В этом материале я хочу сделать промежуточный комментарий по проведённым на данный момент эфирам проекта “Кейсы” - проекта, который начался с заявленной темы паранойи и плавно перетёк в обсуждение задокументированных в анализе случаев, определённых как истерический невроз.
Видно, что в работе с истерией настойчиво заявляет о себе мотив “грязи" или "позора", пронизывающий существо истерички и вынуждающий её "отмывать" себя в попытках продемонстрировать нечто вроде чистоты своего достоинства. В каждом разобранном на данный момент случае содержится прямое указание или однозначный намёк на наличие символического загрязнения - в свидетельствах "заражения от отца", как если бы "грязь" была передана по аналогии с заражением вирусной инфекцией (случай Доры у Фрейда, случай Лоры у Линднера), либо о "позоре" ("покрытая чернотой" Пигля или "проституированная" пациентка Шпильрейн). Надо полагать, что в этих указаниях даёт о себе знать стремление выразить некоторые до конца не артикулируемые события, которые случились как бы помимо воли пациенток и случились на том уровне, подступиться к которому вне психоанализа можно лишь с помощью намёков и экивоков.
Намёки эти так же указывают и на то, что в истерической динамике происходит постоянное "умножение грязи", как если бы “нечистоты” могли поджидать истеричку где угодно и перекидываться на фигуры, ранее “грязью” не тронутые. Я уже указал, что эта "грязь" мыслится как флюид, т.е. некоторая субстанция, способная передавать качество одного другому, благодаря чему и оказывается возможно пресловутое "заражение", однако таких указаний недостаточно для определения того, чем эта "грязь" является с аналитических позиций. Видно и то, что дальнейшее развитие этой динамики происходит по паранойяльному образцу, т.е. “грязь” становится вездесущей, а истеричка в итоге превращается в существо, которое всем своим видом, поведением и мыслями стремится продемонстрировать, что она должна быть последней, кого следует подозревать в этом “загрязнении” - это “стремление продемонстрировать чистоту достоинства” и становится болезненной маской, которую здесь вынуждены носить под страхом столкновения с чем-то невыносимым. В этом смысле истеричка борется с “мыслями, возникающими в другом” или, если говорить точнее, с подозрениями, которые у конкретного другого или у толпы в целом могут возникнуть относительно её “чистоты”.
Интересно, что подозрения эти, если присмотреться к ним повнимательнее, оказываются знакомы каждому условно “нормальному” субъекту, хотя, как это всегда и бывает в анализе, если спросить у такого субъекта как и при каких обстоятельствах произошло указанное знакомство, едва ли ему будет что сказать на этот счёт - поэтому аналитики, при всём желании, никогда не разговаривают на “простом человеческом языке”, т.к. этот язык не артикулирует события и эффекты, изучаемые в анализе. Я говорю о том, что Фрейд назвал бы “подозрением в проституции”, если открыть его работу “Об особом типе выбора объекта у мужчины” - речь идёт о том, как мужчина представляет себе женское наслаждение. Фантазия эта, например, становится тем образом, который галлюцинаторно примеряет на себя, как платье, судья Шрёбер, который уверен, что его странному богу по душе смотреть как женщина наслаждается своим телом, наслаждается безгранично и бесконечно. Этот же мотив можно заметить в жижековском анекдоте о ревнивце, который фантазирует об изменяющей жене: несмотря на то, что жена действительно изменяет, ревность мужа основана вовсе не на непосредственных случаях измены или возможности о них догадываться, но оказывается задана на том уровне, где муж уверен, что переступившая порог жена ушла не иначе как предаваться разврату с каждым, кто воображается лучшей версией самого ревнивца.
Можно сказать, что во фрейдовской типологии ревности случаи “нормальной” или “конкурирующей” ревности также задействуют именно эту "фантазию о проститутке": пока жена занимается домашними делами, никаких подозрений нет, но стоит ей выйти за порог дома, как ревнивца начинают обуревать фантазии о её бесчисленных любовниках, которые буквально поджидают на каждом углу. Всякий раз мы невольно становимся свидетелями ситуации, когда единственным удовлетворяющим объяснением того, почему вторая половина задерживается на работе, становится объяснение, опирающееся на мифологию полов и связанную с ней неизбежную паранойю. Таким образом эта «фантазия о проститутке» оказывается универсальным воображаемым ответом на вопрос об отсутствии партнёра: супруга нет потому, что он ищет "ту самую женщину", а супруги нет потому, что она ушла быть "той самой женщиной" куда-то туда с кем-то другим. Похоже, об эту часть могли бы разбиться представления о “стабильной самооценке”, которая позволяет “нормальным людям” не ревновать, т.к. причины для такой ревности никогда не лежат в плоскости реально происходящих событий.
Тонкость аналитического подхода, как известно, заключается в том, что эта фантазия о “той самой женщине, которая безгранично наслаждается” разделяется и мужчинами, и женщинами, поскольку задаётся базовым уровнем обретения пола в Эдипе. На символическом уровне эта "безгранично наслаждающаяся женщина" является ничем иным, как отцовским фаллосом, т.е. тем, чем в ходе прохождения Эдипа женщина получает право быть, а мужчина - получает право заиметь, причем эти "быть" и "иметь" относятся к области фантазма. Что значит, что в случаях условно “нормального психического развития” перед нами не будет перспективы "обретения полного счастья": напротив, существование этого проституированного объекта представляет проблему для обоих полов, поскольку обрекает женщину на вечные сомнения в том, по какой причине её выбирают и что именно делает её желанной, а мужчину - обрекают на стремление завладеть тем, что в итоге оказывается вечно ускользающим миражом, подмигивающим то в одной реальной женщине, то в другой, и особенно в тех случаях, когда такая женщина уже кем-то выбрана. Притягательность этого объекта полностью основана на измерении, которое Фрейд называет “любовью к проститутке”: в нём должно быть нечто “грязное”, отсылающее к подозрениям в бесконечном безудержном наслаждении, поскольку вся логика фантазма выстраивается так, что кроме как ради такого объекта ни один субъект и пальцем бы не пошевелил. Поэтому шевеления субъекта и способны вызывать подозрения в том, что он движется по направлению к "той самой": в случае мужчины, чтобы встретиться с ней, например, при походе в баню с друзьями, а в случае женщины - чтобы перевоплотиться в неё, оказавшись где-то за пределами семейного очага.
Так вот, возвращаясь к истерическому неврозу можно указать на то, что "паранойя грязи" является ничем иным, как результатом самого раннего, насколько это возможно, вытеснения описанного выше мифологического представления о предающейся бесконечному разврату женщине, которая и является отцовским фаллосом. Собственно, это вытеснение и оказывается операцией “наполнения контейнера”, о которой я говорил в других текстах, комментируя случаи истерии: таким контейнером становится “другая сцена”, бессознательное истерички, которое даёт о себе знать через развивающуюся в дальнейшем паранойю. Таким образом артикулируется описанная выше ситуация всеобщего подозрения в том, что где-то существует “та самая женщина”, бесконечно наслаждающаяся, и идея-фикс истерички в связи с этим - не дать ни одной причины подозревать её в “проституции”, т.е. в причастности к этому безудержному женскому наслаждению, которое всеми вокруг разыскивается. Собственно, это и показывает каким образом в ситуации оказывается нечто, действующее как флюид - все причастные половым отношениям причастны и этому объекту, а потому он может быть встречен в любом и также передан любому. По этой же причине совершенно не важно каким образом истеричка столкнулась с этим объектом - через открытие правды об отцовских похождениях на стороне или через подозрения матери в легкомысленном поведении, пусть даже на уровне флирта, - эффект “заражения” можно ожидать в любом случае, поскольку для него достаточно зарегистрировать в конкретном другом то самое подозрение на счёт какой-либо дамы в её легкомысленности или недостаточной прилежности.
Надо отметить любопытное смещение, которое здесь имеет место: там, где условно обычная женщина находится в вечном сомнении относительно того, что она достаточно хорошо ассоциируется с образом “той самой женщины”, для истерички никаких сомнений не существует. Более того, она уверена, что в своём исключительном положении будет первой и чуть ли не единственной, кого заподозрят в “разврате на стороне”, а потому вынуждена защищаться от того, чтобы стать объектом сладострастных подозрений, - подозрений, которые для женщины условно обычной являются желанным способом соблазнять и достигать цели, пусть и на воображаемом уровне. Это отсутствие сомнений и делает истеричку “сверхженщиной”, которая, в отличие от “обычных бабёнок”, как будто имеет больше причин подозреваться в “проституции”, но в то же самое время такое смещение приводит к тому, что для истерички эти подозрения становятся невыносимы - т.е. она не может воспользоваться ими так, как это могла бы сделать кокетка или эскортница, чтобы заиметь романтические отношения или извлечь выгоду из того, что она “дурит голову мужчине”. Вместо этого истеричка вынуждена “раскрывать глаза на правду” всем и каждому, чтобы доказать, что она уж точно не делала или не желала делать ничего такого, что могло бы вызвать к жизни подозрения в её порочности – мотив добычи признания в истерии связан с этой необходимостью «доказать свою чистоту». Всё это так же означает, что фантазм о “той самой женщине” воспринимается истеричкой совершенно буквально, как если бы такая безгранично наслаждающаяся женщина действительно существовала, а не представляла собой затычку полового фантазма, одинаково проблематичную для мужчины и женщины, но всё же не существующую на том уровне, где можно указывать пальцем. Истерическая паранойя логически устроена так, словно в любой момент пальцем покажут именно на истеричку - что и понуждает её к непрекращающейся маскировке, которая в итоге должна обнаружить своё бессилие, т.к. это единственное условие для разрядки.
Вытеснение этого объекта создаёт и условия для асексуальности истерички: поскольку “та самая женщина” обрамляет половой фантазм, то стремление дистанцироваться от него предполагает движение к внеполовой перспективе, - движение, которое, тем не менее, продолжает крутиться возле того же объекта, что и половые существа, но уже через противопоставление себя ему. Такое позиционирование прежде всего противостоит перспективе становления женщиной, ведь “грязный объект” как “та самая женщина” в фантазме и фигурирует, а потому первыми под выкашивающие удары истерии, как правило, попадают женские вторичные половые признаки или поведение - что означает стремление “очиститься” от всего, что ассоциативно может быть “грязным” в указанном здесь смысле. Потому истеричка женщиной, конечно, не является, и весь её запал направлен на то, чтобы заслужить признание в качестве существа совершенного иного порядка, которое может принести пользу не тем, что будет вместилищем фантазии о “женщине бесконечного разврата”, а напротив, произведёт ценность всечеловеческой значимости, ничуть не меньшую по своему размаху и значению, чем искомый всеми отцовский фаллос, но при этом “совершенно чистую”, противоположную половому. Тем не менее, тщетность этих попыток заложена в ситуацию на том уровне, где мы можем указать, что истеричка крутится возле того же объекта, что и презираемые ею “бабёнки” - поэтому ничего, кроме очередного обнаружения этой истины через тавтологию симптома произвести не удаётся.
Что касается мужской истерии, то её координаты по отношению к указанным выше мотивам обнаруживаются через небольшое смещение длиной в один такт: если истеричка "очищается", чтобы предотвратить подозрения в другом на свой счёт и приобрести то особое место, на которое она в силу различия с "грязными бабёнками" претендует - место "невесты Другого", как говорит Лакан, - то истерик стремится во что бы то ни стало это особое значение не приобрести, т.е. его маскарад обоснован стремлением не выказать ничего, что указывало бы на него как на ту самую "невесту".
