Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодня мы несколько ускорим рассказ Ивана Яковлевича Рихтера и прольем, наконец, свет на то, чем именно незаметный - казалось бы - чиновник на склоне лет смог заинтересовать знаменитого издателя (как сейчас его назвали бы - "медиамагната") Краевского. Или молодой Рихтер и старик, пишущий свой мемуар, - люди сугубо различные и мы ещё чего-то не знаем об Иване Яковлевиче? И, кстати, - в жизни самого Рихтера, каким мы его покинули в предыдущем эпизоде, кажется, вновь намечаются очередные перемены. Что и сказать - счастливчик! Приятного прочтения!
Полностью и в хронологическом порядке с проектом САМЫЙ ЛУЧШiЙ ИСТОРИЧЕСКiЙ СЕРИАЛЪ можно познакомиться в каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
"ВОДА ЖИВАЯ И МЕРТВАЯ"
СЕРИЯ ДЕВЯТАЯ ЭПИЗОД 2
Начальник мой Аммосов - как я после узнал - был, верно, самый несчастный человек на свете, и служба была единственным смыслом его существования. Одного за другим потерял он во всевозможных кампаниях четырёх сыновей: первого - в русско-персидской, второго - в Европе незадолго до заключения Тильзитского мира, следующего - при Бородине, и уж последнего - под Лейпцигом. Жена его, не выдержав таких ударов судьбы, скончалась сразу после получения последнего скорбного известия, и один Бог знает - какие жизненные силы пришлось задействовать Аммосову, чтобы продолжать службу, да и вообще - поддерживать бренную плоть и разум в прежнем состоянии. Иссохшее лицо его ни разу не выражало ни единой эмоции, а дребезжащий голос всегда звучал одною только нотою - весьма неприятной для живого человеческого уха. Те же, впрочем, кто был посвящён в его обстоятельства, неизменно относились к нему как к начальнику и чиновнику самому знающему и никогда не совершающему ошибок. Несмотря на чин и положение, к коим, надо сказать, Аммосов относился с удивительным равнодушием (полагаю, что сделайся он министром, то и тогда бы едва ли изменился бы хоть на волос), он являлся на службу раньше всех, покидал же канцелярию последним, и, бывало, сам выпроваживал подчиненных, намеревавшихся продемонстрировать служебное рвение и хотя бы даже попробовать пересидеть его. Не знаю - кто и зачем, но всё же кто-то рассказал ему историю моего ранения и недугов; возможно, что-то пробудилось в его закаменевшей душе, и хоть это никак не отразилось со стороны на наших взаимоотношениях, но после той злополучной истории с испорченной бумагой и моим обмороком я был пересажен за лучший стол у окна и поручались мне не только документы рядовые, но и бывало - назначавшиеся прямо на стол директора, а затем - и министра.
Руководимое Аммосовым подразделение Канцелярии, именовавшейся в тогдашнем министерстве полиции "особенной", ведало делами соответственными названию: чрез неё проходили сведения обо всех приезжавших и отъезжавших в Империю иностранцах, выписывались намеревавшимся покинуть Россию её подданным паспорта, также - дела цензуры и иные вопросы деликатного и особо важного рода, о коих министр докладывал самому Государю. Более или менее зная, чем ведали прочие департаменты министерства, можно было составить впечатление, что в те годы это созданное в 1810 году учреждение едва ли не верховенствовало над всеми остальными министерствами, что было, кстати, совершеннейшей правдою. Такой объём работы и чрезвычайная запутанность во взаимодействии с прочими органами управления Империей привели в дальнейшем к упразднению министерства полиции, и лишь моя канцелярия продолжила своё существования практически в неизменном виде - вплоть до начала царствования Николая Павловича, превратившись затем в знаменитое III Отделение. Столоначальство Аммосова было лишь частью Особенной канцелярии, правителем же её был Максим Яковлевич фон Фок, как я уже указал, непосредственно входивший в подчинение её директора де Санглена. Я, принятый сперва самим министром и лично им отведенный к Аммосову, признаться, долгое время был убеждён, что эти двое и были главными шестернями в сложном механизме канцелярии, и был крайне удивлён, увидя почтительно склонённую голову Аммосова перед тучной фигурою неизвестного мне господина с украшенной алмазами анненской звездою на жирной шее. На мой вопрос, обращённый к соседу, тот лишь удивлённо причмокнул губами и, обратившись глазами к небу, шепотом пояснил - кто тут настоящий хозяин; им-то и был Максим Яковлевич.
Теперь, когда любезный и понимающий читатель осведомлен, вполне представляет - чем заинтересовала г-на редактора моя история, и каким образом она сумела неоднократно пересечься с Историей Российской, я, полагаю, могу перейти к дальнейшему её изложению.
Уже к Рождеству я почувствовал себя вполне обустроившимся и в укромном своем уголку на Васильевском острове, который обуютил как мог различными мелочами и предметами мебели, обошедшимися мне весьма недёшево (как, впрочем, почти всё в столице), и на службе, оказавшейся, конечно, куда более докучливою и отнимающей куда более времени, нежели чем в Москве - при милейшем Константине Яковлевиче Булгакове. Единственное, что было мне в новинку - это петербургские зимы. Полагаю, дело тут во влажности климата. Одна и та же температура воздуха в Москве, хоть бы и во Пскове, и в Петербурге - это разница меж Араратом и каким-нибудь пинским болотом. а пугающие минус 15 градусов по Реомюру в столице - с её пронизывающим насквозь ветром - покажутся вам девичьей улыбкою в Первопрестольной. Перво-наперво мне спешно пришлось обзавестись новой шинелью на широкой пелерине с подбитым бобровым мехом воротником, обошедшейся мне более чем в 200 рублей ассигнациями - трата, которая сперва повергла меня в страшное уныние, но после я не раз признавался сам себе едва ли не в самом удачном вложении в тогдашней своей жизни. Глядя на скромного соседа своего Гусева, зябнувшего в тонюсенькой его шинелишке - как это называли "на рыбьем меху", я нередко удивлялся - как ему удавалось не захворать, и какие нечеловеческие силы выталкивали его наружу из уютного теплого дома госпожи Беккер - в метель и лютую стужу?.. Сам же я, обзаведясь надёжною защитою от петербургской напасти, успокоился и... затосковал. Вновь стали припоминаться мне московская веселость, маминька с братом Петром, и кабы не Саша Шварц, несколько раз едва не насильно залучавший меня в гости в генеральский дом на Мойке, новомодная, вошедшая в силу на Руси под влиянием английских романов, а более всего - от стихов лорда Байрона, болезнь, именуемая spleen, верно, съела бы меня изнутри. Семья Яковлевых, надо сказать, приняла меня вполне радушно, сам генерал оказался точным воплощением того, как с самого начала описывал его Шварц, - полнокровный, пьющий жизнь не глотками даже - фужерами, добряк. Уже в первый мой визит он заставил меня поведать всю мою историю, не утаивая даже обстоятельства первого серьёзного чувства к дочери калужского губернатора Марии Павловне Кавериной. Яковлев знал, кажется, едва ли не всех, с кем я когда-либо пересекался, и нередко при упоминании того или иного имени приходилось ему нарушать ход рассказа громогласными "О, Александр Христофорович!.." или "Да я ж накоротке был с его отцом, как же!..", чем вызывал гримаски раздражения супруги своей и красавиц-дочерей, неизменно восклицавших "Ах, papa!.." Сделавшись едва не всеобщим любимцем, я стал бывать на Мойке чаще: принимали меня запросто, но нередко доводилось мне отмечать, что не как ровню, а, скорее, как некоторого бедного и хворого родственника, который вроде как и свой, да не в той мере, в какой это должно для, как называл это Шварц, "ву компрене". Я не был "ву компрене", а был, скорее, частью образа жизни и генерала, и дочерей его, и Шварца, и даже старушки с трясущейся головою - матери Яковлева, которую привозили и увозили в креслах нарочно, чтобы она в очередной раз выслушала историю моих вологодских мытарств. Так относятся к любимому шпицу или средней руки поэту, приглашённому прочесть написанную по случаю дня ангела оду хозяйке.
Уловив это, я стал бывать на Мойке всё реже, и вознамерился было ещё сократить свои визиты, пока однажды, вспомнив вдруг очаровательную свою попутчицу по дороге из Москвы, не решил воспользоваться связями генерала в свете - чтобы узнать фамилию Софьи Платоновны и её отца.
- Да ты, голубчик мой, даже и не изволь сомневаться. Коли человек получил назначение в Петербург, да зовут его Платоном, да сам он - из Тверской губернии, да имеет дочку - считай, большего и не нужно! - рассмеялся генерал, лукаво подмигивая мне и грозя пальцем.
Когда же я припомнил, что назначение у того Платона было в какое-то новое министерство, Яковлев и вовсе махнул рукою, успокоенно произнеся: - Так это ж верно, сугубое министерство!
"Сугубым" - как оказалось - отчего-то стали называть в столице и в самом деле образованное в октябре министерство духовных дел и народного просвещения. Руководить им назначен был весьма ближний к Государю князь Александр Николаевич Голицын, про которого острый на язык генерал намекнул, что в Петербурге "многое про него знают, да говорить о том неприлично весьма". Разузнать о моём попутчике Яковлев решил через всеобщего знакомца - начальника департамента нового министерства Александра Ивановича Тургенева, имя которого я сразу же припомнил как верного корреспондента князя Петра Андреевича Вяземского.
- Этот всё про всех знает! - с уверенностью молвил генерал. - Такой уж неуемный человек. А знаешь что? Позову ка я его на осетра по-царски: нынче пост, так что, поди, от осетринки-то Александр Иванович не отворотится, любит, любит поесть, есть за ним такой грешок. Даром, что духовными делами нынче заведует! Всем известно - Крылов Иван Андреич да Тургенев - первые в столице обжоры! А когда узнает, что ради крестника князя Петра хлопочет - так ещё и сосватает тебе твою Софью, глядишь - на Красную Горку под венец отправишься, а?..
Я, признаться, тогда даже смутился тому пасьянсу, что так ловко и верно сходился с генеральских слов, и все последующие дни ходил сам не свой в ожидании известия от Яковлева, которое и впрямь пришло уже через неделю от Саши Шварца прямо ко мне на службу - с нарочным. "Софья твоя" - небрежным и словно убегающим от кого-то Сашиным почерком было написано там, - "дочь надворного советника Кандаурова, что у Тургенева служит в департаменте столоначальником. Александр Иванович, когда узнал всю эту историю, страсть как загорелся, даже чуть рейнским не поперхнулся, и обещался непременно устроить тебе встречу и с папенькой, и с дочкой, так что по всему - ходить тебе вскорости в женихах, дружок! Каким бы упрямцем сей Кандауров ни был, да против начальства не пойдёт - ежели только дочка не просватана уже за кем-либо, а и то, кажется, поправимо".
Надо ли и говорить, какой трепет и какие фиалки появились у меня в груди после этих слов!.. Впервые, кажется, я перестал замечать и морозы, и вьюги, и едва только не порхал - и по канцелярии, и в дому.
**************************************
А заключим наш сегодняшний эпизод на этот раз официальным (в отличие от "Коль славен..."), утверждённым в 1816 году Александром I русским гимном "Молитва русского народа" на стихи Василья Андреевича Жуковского. Музыка кому-то может показаться знакомой. Но тут всё проще, и дело вовсе не в том, что "нот-то всего семь". Просто мы тогда не стали морочиться, и откровенно взяли "на вооружение" напев гимна... британского. Но - величественно, да. Пока Николай Павлович не пресёк это "англичанство" музыкою Львова и иным текстом.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу