Предыдущая часть:
Однажды, 11 октября 41-го года, вылетев на перехват Ю-88 в группе не своей эскадрильи, а опять же комэска Борисова, мы в скором времени перехватили их. Их было четыре Ю-88. Они уходили с нашего тыла в сторону фронта. Правый задний далековато отстал от первых трёх. У него дымил правый мотор (по-видимому, подбили наши зенитки). В паре, с кем, я до сих пор не знаю, мы начали его атаковать. Я бил из пушки по его левому исправному мотору. Время приближалось к вечеру. Дымка, местами облачность смешивалась с гарью и дымом от передовой. И я так увлекся, как мне казалось, верной добычей, что не заметил, как пересёк линию фронта, тогда как наши свернули и ушли на свой аэродром. Но Юнкерс, дымя моторами, всё шёл и шёл со снижением. Спохватившись о том, что слишком увлёкся и далеко зашёл в тыл врага, преследуя и атакуя Ю-88, чуть справа впереди увидел Вязьму, своих нет никого, а запас боеприпасов на исходе, что может произойти встреча с мессерами, повернул обратно.
Так оно и случилось. Маскируясь в облаках и ориентируясь по шоссе через окна, вынырнул и увидел совершенно неожиданно, что ниже меня со встречным курсом небольшим ракурсом впереди показался Мессер-109 (старого типа со срезанными консолями). Инстинктивно клюнув носом, я успел дать по нему короткую очередь. Он взмыл горкой, я посчитал, что он делает манёвр для атаки, а он, с горки сваливаясь на левое крыло, падает и врезается в шоссе. Помню, высота была небольшая, метров 500; 600, а может быть и ниже, не подумав об ожидаемой меня опасности, стал в вираже по планшетке и местности сличать место его падения. На заходе в третий вираж в кабине моего Яка начались взрывы. Я успел оглянуться, в моём хвосте прямо в упор били пара мессеров. Показалось пламя, я инстинктивно скобрировал к облачности, расстегнул карабин, выдернул кольцо парашюта, резко толкнул ручку и меня вынесло из кабины. Запомнилось навсегда, что они по висячему сделали заход, а когда упал, ещё и по лежачему сделали заход. Прошло много времени, но я вспоминая этот случай, всегда ощущаю противный запах от разрыва снарядов (пироксилин?)
Когда мессеры ушли, мысль была спрятать и сохранить парашют, поднявшись и собирая его услышал, как над головой просвистел и прошёл рой пуль.
И опять же до меня не дошло. В горячке вниз по пригорку спустился, метров 30; 40. Лесок, второпях в копну запрятал парашют; подошёл к ручью и присел, напился. Подождал, пока совсем стемнело, а вот когда стал подниматься, то в правой ноге ощутил резкую боль. Ощупал ногу, порвал штанину – мокрая, а в сапоге хлюпала кровь. Вот тут-то по спине поползли мурашки, охватила отвратительная дрожь, мне стало жутко от сознания ранения, одиночества. Тогда я впервые прочувствовал, что такое одиночество. Вначале я растерялся и не знал, что же делать. Тишина казалась зловещей и подозрительной. Постепенно успокоившись и придя в себя, обратил внимание, что где-то вверх по ручью слышится лай собак. Превозмогая боль в ноге, начал двигаться в сторону лая. Доковылял (как долго, не помню) до какой-то деревушки. Предчувствуя, что нахожусь в тылу врага, решил до домов добираться через огороды. Так, ползком, пробирался вдоль изгороди. Услышал где-то разговор, перебрался в переулок – и действительно, на крыльце сидели трое. В темноте мне показалось, старик и двое старух, и о чём-то тихо разговаривали.
Перепугался я изрядно. Когда поднялся и объявил, что я лётчик, ранен и прошу помощи, то в ответ услышал, что мне надо уйти отсюда, в деревне немцы, и если узнают, то сожгут их дом. С этими словами зашли в сени и закрылись. Долго я ещё лежал около их крыльца, раздумывая, что же предпринять. Ситуация была понятна, и на стариков у меня не было обиды. К моему счастью, слышу, по дороге идут и разговаривают, по голосу определил – мальчики. Подозвал я их. Одному лет восемь, другому двенадцать. Стал их простить помочь мне, перевязать ногу и спрятать. Мальчики объяснили мне, что немцы объявили за укрытие советских солдат расстрел и будут сжигаться дома.
Но мальчики наши, юные патриоты, помогли мне. Сказали, что в одном из близких домов скрываются русские военные врачи. Постучали в дом, открыла хозяйка, начала протестовать, а пуще того дед за печью. Мне пришлось изобразить весёлую добрую мину, успокоить хозяев, что перевяжу ногу и уйду.
Из горницы вышли врачи, девушки. Как после они мне рассказали, что они санитарки, окруженцы. Мне распороли сапог, обрезали штанину, перевязали ногу и так без штанины и сапога стащили меня опять на зады огорода, там стоял помниться сруб всего из двух стен и одного угла. Так я пролежал в одной гимнастёрке с одной штаниной на голой земле до утра, а к полуночи пошёл мелкий снежок. Лёжа на спине на сырой земле, нужно было в полузабытьи шевелиться, качать своё тело с боку на бок, и так до утра.
На рассвете вижу, в мою сторону движутся два силуэта. Надо было срочно решать, сию минуту, что делать с собой, если это немцы. Но вместо немцев пришли мои врачи и перетащили в сарай с сеном, с помощью их я взобрался наверх клади сена. Девушки оставили мне поесть и ушли. После их ухода вскоре слышу осторожненький стук в дверь. Я молчу. Прокашлявшись, вошедший заговорил: "Сынок, а сынок, ты прости нас за вчерашнее. Немцы пригрозили сжечь дома тех, кто будет укрывать советских солдат. Я принёс тебе хлебушка и молочка".
Я узнал, что это был тот дед, который со старухами "оставили меня в покое". Я высунул голову, и старик подал мне кусок хлеба и четушку молока. Пообещал меня проведать и принести есть.
Я ничего есть не мог, только пил молоко, воду. Почувствовал, как мне становится то жарко, то холодно, постепенно уходил в забытьё, а когда наступало трезвое состояние, думал над тем, что же будет дальше, как быть. А тут как назло напали прожорливые вши, мне казалось, большой величины, их так много было.
Как-то на третий день девушки-врачи мне сообщили о том, что встретили проходивших через деревню в одиночку и группами окруженцев, и спрашивали они, есть ли в деревне немцы и как лучше пройти к линии фронта. После рассказа о выходивших из окружения я очень просил девушек при новой встрече с выходившими просить их, чтобы и меня забрали с собой. В следующие сутки поздно вечером такой окруженец явился ко мне в сарай. Голос его был простужен, он сильно кашлял, а зарывшись в сено, сразу заснул, много стонал и разговаривал. Перед этим мы с ним договорились днем все обдумать, и на следующую ночь уйти. Но уговор не сбылся, так как ночью в деревню вошла какая-то новая часть. Немцы стали видно шнырять по дворам, поднялся лай собак, визг свиней, птичий крик в курятниках, а мой незнакомый окруженец, лица которого я не видел, продолжал сонный кашлять и стонать. Ситуация сложилась слишком опасной, каждую минуту в сарай могли ввалиться немцы в поисках живности. Через щели в двери хорошо было видно, как они развели в огороде огромный костер, кругом мелькали тени, костер, казалось, был так близко. От напряжения исчезло сильное недомогание, перестало ныть колено. Спустившись с верха сена вниз руками, начал за ноги тормошить своего незнакомца проводника, который с силой начал отбиваться ногами, спросонья не мог понять, что случилось. Решаем немедля уходить. Приоткрыв дверь, выползаю первым, он за мной. Когда добрались уже далеко за огороды, я вспомнил, что в мешочке на сене в сарае осталось все съестное, накопившееся за время моей "голодовки". Мой уже теперь напарник решил вновь вернуться в сарай и забрать съестное. Несмотря на уговоры, мой напарник все же вернулся и забрал съестное. Этому по-видимому способствовал яркий костер, от которого по сторонам ничего было не видно.
Так мы двинулись в сторону востока, я ковылял, держась за плечо спутника. Когда рассвело я увидел крепкого парня с обветренным лицом, в красноармейской форме, по характеру видно бесцеремонного и бесшабашного нрава.
По пути нами была совершена первая диверсия. Наткнулись на протянутые прямо по земле рядом лежащие несколько проводов разных цветов. У меня сохранилось в кармане лезвие от безопаски. Надрезав оболочку, труднее было перекрутить свиток стальных жилок. Все же управившись, напарник, взял все четыре конца проводов на плечо, а другой рукой обняв меня, оттащил и бросил их метров за 150 от места диверсии.
Ночью подходя к одной из деревень наткнулись на патруль, который пустил по нам очередь. Назад двигались ползком.
У меня от недоедания и воспаления легких, нестерпимой боли в ноге наступил полный упадок сил, апатия и безразличие к самому себе. В горячке, когда шли по лесу, макушки деревьев кружились кругом меня, и в одной из деревушек в избе свалился на пол. Казалось все, больше не встать. Но голос внутренний настойчиво требовал – встань, встань…
Стал себе командовать встать, встать, поднимись… С тех пор, мне кажется, взять власть над безразличием, апатией стоит невероятных сил. Почти невозможно выйти из такого оцепенения.
Все же поборол я это состояние, поднялся, двинулись дальше, а макушки деревьев все кружатся…
Ни о чем не думалось, и над одной из опушек из оцепенения вывел пролетевший над нами видно подбитый Ил-2, на наших глазах его в упор расстреливал Ме-109. Отчетливо стучало редким перестуком очередь эрликоновской пушки, словно методичные удары молотка.
От беспомощности я готов был заорать. От ярости. Фашист нагло, безнаказанно добивал израненного Ила. Как он упал, я не видел, но знал, что упал.
Уже при переходе линии фронта, а тогда, кажется, ее вообще не было, так как немцы наступали и была путаница и неразбериха в этой линии фронта, мне пришлось встретиться со штурмовиком, мне его привел и показал следователь из Смерша. Он лежал на составленных двух столах вниз лицом голый по пояс, вся спина его была перебинтована. Так состоялось знакомство "подбитых".
Он вылетал что-то чуть ли не в разведку с Подольского аэродрома, подбила его зенитка вначале. А командир части его, точно не помню, или Лавриненков или Ложечников.
*
А вот сам переход линии фронта с сопровождающим напарником произошел чисто для меня неожиданно. По-видимому наткнулись на выставленный секретный пост или патруль. Очнулся от окрика. Перед нами из-за деревьев выросли двое с направленными на нас винтовками. Какой-то миг, мне показалось, что это немцы, так как один был в очках, в маскхалатах, да еще на нас смотрел штык-тесак (я знал что такие штыки были у немцев). Вмиг обожгла мысль: все! Пистолет у меня был в шлеме, а шлем в руке, не успею – мелькнуло.
Но больше удивились солдаты, задержавшие нас.
Я был изможден и пуще того похож на чучело, так как на мне была какая-то несуразная рваная шуба (между прочим, полная вшей), не по росту большие суконные штаны по типу мешковатых галифе, на ногах помнится мои джимы с разрезанным голенищем.
Медсанбат. Багай-Барановка
Мой спутник из сарая остался при следователе СМЕРШ, где мы перешли линию фронта, а со штурмовиком на попутных машинах, где пешим ходом с остановками добрались до Подольска.
На передовой при переходе линии фронта выяснилось: мой убитый Ме-109 и я был сбит где-то в районе Можайска, а выбрался и перешел линию фронта в районе Наро-Фоминска.
В Подольске нас со штурмовиком положили в медсанбат, по теперешним догадкам, он принадлежал к полку штурмовиков Ил-2, что стояли в Подольске. Забыл я все. По догадкам, тем что там в одной палате нас лежало семь человек, штурмовики и бомбардир и я.
В медсанбате мне из коленки удалили осколки от разрывной, много мелких чуть больше спичечной головки и один покрупнее в сантиметр.
Температура не спадала, но больше всего тревожила неотступно мысль, не потерять бы свою часть, однополчан. С однополчанами так сжился, представлялось – это самые близкие, родные люди, да и трудиться с ними пришлось выкладываясь. Где-то удачи, а где-то горькие неудачи. Словом роднее однополчан в душе не было. И это чувство сохранилось до сих пор.
Я знал что в полку сбит последним и вот только в 1978 году бывший оружейник части Кретов Василий Ионович в письме мне сообщил, что действительно оно так и было. В полку после того как я был сбит, оставалось шесть боевых машин. И на третий день уже без меня полк отбыл на пополнение из Кубинки в Саратовскую область.
*
Стал я в медсанбате подговаривать друга штурмовика и других ребят, чтобы их друзья, приходящие навестить раненых, принесли одежду, и с попутной автомашиной отправили в Москву. Доктор по моей просьбе от выписки отказался, так как держалась температура.
Наступили морозы. Товарищи принесли теплую, но довольно поношенную телогрейку. Так я отбыл из медсанбата в Москву на попутной полуторке.
Москва была мрачной, суровой. В первой же комендатуре мне дали направление куда обратиться. Ехал помню на трамвае. Запомнил только место. Это где-то рядом, где возвышался монумент скульптора Мухиной "Рабочий и Колхозница". Улицу, дом не запамятовал. Туда, где мне следовало быть, я по направлению зашел свободно, а оттуда только после проверки. Это был фильтрационный пункт.
В камере с волчком в двери но не на замке, с часовыми в коридоре. Моими соседями оказались окруженцы с большими бородами, кто в военном без знаков различия, кто в гражданской одежде: майоры, подполковники, командир партизанского отряда, танкист.
Там впервые в жизни в окно пришлось наблюдать, как перед строем красноармейцев расстреливались люди с завязанными глазами. Как после выяснилось, перед строем расстреляли неоднократных дезертиров, заброшенных немцами завербованных диверсантов. Ощущение было не из приятных. Я тогда не допускал мысли, что есть предатели, изменники. Там же впервые познал бомбардировки фашистами Москвы. Тяжелая фугасная бомба взорвалась как раз напротив здания на перекрестке переулка. Утром в окно увидел огромную воронку, в ней воду и торчащие из воронки трубы.
На допросе следователь, капитан с зелеными петлицами, сурового вида, строго спросил, с какой части и почему переоделся в гражданскую одежду. Я объяснил что был сбит в одной гимнастерке, а штаны порезаны при перевязке. (Друзья из Подольска так и не снабдили меня одеждой по форме, так как подвернулась неожиданно попутная автомашина – полуторка.)
Что-то еще говорил мне капитан чрезмерно, как мне тогда показалось, строго и даже в обидной для меня форме. Говорил со мной так, что мне показалось, действительно виновен перед армией, Родиной. Холодный пот и дрожь пробрала, когда оказался в этом унизительном положении.
После назиданий и морали я получил пропуск и направление в комендатуру города Москвы, где в свою очередь было выдано 70 рублей денег и литер на проездной билет до Саратова, а также сопроводительная в свою в/часть находившуюся в то время в местечке Багай-Барановка.
Свои 70 рублей я израсходовал где-то на станции в Рязанской области, купив на них ровно полбулки хлеба. Съел я ее за раз, а остальные сутки ехал до места голодом. Уж очень медленно шел поезд. Больше стоял на станциях. Ехал я в вагоне по соседству с военными врачами (женщины), когда те начинали есть, я уходил в тамбур. Это ими было замечено, но я подавал вид бодрый и сытый.
В местечко Багай-Барановку я прибыл поздно вечером. Открыв калитку двора, где располагался штаб нашей части, и первым увидел воентехника Берко Николая Дорофеевича. На мой оклик он посмотрел в мою сторону и пошел дальше. Так техник моей эскадрильи не узнал меня, так я изменился за короткое время, да и одежонка моя смутила его.
*
После пополнения летным составом и проведения тренировок полк начал сборы к отлету на фронт. Не совсем еще оправившись после выхода из тыла врага я тоже тренировался, но подпав под категорию "стариков", мне меньше всего доставалось вылетов. Приходилось даже другой раз выпрашивать вылет в зону на высший пилотаж. В основном нажимали на тренировку новичков – молодых летчиков пополнивших часть.
Несколько раз мне со стариками приходилось участвовать в получении на авиазаводе в Саратове новой материальной части (Як) и перегонять их к месту базирования запасных полков.
Не помню, кем мне предлагалось продолжать и заняться в дальнейшем этой перегонкой самолетов. Ты мол не совсем еще здоров, не оправился, как следует, будешь перегонять машины в запы и за это время подлечишься, а когда полк вернется на следующее пополнение вновь будешь с ним.
Но оставить полк, однополчан, с которыми так близко сроднился в боевой обстановке и главное даже грешно было думать о том, чтобы остаться где-то в тылу. Только на фронт! Был озадачен первым поражением, и коли остался в живых, мысль была одна, только одолеть фашистов. Появилась уверенность, задело самолюбие что еще должен сбить не один самолет противника. Так настроил я себя перед отлетом на фронт.
Хочу добавить ко всему. То что написано, сказано не просто ради красного, высокого слова, так оно и было. Дух энтузиазма, патриотизма стоял выше всех личных жизненных интересов. Об этом знают все. Знал и об этом наш враг – фашизм.
Продолжение:
