попались «Ведомости» примерно двухлетней давности, правда, изумительно хорошо сохранившиеся, что, очевидно, и ввело ту в заблуждение, к тому же, что дату на нумере она сверить не удосужилась.
- Братец? – робко спросила Варенька, пытаясь угадать в холеном красавце с надменным выражением лица того мальчика, которым его помнила.
Борис растерянно пожал плечами, оглянувшись на Маврикия, на что тот, нескончаемо кивая головой как обученный нехитрому фокусу цирковой мерин, радостно заулыбался, словно бы соединяя лучезарностью своей щербатой улыбки два потерянных некогда, а ныне, наконец, воссоединившихся сердца. К изумлению моему, вновь обретший сестренку брат после долгих объятий и потока слез, оросившего его жилетку и плечо, не выказал особой радости по этому поводу; возможно, впрочем, я слишком многого ждал от этого циника, в дальнейшем более никаких иллюзий по поводу его человеческих душевных качеств я уже не испытывал! Велев сейчас же принести бутылку шампанского, он с какой-то отстраненностью молча выслушал уже знакомую вам, правда, сильно усечённую историю, причем, взгляд его иногда как-то подозрительно блуждал, заставляя меня полагать, что не всё из рассказа сестры доходит до его ушей. Причину своей холодности, правда, он сам выложил со свойственной этому идиоту непосредственностью:
- Но, однако ж, где же ты теперь будешь жить? У меня, право, это решительно невозможно – сама видишь!
Надо было видеть лицо Вареньки при этих словах – казалось, что в ее глазах погасли маленькие свечки. Как же это может быть – пройти такой путь в поисках единственного оставшегося члена семьи, перенести столько лишений и невзгод, и получить вместо родственных чувств холодную как ушат колодезной воды фразу? Почувствовав неловкость от своего проступка, Борис недовольно поморщился и, взяв ее за руку, исправился:
- Я не то хотел сказать! Я имел в виду, что надобно тебя как-то устроить – мы же не можем вдвоем жить в такой маленькой квартирке!
Выход был найден почти сразу же: недолго поразмышляв, фон Лампе радостно прищелкнул пальцами и, велев Маврикию постелить гостье у себя в комнате, умчался прямо к своей благодетельнице. Расчет его был прост и небезоснователен: как человек совершенно одинокий, княгиня не могла отказать Вареньке в приюте и покровительстве, к тому же, если на секунду вспомнить – своей собственной двоюродной сестре!
Удивленная столь поздним визитом княгиня, однако, приняла кузена, как всегда, с вечною своей благосклонностью к этому, в ее понимании, большому ребенку – весьма порочному и безнадежно испорченному, добавлю уже от себя! Выслушав горестную историю Вареньки, она тут же захлопала в ладоши и, не желая более ничего знать, велела немедленно послать за новоявленной родственницей экипаж, распорядившись полусонной прислуге приготовить для той самые лучшие покои и подобрать из своего гардероба кое-что из одежды – хотя бы на первое время. Все несколько часов, что были проведены Ксенией Филипповной в компании Бориса в ожидании экипажа с Варенькой, она возбужденно ходила по гостиной, затем сходила переодеться, ибо до сих пор пребывала в шлафроке и ночном чепце, и все расспрашивала кузена о всяческих пустяках: а сколько Варе лет, а хороша ли она собою, а не дурно ли воспитана, а знает ли языки, и тому подобное. Верно, в подобное же возбуждение приходят дети, когда им обещают к назначенному дню подарить что-то, чего они долго ждали – время тянется немилосердно, так что хочется даже перевести стрелки часов, словно это как-то может помочь в его коротании… Разница была только в том, что Ксения Филипповна ребенком уже давно не была, как не была игрушкой и Варенька, которую в эти самые минуты будил Маврикий с распоряжением от грозно нависающего над ним гиганта-посыльного немедля доставить девушку в дом княгини Кашиной. Бедняжка, только уснувшая, не поняв еще - где находится и чего от нее хотят, поначалу ужасно перепугалась, но потом, восстановив в памяти события прошедшего дня, быстро засобиралась – в последние несколько месяцев дорога стала для нее делом совершенно привычным.
- А вот и она! – картинно всплеснув руками, встретил ее Борис с видом чрезвычайно утомленного поисками сестренки и сейчас уже полностью довольного итогами проделанной работы человека. По всему выходило, что заслуга в нахождении Вареньки принадлежит полностью ему, и теперь, когда он, наконец, свел двоюродных сестер вместе, можно и расслабиться, снисходительно понаблюдав за трогательной картиной воссоединения двух родственниц.
- Боже мой, вылитый отец – Николай Семенович! – рассматривая Варю в лорнет, издалека – с дальнего конца гостиной – воскликнула Ксения Филипповна. Она мило улыбалась уголками губ – совсем так, как она это видела на одном портрете государыни Екатерины Алексеевны – и вся излучала благожелательность и готовность к материнской опеке. Очевидно, именно такую маску она планировала одеть в дальнейшем общении с младшей родственницей – смесь терпения, покровительства и благодеяния. Сделав к Варе несколько шагов, княгиня остановилась, чуть разведя руки, ожидая, когда недогадливая девушка сама подбежит к ней. Варенька же, робея, стала как вкопанная, не смея приблизиться к этой богато одетой женщине, портя всю задуманную хозяйкой композицию, пока Борис не подошел к ней и не подтолкнул вперед. Совсем смутившись, гостья – вся пунцовая от того, что сделала что-то не так – бросилась к родне и, припав на колени, горячо поцеловала той руку, что, должно быть, полностью увенчало замыслы Ксении Филипповны совершенно так, как было задумано, даже и сверх того! Предугадать целование руки, думаю, было бы апофеозом самых смелых фантазий автора сей картины под названием «Встреча бедной родственницы добрыми самаритянами»…
- Я так рада, - пролепетала Варенька, не зная, как вести себя дальше, а от того не решаясь подняться с колен.
- Ну что ты, встань сейчас же, - еще милостивее заулыбалась княгиня, обнаруживая некоторый недостаток в зубах – что делать! возраст, еще более безжалостный к женщине одинокой, которой некого любить и некем быть любимой самой! – Более ты не будешь ни в чем нуждаться, обещаю тебе!..
Здесь я, наверное, прерву рассказ о сестре Бориса фон Лампе, чтобы продолжить повествование о нем самом, начатое мною несколько ранее. Впрочем, к Варе нам еще придется вернуться – хотя бы для того, чтобы судьба ее не осталась тайной для читателя сих дневников. Забегая вперед, могу только сказать, что над некоторыми людьми, очевидно, с рождения висит некий рок, печать не то, чтобы проклятия, а, скорее, обреченности на вечные жизненные испытания. Увы, именно таким человеком, скорее всего, оказалась Варенька фон Лампе…
Между тем, очередным метаморфозам подверглась и карьера самого Бориса – и не от того, что сделал он что-то не так или оказался неспособен к созиданию собственной карьеры. Все оказалось гораздо прозаичнее, ибо в привычный расклад его службы в который уже раз вмешалась большая политика, жернова которой зачастую не щадят даже и более титулованных и знатнейших особ; что уж говорить о каком-то жалком чиновничишке девятого класса с весьма туманными перспективами повышения под завершение служения Отечеству хотя бы до класса седьмого! Император Александр, призвав под свои знамена молодых и образованных единомышленников либерального толка, среди которых были такие имена, как Кочубей, Строганов и Чарторижский, горячо взялся за государственные реформы. Дело оно, конечно, хорошее, да только вот для некоторых, в число которых входил и Борис, обернулось чистым анекдотом: департамент, в котором числился фон Лампе, был реорганизован и в качестве экспедиции влился в состав новообразованного министерства. Думаю, не нужно объяснять, чем это обернулось для служивших там: когда ты годами сидишь на одном месте, знаешь все подводные камни и можешь с точностью до двух - трех лет предугадать, когда и какие изменения тебя ждут, что можно сказать хоть мало-мальски определенного при таких глобальных изменениях?! Вот ты, подобно легкой лодке, плавно и неспешно плыл по течению такой же неспешной реки – пусть не Волги, но и не ручьишки какого-нибудь! И вдруг – позвольте! – река по мановению монаршей руки внезапно делается до обидного узенькой канавкой, вливаясь даже не в реку! – в море, имя которому – министерство, и впадает в это море еще множество таких же канавок, переполненных такими же лодчонками… И ничего не ясно, не виден берег, на котором ждут тебя награды и уважаемая старость – только один туман и пугающая неопределенность! В такой ситуации оказался и Борис фон Лампе. Директор бывшего департамента был с почётом отправлен в отставку, вместо него появился новый начальник – вида ужасного, неприступный и гордый аристократ, чьи предки значились чуть ли не во всех известных миру летописях. Непосредственный столоначальник Бориса уцелел, но потерял столько значения по сравнению с прежним местом службы, что всем как-то разом стало его жалко, ибо чем меньше твой начальник, тем в той же пропорции, только помноженной натрое, ничтожнее ты сам.
Осознав весь ужас своего нового положения, Борис явил на свет божий мысль, которая единственная показалась ему здравою из всех вариантов – ему надобно было срочно жениться! И жениться не просто так, дабы, как велено в Писании, плодиться и размножаться, увеличивая род человеческий еще на несколько единиц таких же отчаянно борющихся за местечко под солнцем, как и родитель их, а жениться с выгодою! Жениться, чтобы разом приобресть и весу, и средств, и чтобы, Бог даст, тесть придал такой толчок по службе, что карьера от этого помчится со скоростью фельдъегерской тройки, чтобы постоянно абонировать собственную ложу в театре, чтобы… Эх, да что там, мало ли на свете прелестей и соблазнов, доступных, увы, лишь немногим, избранным небожителям, попасть в сонм к которым возможно лишь по счастливому случаю – что вряд ли, либо именно таким способом. Жениться – да! это – можно, - решил Борис, все более распаляя в своем воображении сладострастные картины своего будущего благоденствия. И пусть я лишусь свободы и независимости! – размышлял он, развалившись в продавленном кресле своем и лениво пыхая в мою сторону клубами дыма из трубки. – И пусть супруга моя будет страшною уродиной, ревниво следящею за каждым моим шагом или взглядом, пусть она станет требовать любви и почитания – ради своего будущего я пойду и на это!
Итак, решение было принято, но… Оставался сущий пустяк, безделица, но, как говорится, именно тот ничего, казалось бы, незначащий гвоздик, на котором зиждется целая огромная многопудовая конструкция. Пустячком этим было отношение к намерениям Бориса княгини Ксении Филипповны Кашиной. Да, связь их была сугубо родственной, да, никогда оба не делали даже попытки к сближению в, так сказать, интимном смысле, удовлетворяясь лишь полуигрой в некую заинтересованность к нестарой еще даме со стороны фон Лампе и сдержанного поощрения к этому с ее стороны – не более! Но как бы вдруг отнеслась княгиня к решению своего «мальчика», как она его называла, буде, паче чаяния, он бы поставил ее перед сим фактом? Как не напрягал он свою фантазию, увы, и без того не слишком-то развитую, никаких мнений на этот счет у него не появлялось. А ну, как сразу охладеет к нему, ни слова не сказав? Борис даже представлял себе, как Ксения Филипповна пожимает плечами, с преувеличенным интересом предавшись рукоделию, и холодно, будто малознакомому, кивает на прощание… А кто ж его знает, что там сложится с этой женитьбою? Наведя справки, кое-какими персоналиями с капитальцем и связями наверху он, конечно, разжился, далее уже надобно было только действовать, но, черт его знает, как бы всего не лишиться! Борис отчетливо осознавал, что даже в нынешнем своем положении он выжить сможет, но без поддержки княгини – уже вряд ли!
Промучившись от терзавших его догадок с несколько недель и даже потеряв сон, Борис отважился на крайний поступок и заявился как-то вечерком к своей патронессе с корзиною оранжерейных роз – якобы соскучившись по ней и сестренке, жившей, к тому времени, в доме на Мойке уже достаточно долго. Польщенная таким неожиданным вниманием Ксения Филипповна раскраснелась, велела даже подать пару бутылок какого-то чрезвычайно древнего, покрытого немыслимым слоем пыли, вина, на вкус оказавшегося порядочной дрянью, и вела себя словно расшалившаяся девочка в присутствии заглянувших на огонек гусар. Борис же, напротив, радости ее не разделял, а сидел с самым прекислым видом, погруженный в невеселые свои размышления, так что не заметить его гадостного настроения было невозможно. На тревожный вопрос хозяйки – что с ним? – фон Лампе поначалу отмахивался, дескать, всё пустое, стоит ли! – а затем, вздохнув, как бы нехотя поделился. Вот уж ему и тридцать пять, седой волос давеча заметил, а ни дома своего, где под старость лет можно головою преклониться от трудов праведных на пользу государства, ни деток, ни состояния – ничего не имеет титулярный советник Борис фон Лампе, а имеет только притеснения со стороны нового начальства, да зыбкую неизвестность относительно перспектив карьеры. Еще ладно бы притеснения по делу, а то ведь абсолютно беспочвенно, по одной только причине собственной безродности и малой значимости в обществе! В столице, да и, надобно сказать, в Москве тако же, к тому времени образовалась целая прослойка молодой аристократии – и даже со средствами! – ринувшейся вдруг поступать на государственную службу, а для того задействовавшей все возможные связи. Это была та часть образованных и знатных молодых людей, которой претила военная служба и звуки Марсовых утех, но которую увлек своими реформами и готовностью к преобразованиям молодой Государь Александр Павлович. Для них он был кумиром и образчиком утонченности. От отпрысков князей, графов и просто персон состоятельных и влиятельных в министерствах было не протолкнуться, для жалких, не блещущих, к тому же, особыми талантами чиновников вроде фон Лампе все пути наверх были отныне закрыты. Мать-Империя родила нового отпрыска – чиновничество, и ребенок этот, подрастая с пугающей быстротой, обещал вместе с армией стать одним из столпов общества.
Описав с чувством весь кошмар своего положения, Борис слабо махнул рукой и снова погрузился в пропасть безысходности, нервно подрыгивая ножкой.
- Какой ужас! – сочувственно закивала княгиня, и не представлявшая, каково нынче тяжело приходится юноше, всего себя отдававшего и отдающего на алтарь беззаветного служения Отечеству. – Друг мой, а что же делать? Ну, хотите, возьмите денег у меня…, - и с этими словами почему-то посмотрела на сидящую тут же Вареньку – очевидно, подумав вдруг, что семейство брата Филиппа Семеновича стало обходиться ей как-то дороговато.
- Денег? - совершенно по-мефистофельски усмехнулся Борис. – Да, помилуйте, каких же денег я могу у вас взять? Сто рублей? Двести? Четыреста? Я бесконечно, безумно признателен вам за доброту, проявляемую ко мне и к сестре моей все эти годы, но, поймите, здесь дело вовсе не в деньгах, вернее – не в тех деньгах, которые вы могли бы мне дать, а в тех, которые я не могу иметь!
- А что же делать? – совсем растерялась княгиня, не представляя, чем могла бы помочь бедному мальчику, ибо полет ее фантазии никак не простирался далее разовых вспомосуществований на суммы не более пятисот рублей.
- Увы, не знаю! – тут Борис утомленно закрыл лицо рукою, проникшись сам к себе такой жалостью, что едва не разрыдался. – Есть, впрочем, быть может, одно средство, но я не уверен…
- Так какое же? – встрепенувшись, в один голос воскликнули и княгиня, и ее воспитанница.
- Не знаю, поймете ли вы меня…, - замялся фон Лампе, боясь даже вымолвить то, ради чего пришел к своей благодетельнице. – Разве что жениться?.. – и замер, глядя сквозь щелку между пальцами на Ксению Филипповну.
Признаюсь честно, верно, даже самому испытанному психологу было бы трудно предсказать наверняка реакцию княгини Кашиной на слова, робко произнесенные Борисом в наступившей вдруг замогильной тишине. Несомненно, что отношения, сложившиеся у нее с двоюродным братом, были, в некотором роде, не совсем родственными, тут было намешано много всякого: и что-то материнское, высвободившееся после смерти старшего сына и возникшей от постоянного отсутствия сына младшего пустоты, и что-то женское, тоже тоскующее после «отставки» князя Ильи Петровича, а потому с благосклонностью принимающее игру Бориса в ухаживания, и еще черт знает что! Вероятно, понимающая это княгиня в те минуты, что длилась нависшая над гостиной пауза, будучи женщиной, по сути, не глупой, тоже взвешивала все стороны их взаимоотношений, будучи не в состоянии принять решение одномоментно. Оскорбиться, прервать всяческую связь, сделать вид, как безразличен ей этот человек? Возможно, так и следовало бы поступить, но это означало бы выйти на скорбную дорогу женского одиночества, ведущую, увы, напрямую к старости. Отпустить, благословить, принять в затее Бориса самое деятельное участие? А почему бы и нет? Если поступить с умом, можно и вовсе не порывать с ним, пожизненно оставив пажом при ней – столько для него сделавшей, еще достаточно молодой, чтобы принимать его флирт и не выглядеть при этом смешно! Потом, опять же, выгодная женитьба Бориса означала полную его финансовую самостоятельность, а там, кто знает, может быть, придет и его время отдавать долги… Но, Бог мой, как же хотелось ей снова почувствовать себя любимой и нужной, снова увидеть фейерверки с вензелем «КК»! Неужто это время прошло безвозвратно и впереди – только ледяной холод неумолимо приближающегося увядания? Как грустно!
- Ну, разумеется, вам, друг мой, просто необходимо жениться! – делая над собою значительное усилие, с печальной улыбкой всепонимающей и всепрощающей Мудрости молвила Ксения Филипповна. – Удивляюсь, отчего вы раньше не говорили со мною на эту тему?
- Но я не могу, не хочу оставить вас! – горячо перебил ее Борис, весь замирая сердцем. – Вас, которая была столь добра ко мне, и к которой я испытываю столь много!
- Милый, милый Борис, - пытаясь излучать глазами тепло, покачала головою княгиня, сама упиваясь собственным благородством и понимая, как красиво и великодушно сейчас выглядит. – Что же может помешать нам оставаться друзьями и в дальнейшем? Уверена, что выбор ваш непременно падет на особу разумную и достойную, сумеющую понять и оценить всю глубину нашей дружбы, не так ли?
Вероятно, на этом месте, следуя всем канонам литературного жанра той эпохи, я должен был бы написать: «…и слезы умиления от доброты княгини показались тут на глазах молодого человека и сестры его», но ничего подобного делать не стану, хотя бы от того, что, ежели и были слезы, так лишь в силу незаурядного актерского мастерства Бориса, а то, что, действительно, Варенька поднесла к глазам платочек, так это от неиспорченности, чистоты натуры и до сих пор неутраченной веры в красоту души человеческой. Не умея понять тонкой игры родственников, она искренне восхищалась обоими… Ангел, истинный ангел!
На этой фальшивой ноте поспешу завершить, наконец, и без того затянувшуюся главу, тем паче, что утомился на ней изрядно, чтобы поскорее поведать о событиях, последовавших вскоре после описанных, ибо, могу заверить, претворение Борисом фон Лампе своих планов в жизнь было не менее захватывающим, чем рассказ о холостяцком периоде его существования.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу