Каюсь, каюсь, каюсь! Я все еще смотрю телевизор. Признаюсь в этом прямо, не страшась общественного порицания. Знаю, смотреть телевизор – занятие почти постыдное, это, как минимум, не модно, это – признак отсталости, но таков уж аз, грешный, есмь. Открою еще более страшную правду: я смотрю все подряд – то есть не только каналы просвещающие, вроде «Культуры» или «365 дней», но и остальные… Впрочем, нет, в оправдание свое замечу, что слово «смотрю» тут не подходит – не смотрю и даже не просматриваю, а пробегаю глазами, не снимая большого пальца с кнопки на пульте. У психологов это называется «заппинг». Но в моем случае не совсем то. Нет, я все-таки не отношусь к описанному В. Пелевиным подвиду Homo Zapiens. Глаза мои привыкли к мельканию картинок, они за долю секунды распознают и отсеивают засоряющий сетчатку пестрый шлак – ток-шоу, сериалы, новости, вспышки рекламы – но рефлекторно впиваются в нужное, живое. Бродя по эфирному пространству в поисках нежданной поживы, мои зрачки мертвой хваткой вцепляются в потускневшую ткань старого доброго кино, пока еще появляющегося в агрессивной среде эфирной текучки. Люблю в заплыве затяжного и ничего, казалось бы, не сулящего «заппинга» наткнуться на какой-нибудь полузабытый фильм, пересмотреть, умилиться, попутно сравнив новые впечатления с прежними. Ведь, как известно, сладок узнаванья миг…
Вот и наткнулся на днях на «АССУ» Сергея Соловьева на канале «Санкт-Петербург». Обрадовался, встрепенулся, ожил, ведь фильм этот и сам по себе неплох, и как отпечаток времени интересен – воскрешает в памяти годы моего перестроечного отрочества. Колоритные персонажи, соловьевская эстетика. Старая зимняя Ялта, наконец. И – голоса тогдашних полубогов, в те пубертатные времена сводивших мое поколение с ума.
Фильм называют «культовым», и это верное определение. В конце 80-х «АССА» воспринималась как разрыв всех и всяческих шаблонов, как ментальный взрыв, как откровение. Сейчас – как уютное кино о трагическом любовном треугольнике на предзакатном позднесоветском фоне, с горьким привкусом внезапно открывшейся правды про жизнь, но при этом – с неисчезающим ощущением свежести того нового, предчувствием тех «перемен», о которых кричит-поет Виктор Цой в финале, и не важно, что за перемены эти пришлось заплатить слишком дорогую цену – цена архаики была бы значительно выше.
При просмотре фильма я испытал смешанные чувства. В сложной гамме эмоций преобладали недоумение и раздражение, грозящее перейти в гнев. Это была фрустрация. Я не получил того, чего хотел. Нет, с фильмом все в порядке, фильм не прокис, не усох, не покрылся струпьями, он по-прежнему хорош, и мое зрительское восприятие соловьевской картины за тридцать прошедших лет кардинальных изменений не претерпело. Всё дело в том, что вместо целого я получил обрубок. Едва ли не из каждого эпизода хищно торчали окровавленные редакторские ножницы. Фильм 1987 года, пощаженный тогда еще существовавшей советской цензурой, спустя тридцать лет оказался безбожно искромсан.
Мы уже привыкли к тому, что знакомые сцены демонстрируются на телеэкране в усеченном варианте – главным образом, из-за бранных слов и обнаженки, в изобилии появившихся в перестроечном и постсоветском кино, ворвавшихся во владения десятой музы вместе с ветром тех самых перемен. Сегодня вырезается даже не матерная, а вполне невинная бытовая брань, причем губы говорящего в момент ее произнесения «замазываются». Ну да Бог с ними, с крепкими словечками, может быть, их будет меньше на улице, в школах. Хотя, в ситуации, когда ругательство является неотъемлемой частью художественной ткани, его удаление едва ли допустимо.
В общем, понятно, когда цензор пытается уберечь уши зрителя «АССЫ» от обсценной лексики, ампутируя часть эпизода в СИЗО, где некий припадочный малый в исступлении задает главному герою фильма, неформалу Бананану концептуальный вопрос: «А может, ты п....р?» Не услышав ни этого вопроса, ни ответа, я было слегка расстроился, но настоящее расстройство ждало меня впереди.
Вырезанным, а точнее, подрезанным оказался целый ряд сцен – главным образом, тех, в которых, выражаясь бюрократическим языком, имеет место демонстрация насилия: частично удалена сцена убийства Бананана – ножик, нацеленный в сердце юноши, так и быть, оставляют, но жуткие трепыхания жертвы, сопровождаемые хрипами и стонами – это уже, видимо, лишнее. Безбожно, варварски обрезан момент убийства Павла Первого (отсутствует вид удушаемого шарфом императора, испускающего последний вздох). Не показан даже свежезастреленный мафиози Крымов в окровавленной ванне с цветами – только выстрел, только дернувшийся пистолет в слабых руках героини Друбич.
Кто знает, быть может, тут не возмущаться бы надо, а спасибо сказать: меня, а равно и людей более впечатлительных уберегли от эмоционального потрясения. Только вот искусство кино, как и любое другое искусство, и есть сплошное эмоциональное потрясение. Не садистического сладострастия ради режиссер Соловьев сосредоточивает внимание зрителя на этих смертях. Без этих – да, натуралистических сцен, показывающих кошмарный абсурд уничтожения человека человеком, убийство становится проходным эпизодом – ну убили и убили, дело житейское. На кого рассчитаны все эти цензорские уловки? Неужели на интернет-поколение, давно привыкшее к виду отрезаемых голов, сгорающих заживо людей? Впрочем, оно, это поколение, телевизор не смотрит. Значит, домохозяек и таких вот, как я, «олдфагов» ограждает от излишних волнений мудрый цензор?
Говорят, из фильма «Бриллиантовая рука» вырезали идущего по волнорезу мальчика с нимбом. Хочется верить в то, что всё это – «перегибы на местах», результат излишнего служебного рвения и элементарного головотяпства низовых исполнителей. А еще – напомнить, что вообще-то, цензура у нас запрещена Конституцией.
Вот, поставил точку и немного успокоился. Взял пульт и нажал на кнопку. А там… Нет, меня настойчиво понуждают к тому, чтобы я тоже перестал смотреть телевизор. Но я пока что смотрю. Ибо надежда умирает последней.