С квартирантами Эмме Генриховне Карасик в тот год совершенно не везло. Поэтому «две комнаты в трехкомнатной сталинке», приклеенные к фонарным столбам, то трепыхались на рождественском ветру, то мокли под пасхальным ливнем, то выгорали в лучах Медового Спаса. Эмма Генриховна, урожденная Вебер, а ныне вдова и пенсионерка, не унывала и твердой рукой выгоняла взашей грязнуль и неимущих, не уважавших идеальный паркет и ее кошелек, а после принималась строчить одинаковые объявления: «Сдам меблированную комнату семье без детей или холостому мужчине». К незамужним женщинам Эмма Генриховна питала личную неприязнь: одна из таких едва не наметала икру от любвеобильного Карасика, а вторая хоть и платила исправно, но водила по вечерам то милиционеров, то пожарных – одинаково усатых, пьяных и шумных. После смерти супруга, с которым прожила долгую, но, увы, бездетную жизнь, Эмма Генриховна чтила семейные традиции уже в одиночестве: с утра два яйца всмятку, по воскресеньям романсы на пластинках, по большим праздникам бокал вина, а главное, первого числа каждого месяца барыши с квадратных метров, невеликие барыши, кстати. Так и коротала век тихо, прилично и почти богоугодно, разве что икон не имела и свечи не ставила, ибо была убежденной коммунисткой и предпочитала верить в светлое будущее, а не в загробный мир. Посему в комнате Эммы Генриховны на стене висел черно-белый Сталин, на письменном столе замер в бронзе Ленин, а рядом с ним расположился разворот «Правды» с Зюгановым, словом, в душе Карасик-Вебер до сих пор бушевал мятежный октябрь. В остальном же и придраться не к чему: завидовать не умела, в долг не брала, сплетни вприкуску с семечками не лузгала, сорок лет просидела приемщицей в химчистке – ни единого пятна в скромной биографии.
А вот жильцы попадались сплошь негодные. На исходе лета тунгуса пустила, залог конечно назначила. С виду очень даже приличный тунгус: в костюме вельветовом, с портфелем кожаным и песни утробным голосом обещал не петь. Но как-то принес подарочек от земляка: квашеную рыбу, костный мозг оленя и в бутылке что-то мутное. Ел руками при свете скуластой луны, запасы хранил в комнате, не доверяя общему холодильнику. Через три дня по квартире разлился духан: то ли чонку протух, то ли агаран переквасился. На зов Иркенча Ульзутуев не откликался, на стук тоже. Эмма Генриховна открыла дверь своим ключом и обомлела: тунгус разговаривал с духами тайги, глушил из горла «мухоморовку» и, закатив глаза, закусывал этническими деликатесами, а после вытирал жирные пальцы о полосатые обои. Вот такая религия у малых народов. За осквернение имущества чистоплотная хозяйка разорвала договор, а залог потратила на замену полосок на ромбики.
Последний жилец и вовсе до больничной койки довел. В конце сентября заселился, сказал, что на химфаке учится и попросил в доме сквозняки не устраивать. Карасик согласилась, видимо, почувствовала некую связь между химфаком и химчисткой. Уходил квартирант спозаранку, возвращался затемно, а по ночам всё электричество жег. На дверную ручку куртку вешал – ничего в замочную скважину не разглядишь. Через неделю люди в форме нагрянули. Оказалось, порошок фасовал, явно не стиральный, на пудру сахарную похож. Самый пухлый сверток нашли в сапоге Эммы Генриховны, который без пары на антресолях лет десять мыкался. Понятые в протоколе расписались. После представители закона упаковали химика в наручники и увели, а гражданку Карасик допрашивали, не веря ее клятвам, и сапог тот поганый прямо в лицо ей совали в качестве вещественного доказательства. Ушли только под утро, когда у месяца рога потускнели, когда Малая Медведица вслед за Большой по небосводу уплыла.
Урожденная Вебер отупевшим взглядом долго смотрела на затоптанный пол, на вывернутые потроха шкафов, на нахмуренного Иосифа Виссарионовича, а потом схватилась за сердце. Порылась в аптечке с просроченными препаратами, оставшимися от супруга, и щедро накорвалолилась, не считая капли. Бесполезно. Грудь сдавило так, что едва промямлила адрес, вызывая «Скорую». Открыла входную дверь нараспашку, села на пуф, прислонившись к стене. На запах ментола заглянула соседка Валя, вернувшаяся с ночной смены, взяла запасные ключи, пообещала поливать алоэ. Наконец приехали спасители с размытыми лицами...
Первые часы в больнице Эмма Генриховна мало запомнила –действительность превратилась в страдание и медицинскую суету. Сердце еще раз прихватило – не вздохнуть, а после всё прошло. «Лекарства подействовали» – подумала Карасик, разглядывая потолок и седобородого врача в очках.
– У меня инфаркт был? – спросила она.
– К сожалению, к большому сожалению, – вздохнул доктор.
– Понимаете, я ведь на самом деле про тот гадский порошок ничего не знала, пустила жильца на свою беду, даже паспорт не проверила, – Эмма Генриховна решила посвятить медика в недавние события, но потом переключилась на другое, очевидно, немецкие корни взяли свое. – Разве с такой бородой разрешается в больнице работать? Негигиенично, знаете ли.
– Сдалась вам моя борода. Вам бы, голубушка, сейчас мысли в иное русло направить. Вы лютеранка? – поинтересовался доктор, прочитав в журнале имя и отчество пациентки. – Фамилия по мужу, не так ли? Крещеная? А то я гляжу, креста на вас нет. Может быть в младенчестве таинство произошло, ваша мама ничего об этом не рассказывала?
– Я коммунистка! В партии больше пятидесяти лет состою! – с негодованием ответила Эмма Генриховна. – И верю в светлые идеи Ленина, в равенство и братство! А все религии придуманы для рабов!
– Равенство и братство – это очень хорошо! – кивнул пожилой эскулап и печально добавил. – Остальное плохо. Кстати, а получение выгоды со сдачи жилплощади не идет в разрез с принципами коммунизма? – продолжил он и хитро прищурился.
– Я партийные взносы всегда вовремя плачу! И вообще, это не ваше дело! – крикнула еще недавно тяжелобольная и бодро замахала руками. – Ваше дело лечить, вот и лечите! Вон товарищ очень бледный стал и дышит прерывисто, а вы мне тут вопросы странные задаете, – и указала на мужчину на соседней койке.
Больничный старец хмыкнул, промокнул салфеткой вспотевшую лысину и, по-доброму улыбнувшись, сказал:
– И не стыдно вам? Я ведь всю жизнь только и делал, что лечил. И православных, и лютеран, и даже коммунистов. Вот что, я вас, голубушка, в другое отделение переведу, здесь шуметь категорически воспрещается, – и позвал санитаров. – Пусть главный сам решит, что с вами делать. Э-хе-хе, э-хе-хе, всю жизнь лечил и вот благодарность.
Стыдиться или раскаиваться Эмма Генриховна не собиралась из убеждений. И пока широкоплечие санитары с кроткими лицами транспортировали ее по длинному коридору и катали на лифте то вверх, то вниз, она отчитала и их:
– Вам только трупы возить! Аккуратнее, товарищи!
Общее отделение не имело стен и тайн, было безразмерным и предназначалось и для женщин, и для мужчин, и для детей. А чего вы хотите от бесплатных заведений? Пациенты в серых пижамах сидели на кроватях, чинно положив руки на колени и не издавая ни звука. Даже щуплый младенец наяривал собственный палец и не просил теплую грудь. Лишь один толстяк испускал звонкие «си», «ля» и прочие пахучие ноты и, краснея, оправдывался:
– Не нарочно, граждане, я в филармонии на валторне играю, очень извиняюсь. Щи вчера ел, двойную порцию. Жена моя слишком ядрено капусту квасит.
Сравнить открывшуюся взгляду обстановку пенсионерке было особо не с чем, за медпомощью она обращалась лишь единожды – много лет назад вросший ноготь беспокоил. Получив тогда быстрое оперативное лечение, Карасик глобально на здоровье не жаловалась, а мелкие неприятности в виде ангины или чирья врачевала соком алоэ. Меж тем санитары, снисходительно глянув на зловонного валторниста, взяли Эмму Генриховну под мышки и за ноги и небрежно сгрузили на соседнюю койку (никакого уважения к инфаркту!), застеленную рваным бельем. На ветхой наволочке отпечаталось ржавое, нехорошее, словно курицу зарубили. Карасик-Вебер брезгливо поморщилась и нарушила тишину:
– Сталина на вас нет!
Ясноглазая сестра в просторной кипенно-белой униформе перекрестилась и попросила не выражаться.
Немного позже, через силу подкрепившись обедом, состоявшим из манной каши и кружки воды, Эмма Генриховна пообещала после выписки дойти до Зюганова. Тогда ее угомонили нескучной таблеткой. Спустя минуту Карасик, уже не ропща, возложила голову на бурое пятно и похвалила неугомонного музыканта:
– Словно на концерте оказалась! Я ведь романсы дома слушаю, а филармонию последний раз при Андропове посещала, все некогда: то работала, то замужем была, то комнаты сдавала, – и через минуту захрапела.
Сон под подушку забрался тревожный, зловещий. Будто ее собрались лечить скальпелем – от горла до паха, чтобы требуху в совокупности оценить, а не только рубец от инфаркта. И врач в прорезиненном фартуке крайне подозрительный попался. И зашили потом абы как. Проснулась, подавившись криком, ощупала себя, выдохнула – привидится же такое. Эмма Генриховна потянулась, села и уставилась в окно: сизая дымка, день или ночь абсолютно непонятно. После наполнила желудок чем-то склизким, по тарелке размазанным. И снова отключилась.
На сей раз причудилась и вовсе белиберда. Будто заплаканная соседка Валя землю из горшка с целебным растением в горсть сгребла да в лицо Эмме Генриховне бросила. От неожиданности во рту пенсионерки застряла заглавная «О», а Валя снова швырнула. И еще раз! Вот и доверяй теперь соседям! Зато после так чудесно запахло Новым годом – хвоей и смолой, что Карасик захотелось «Оливье» и танцевать. Попробовала, не вышло – сон жал в плечах. В самом конце явился муж: нагишом и с крестом на груди. Переминаясь с ноги на ногу и прикрывая срам, он признался в обряде, произошедшем в девяностых без ведома компартии и супруги, мол, поддался моде, а позже уверовал, но боялся признаться. Не зря боялся! С уже открытыми глазами Эмма Генриховна матюгалась на чистейшем немецком языке, хотя в школьном аттестате имела по этому предмету всего лишь «четыре». Пациенты испугались и накрылись одеялами по самые подбородки, сестра, взмахивая широкими рукавами, поспешила в кабинет с табличкой «СБ» – ей показалось, что пенсионерка шпарит на латыни заклинание: «Satan, oro te, appare te rosto!»*.
Когда действие нескучной таблетки закончилось, Эмма Генриховна стала громко цитировать Маркса: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». А во время очередного скудного обеда, в упор глядя на сестру, надменно выдала: «Способность к труду еще не означает труд». Затем переметнулась на смердящего валторниста:
– Да тут не двойной порцией щей попахивает, а целой кастрюлей бигоса! Уймитесь уже!
После Эмма Генриховна приуныла и попросилась домой. И в самом деле, сердце ведь больше не беспокоило. Сначала ей отказали, но помог случай. В общем отделении заметно прибавилось народа. На кровать к пенсионерке Карасик положили очень завшивленного человека – безработного обитателя вокзала. После третьего «внезапного» падения на пол асоциальный элемент потребовал компенсацию: водку и бабу. И хотя в анамнезе гражданки Карасик еще не была поставлена заключительная точка, пришлось внять ее просьбе и завершить начатое уже амбулаторно. Довольно улыбаясь, она в сопровождении санитаров с кроткими лицами миновала кабинет с табличкой «СБ» – вот туда бы на весь этот кавардак пожаловаться, жаль, некогда было. Потом Эмма по отцу Генриховна прокатилась на лифте вверх-вниз (понастроили лабиринты!), прошагала длинный коридор, встретилась с белобородым врачом в очках и, наконец, глотнув осеннюю хмарь полной грудью, собралась топать по безлюдным улицам. Не пришлось. Спасители доставили на «Скорой» до нужного подъезда. В бесплатных учреждениях без доброты никак. Увы, Эмма Генриховна лиц не запомнила, но точно в белых халатах.
Соседка Валя алоэ не полила, зато навела порядок, изрядно нарушенный блюстителями закона, свистнув при этом самое ценное – всех партийных вождей. Ключи оставила на полочке у зеркала – я вам не цветовод! Откладывать выяснение отношений Карасик не собиралась. Все высказала воровке, которая смотрела в глазок, но упорно не открывала.
– Хоть Ленина верни, либералка чертова! – в последний раз крикнула Эмма Генриховна, приправив требование пинком в дерматин. – Тебе-то он зачем сдался?
Потом вернулась к себе, заварила травяной чай, распахнула форточку. Туман втек на кухню, перемешался с шалфеем и душицей и осел сонной шалью на плечах. Кукушка выглянула из часов, хотела по привычке вякнуть да передумала. Первым очнулся телефон. Говорил мужчина, интересовался комнатой – той, что побольше, для себя и супруги. Баритон, очень приятный, но будто из-под земли звонил. Представился Самуилом, пообещал двойную плату и к паркету с уважением относиться. Пришел с чемоданом и женой к точно назначенному времени и сразу же понравился педантичной Эмме Генриховне: лет пятидесяти, высокий, статный, нос с горбинкой, взгляд тяжелый, властный, костюм добротный и ботинки надраены.
– Супруга моя Лиля, – представил он белокожую фигуристую брюнетку – не кровь с молоком, но снег с углем, изумительной красоты женщину с глазами нервной арабской кобылы.
– Мы на гастроли, так сказать, – загадочно улыбнулась Лилия, держа в руках пакет с продуктами.
– Надолго? – поинтересовалась Карасик. – Я вообще-то на длительный срок сдаю.
– Как пойдет, – ответил Самуил.
Хозяйка, умудренная недавним опытом, попросила паспорта показать. Квартиранты, не мешкая, предъявили. Фотографии точно их, а остальное Эмма Генриховна не разглядела – очки куда-то запропастились. Пришлось заселить так – не держать же в людей в прихожей.
Когда туман за окном почернел, Лиля притопала на кухню шарлотку стряпать. Удивительный народ эти артисты! В шелковом платье до пят с мукой возилась и яйца сбивала, не щадя багрового маникюра.
– «Апорт»? – спросила Эмма Генриховна, пришедшая на упоительный яблочный аромат, разглядывая румяные плоды.
– Лучше! – расплылась в ванильной гримасе Лиля. – Позвольте с вами чуть позже шарлоткой поделиться.
В тот вечер урожденная Вебер, знавшая немецкий язык на школьном уровне, но хранившая семейные рецепты штоллена и штруделя, поняла, что вкуснее Лилечкиной выпечки ничего не пробовала. Зомбированная шарлоткой Эмма Генриховна поставила пластинку с романсом «Я встретил вас», обняла саму себя и закружилась по комнате, позабыв про инфаркт, про вдовство, про несвятую троицу Ленин-Сталин-Зюганов. Душа не просто пела, а желала пойти вразнос. Хотелось пить марочный портвейн, а потом тонуть в морской пучине, и чтобы Самуил, превратившись в спасателя в узких плавках, вынес ее на руках на берег и сделал дыхание «рот в рот» под одобрительные возгласы черноокой супруги. Только через пару часов, переварив яблочное лакомство, Эмма Генриховна, вырубилась без сил. И снились ей рогатые духи тайги, вызванные Иркенчой Ультузуевым и прижившиеся в квартире, которые водили хоровод вокруг костра, выкидывая замысловатые коленца и цокая копытами. А за стенкой Самуил с супругой всё репетировали и репетировали на кровати многоактный скрипучий номер, выдавая на разные лады то ахи, то охи.
Туман перекочевал в утро и заговорил за окном голосом Вали, сообщавшей соседям весьма занимательные вещи:
– В дверь колошматят и прячутся. Я, конечно, не открыла. Вдруг мошенники или, хуже того, Свидетели Иеговы? А вчера купила творог у молочника, так кислый подсунул!
– Так тебе и надо! – в сердцах крикнула Эмма Генриховна.
Слова вылетели в форточку и осыпались наземь вместе с желтым тополиным прахом, а из соседей никто и ухом не повел. В коридоре столкнулась с Самуилом – махровым, полосатым, свежевыбритым, и с Лилией – при полном параде, со шлейфом духов, с напомаженной улыбкой. Карасик стало так стыдно за вчерашние фантазии, что захотелось немедленно расставить все по местам:
– Не успела вам про график дежурства сообщить. Места коллективного пользования каждую среду теперь вы убираете. И еще, бумагу туалетную и мыло, пожалуйста, собственные используйте. У меня и так пенсия маленькая, а вокруг все кому не лень обмануть норовят. Вчера вон творог кислый продавали, хорошо, что я не купила.
В ответ Самуил ловким движением вытащил из-за пазухи рулон бумаги и «Душистое». Лилия продемонстрировала безупречный оскал и встала в эффектную позу.
– Вы случайно не в цирке выступаете? – спросила Эмма Генриховна.
– В какой-то степени, – уклончиво ответил Самуил и тут же посочувствовал. – Подумать только, кислый творог!
Зазвонил телефон. Самуил с Лилей недовольно поморщились и убрались к себе. Зато Эмма Генриховна осталась довольна разговором. Звонивший идеально подходил для размещения в меньшей комнате: был одинок и непритязателен – его совершенно не волновали изъяны на полированной мебели или вид из окна на мусорные контейнеры. Вскоре явился, собой оказался крайне приятен: молод и голубоглаз, разве что рубашка длинновата и совсем не по погоде, так сейчас мода не пойми какая, а голос и вовсе был замечательный – звонкий и чистый, как советский хрусталь. И вещей новый жилец при себе имел минимум: палку длинную да шар прозрачный. Скромный такой багаж, размножению моли не способствующий. Вот только плату сразу не внес. На удивление Эмма Генриховна настаивать не стала, уж больно лицо располагающее у юноши оказалось, а еще имя хорошее. Миша. Хозяйка и паспорт не спросила, только уточнила, не на химфаке ли случайно обучается или вроде того. Миша всё отрицал.
– Тоже из цирковых будете? – спросила Эмма Генриховна, рассматривая «реквизит» в Мишиных руках. – А то у меня вторая комната артистами занята. Иллюзионист с супругой заселились.
– В командировку прислали, – честно признался Миша.
– И охота вам, молодым по командировкам мотаться? – покачала головой Карасик.
Новый жилец всколыхнул в ней прежде дремавший материнский инстинкт: парня захотелось накормить и связать ему теплый свитер.
– С начальством разве поспоришь, – отозвался Миша.
Через час Эмма Генриховна пригласила милого юношу на кухню.
– Я кофе сварила. Не желаете? Устали с дороги, наверное.
От кофе жилец отказался, попросил обычной воды, выпил залпом стакан, а потом порылся в складках рубахи и протянул хозяйке угощение: напоминало печенье из двух половинок, на вид старое, на вкус пресное. Эмма Генриховна из вежливости еле догрызла и, нахмурившись, ушла к себе – обижаться. Но вместо этого ей вдруг захотелось сделать что-нибудь из ряда вон хорошее: снова пойти работать, организовать пункт питания для вшивых тварей, сдавать комнаты даром и даже попросить прощения у Вали. А еще гражданка Карасик пожалела, что хотя бы на секундочку не заглянула в кабинет с табличкой «СБ» – болеть в ближайшее время она не планировала, когда теперь случай выпадет. Старенькая магнитола многократно исполнила «Вечерний звон», покуда Эмма Генриховна во сне, пахнущем сеном и овцами, всё чего-то ожидала, а когда наконец-то дождалась, расстроилась, что ей совершенно нечего подарить. За стеной бдел Миша, в любую минуту готовый к делам, ради которых начальство отправило в командировку. В прозрачном шаре отражался лунный лик, на верхушку посоха сыпалась звездная пыль, превращаясь в металл, и благодать на пару с надеждой вальсировали по комнате.
Потом в квартире произошел престранный казус, такой кавардак начался, даже кукушка со всеми шестеренками от изумления из гнезда выпала. Эмме Генриховне яиц всмятку захотелось, за этим на кухню отправилась. А когда зашла, остолбенела. Чахлый алоэ вымахал под потолок и стал плодоносить яблоками. Самуил, утративший конечности и покрытый чешуей, обвился вокруг ствола и показывал раздвоенный язык. Рядом, расправив огромные вороньи крылья, стояла Лилечка и издавала звуки раненой гиены. Миша, светясь от усердия ярче софита, сначала всадил копье в мутировавшего Самуила, а потом сферой тюкнул Лилю по косматой голове. Вот только Эмму Генриховну поразили не перевоплощения, а тот бедлам, который устроили квартиранты: тут вам и яйца всмятку на паркете, и падалица со столетника, и стулья в перевернутом состоянии, и подпалины на занавесках от Мишиного излучения, и шелуха повсюду от Самуила ползучего. А еще то ли птичьим пометом, то ли псиной несло, то ли ладаном навеяло. Пока Карасик по-рыбьи дышала и пучила глаза, жильцы повернули к ней головы и синхронно приказали:
– Выбирай, на чьей ты стороне!
В мозгу Эммы Генриховны сначала коротнуло, затем бабахнуло – точь в точь как на «Авроре», затем внутри черепной коробки активизировались люди в шинелях, кричавшие «ура» и палившие из винтовок. Душа запылала кумачом и спела «Бури враждебные веют над нами».
– При советской власти такого не было! А ну-ка выметайтесь вон! Все! – завопила хозяйка квартиры.
Жильцы переглянулись и разом сникли – Эмма Генриховна придерживалась исключительно коммунистической стороны.
Первым «вымелся» Миша – наверх, пробив нимбом беленый потолок и прихватив копье и зерцало. Потом разверзся пол, стало нестерпимо жарко – внизу топили на совесть. Лиля тявкнула напоследок и сиганула, сложив за спиной крылья, – запахло паленой курицей. Самуил нехотя сполз с алоэ, подкрепился яблочными червями, подмигнул и ухнул в пылающую бездну – лишь искры на долгую память вылетели.
Эмма Генриховна осталась между. В лимбе. Безучастно созерцала она, как испарились стены и мебель, как рассосались ромбики на обоях, как появилась рябь, словно в поломанном телевизоре, позже и она исчезла. Постепенно пространство заполнилось мороком – непроглядным, плотным, вязким. Квартирная хозяйка вдохнула новую реальность и законсервировалась, словно огурец в банке с мутным рассолом.
Спешили к усопшим спасители, не разбирая: кто крещен, а кто нет. Святой Лука трудился в чистилище вместе с херувимами. Руководил адским сборищем Самаэль, возлежа рядом с развратной Лилит. Стоял на страже добра и света архангел Михаил, всегда готовый к праведной битве. Время человеческое более ничего не значило. Эмме Генриховне оставалось лишь ждать, когда распахнется дверь с табличкой «СБ» и случится второе пришествие Его. Главного. Сына Божьего.
* «Satan, oro te, appare te rosto!» – Сатана, молю тебя, явись!
Уважаемый читатель!
При подсчёте учитываться будут баллы только зарегистрированных пользователей, оценивших не менее десяти работ. Голосовать за собственные конкурсные произведения и раскрывать тайну авторства нельзя, но участвовать в голосовании авторам — необходимо.
Помним:
► 1 – 3 балла: – работа слабая, много ошибок;
► 4 – 6 баллов: – работа средненькая, неинтересная, или плюсы «убиваются» неоспоримыми минусами.
► 7 – 8 баллов: – работа хорошая, требуется небольшая доработка
► 9 – 10 баллов: – работа хорошая, интересная.