Ездили медицинской бригадой в труднодоступную деревню Ракана.
Добирались почти три часа, по горным серпантинам и размытым ливнями дорогам. Привезли медикаменты и продукты для семей с самым тяжёлым положением. Пришли сорок четыре женщины, у каждой при себе было трое-шестеро детей, у некоторых ещё столько же дома остались.
Врачи Ханна и Лиза принимали почти без передышек, под навесом за простынёй. Медбрат Кирби почти безостановочно взвешивал детей, некоторых по два-три раза перевзвешивал, чтобы проверить — точно ли увидел вес. Здесь ситуация даже хуже, чем в нашей деревне – все дети, за редким исключением, весят сильно меньше положенного. У каждого второго вздутый живот – у кого от недоедания, у кого от глистов.
Я смотрела и разговаривала, как обычно.
Двадцать три женщины рассказали, что их семья ест два раза в день.
Одиннадцать сказали, что еды хватает поесть один раз в день.
Четверо долго не хотели разговаривать. После получасовых посиделок на земле с каждой и рассказов о себе удалось узнать – в последний раз они ели два дня назад.
Многие не говорили на испанском вообще. Просто молча смотрели: то на врачей, то на пакеты с мукой, фасолью, макаронами.
В какой-то момент я не смогла больше разговаривать.
Просто смотрела:
как девочка играет пятнадцатисантиметровым ржавым гвоздём;
как мальчик высасывает остатки желатина из пакетика и жуёт пакетик;
как другая девочка прячет корочку лайма в трубу под домом и шепчет сестре «завтра съешь»;
как все дети поголовно тащат в рот пальцы и края футболок.
Я уже десятки раз спросила жизнь — зачем она повторяет мне свои самые страшные моменты, которые уже были, уже смотрены мной.
И, кажется, в этой несуществующей для большинства международных карт деревне, я поняла. Да, нужно оказываться там же, но уже в другом состоянии. Не в беспомощном, а в способном что-то сделать, что-то изменить. Вот и пытаюсь. Вам рассказываю, чтобы вы тоже могли.
Работая здесь, в голодающей гватемальской деревне, заметила, что чаще вспоминаю не хорошее настоящее матери и братьев – вспоминаю прошлое. Может быть оттого, что в этой деревеньке слишком много похожих судеб встретила: женщин с кучей детей, женщин выгнанных мужем из дома на улицу, женщин не имеющих собственных денег, женщин боящихся самостоятельно принимать любые решения…
Я проживала эти их трагичные истории каждый день, вместе с нашими пациентами, но после этого выездного приёма в Ракану мне стало особенно худо, прямо критично. Именно там я вспомнила страшную историю про сыр, словила тошноту и паническую атаку.
Истории про сыр много лет. Мне тогда лет двенадцать было, ну, максимум тринадцать, точно не помню. Малюсенькое село в Липецкой области, там мы жили на каком-то отшибе. Наш дом, а ближайший соседский – в километре, где-то в овраге стоит. Продуктовый магазин – в трёх километрах. Трасса и автобусная остановка – в восьми километрах.
Какой-то праздник, то ли Новый год, то ли Рождество – ёлка стояла, это помню. Почему-то большая часть скандалов всегда приходилась на праздники, оттого-то ненавижу их в основном, боюсь праздников до сих пор.
Не знаю, что именно произошло, но отец долго кричал на мать в кухне, а потом хлопнула дверь. Он выгнал её на улицу, запер на засовы все двери, вернулся в комнату. Нарезал сыр, налил сок, усадил нас перед компьютером и включил какой-то весёлый фильм. Я не слышала слов из фильма. Я слышала, как за окном воет ветер и метёт снег, аж в окна бьёт. Ещё слышала стуки: во входную дверь, в окна. Мать стучала, просилась обратно в дом. Отец не шевелясь, смотрел в экран, периодически оборачивался к нам и говорил:
— Берите сыр, вы чего не берёте.
Я слышала, как стуки становятся всё реже и реже, потом и вовсе затихли. Я чувствовала удары ветра в ставни, а ещё отвратительный кислый запах расплавившегося у меня в руках кусочка сыра, который я так и смогла положить в рот.
Пустил он её домой через день или два, кажется. Она вошла и сразу начала что-то есть на кухне, прямо из кастрюли поварёшкой, не присаживаясь. А я с тех пор много лет не ела сыр, совсем, ни грамма не могла съесть – тошнило от одного его запаха. Вот и здесь, в Ракане, увидев под деревом мальчика, рыдающего из-за украденной тортильи – его единственной еды на день, меня снова стошнило.