Всем утра доброго, дня хорошего, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute, или как вам угодно!
Как я уже предуведомил уважаемого читателя на первом заседании - к собственно "фантастике" клуб имеет прискорбно ничтожное отношение, ежели не считать "фантастикою" некоторое альтернативное государственное устроение, удивительным образом существующее после победы Белого Дела над партией Ленина и присоединившихся к ней. Роман весьма вместителен, главы - тоже немаленьки, потому каждую приходится делить на пару эпизодов. Таким образом, любезнейший читатель успеет попривыкнуть к уже заявленным персонажам - с тем, чтобы в следующих эпизодах познакомиться с очередными действующими лицами. Выражаю признательность всем первым визитерам клуба и надежду на то, что они заглянут его огонек и нынче...
С первым заседанием клуба, а - соответственно - с первым эпизодом "РЕИНКАРНАЦИИ" можно ознакомиться, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
РЕИНКАРНАЦИЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ ЭПИЗОД ВТОРОЙ
Род Адриановых был известен с середины восемнадцатого века и вел свое официальное начало от Кирилы Ивановича Адрианова, верою и правдою служившего у аннинского кабинет-министра и богатейшего человека своего времени князя Черкасского управляющим одним из его поместий, и служившего, видно, неплохо, за что из безвестного своего ничтожества был вознагражден деревенькою и возведен во дворянское сословие. Женившись уже под конец жизни на дочери соседа-помещика, Кирила Иванович благосостояние свое тем самым умножил и даже успел застать рождение двоих сыновей, после чего с чувством выполненного долга опочил. С тех пор Адриановы так и тянули служилую лямку, завещанную их усердным пращуром, пребывая в чинах небольших и лишь иногда – по случаю – фиксируясь на страницах колоссального и грандиозного труда под названием «Российская История». Так, например, капитан Петр Адрианов потерял при обороне Оренбурга от Пугача руку и глаз, за что был изрядно принят и обласкан, а позднее сын его Владимир ещё младенцем был записан в Семеновский полк унтер-офицером. Служба в столице у Владимира, правду сказать, не задалась – будучи чем-то раздосадован, император Павел на смотре недовольно буркнул что-то Аракчееву, и молодой поручик, сам не зная – за что, был переведен из гвардии в пехоту с понижением в чине и отправлен на театр военных действий к только что вызванному из деревни Суворову. В сражении при Требии подпоручик Адрианов сумел показать себя достойным солдатом, а когда непосредственный начальник его полковник Батурин был серьезно ранен, лично доставил его из-под вражеского огня в безопасное место, после чего вернулся в расположение части, сам получил пулю в плечо, но поля битвы не оставил, мужественно продержавшись до подхода подкрепления. По возвращении в Петербург Владимир был отмечен и переведен с повышением сразу через один чин в лейб-гвардии штабс-капитаны. Здесь, уже после таинственной и полной недомолвок и тайн кончины Павла, герой женился на миловидной, но немолодой – той было уже к тридцати! - дочери статского советника Баранова, поселился в его доме на Екатерининском и зажил в свое удовольствие. Баранов был вдовец, детей более не имел, а потому, после рождения внучки, а затем и внука, завещал все движимое и недвижимое дочери, так что Адрианов на середине жизненного пути сделался вдруг богат, пустился в коммерческие начинания, в родовом поместье своем устроил полотняный заводик, а в вотчине супруги – поставил мельницу да маслобойню. Потомство его нужды уже не ведало, и по военной части более никто из Адриановых в девятнадцатом столетии уже никто не пошел – с воцарением молодого императора Александра, а затем и Николая на Руси стало престижно и почетно служить по статской части. Сын Владимира Роман, закончив курс в университете, дослужился в министерстве финансов до надворного советника и даже неоднократно был отмечен министром Егором Францевичем Канкриным, выйдя в отставку уже при следующем министре Вронченко, не найдя в том ни ума, ни талантов предшественника. Николаевские времена вообще почитались в роду Адриановых едва ли не самыми благодатными для фамилии: помимо роста семейного благосостояния им удалось породниться с одной из ветвей Лопухиных, выдав сестру Романа Марию Владимировну за блестящего гвардейца ротмистра Якова Лопухина. Тот, правда, оказался слишком ветреным, любил кутежи и волокитство, картежничал, и, вообще, был большой шалун, чем доводил супругу до крайности, но сам факт родства худородных Адриановых с Лопухиными значил в глазах родных Марии столь много, что на шалости новоиспеченного родственника они поглядывали сквозь пальцы, всячески уговаривая несчастную женщину не обращать на его проказы никакого внимания и вести себя достойно, как бы будучи выше слухов и пересудов.
Под конец жизни Роман Владимирович, чутьем угадав перспективность нового дела, вошел в концессию по строительству одного из участков Петербургско-Варшавской железной дороги, для чего ему пришлось не без сожаления продать собственное родовое поместье вместе с деревней и полотняным заводиком. Хотел было даже продать и Барановку, да вовремя одумался. Расчеты его, впрочем, оказались верны, и в дальнейшем семейство Адриановых получало от рискованного, как казалось тогда, предприятия Романа Владимировича значительные дивиденды, позволившие расширить географию семейного дела вглубь России. Внук его и прадед Николая Ильича Павел Сергеевич даже пошел по инженерной части, участвовав в строительстве сначала Сызрано-Вяземской железной дороги, а затем Либаво-Роменской, после чего сын его Артемий, решительно взбунтовавшись против устоявшихся почти вековых гражданских семейных традиций, подался вдруг снова в военные, чем привел родных в недоумение. «Зачем тебе, скажи на милость, сдалась военная служба?» - спрашивали они его, на что Артемий непреклонно отвечал, что ощущает в себе сильнейшее желание послужить Отечеству именно на военном поприще и указывал на портреты Петра Кирилловича и Владимира Петровича, со строгими, но благорасположенными ликами взиравшими со стен на домашние баталии. Слава богу, учеба в юнкерском училище помешала юному бунтарю поучаствовать в грянувшей вдруг русско-японской войне, со сражений которой в и так неспокойной империи прибавилось инвалидов и просто озлобленных, недовольных политикой правительства и общим состоянием дел в стране, людей. Прискорбный исход кампании, однако, вовсе не остудил пыла Артемия и, будучи выпущенным из училища в звании подпоручика артиллерии, он сам попросился о назначении в какой-либо отдаленный гарнизон, чтобы лишить состоятельную родню самой возможности влиять на ход его службы и, тем более, хлопотать о переводе его в Петербург или хотя бы в Москву. Вздохнув, Павел Сергеевич вынужден был смириться с решимостью сына делать карьеру самостоятельно, оставил приятные матримониальные планы по женитьбе Артемия на одной из своих дальних родственниц из тех же Лопухиных, и с тех пор стал видеть его не чаще раза в год, когда тот приезжал в столицу на время отпусков. За несколько лет скитаний по гарнизонам Артемий несколько поостыл в рвении своем тянуть военную лямку бесперспективно, вооружившись лишь идеей бескорыстного служения родине и ежедневно сталкиваясь с казнокрадством, пьянством и замшелостью в российской армии, надумал даже поступать в академию Генштаба, но тут грянул выстрел Гаврилы Принципа и огромная страна оказалась втянутой в жернова Мировой войны, разом перевернувшей и исковеркавшей навсегда судьбы миллионов своих сограждан.
Прибывший на лечение после серьезнейшей контузии под Перемышлем, Артемий разительно отличался от прежнего Артемия, каким знали его родные – это был желчный, сухой и раздражительный человек, окончательно утративший прежние идеалы и по любому поводу язвительно, с заметным вызовом переспрашивавший: «Что-что? Вы так считаете?», всячески демонстрируя окружающим, что они даже отдаленно не представляют себе масштабов катастрофы, по его мнению, неминуемо долженствующей последовать за этой вселенской бойней. У Адриановых и раньше было принято за правило хорошего тона несколько скептически относиться к действиям помазанника божьего, приезд же Артемия потряс домашних тем, что его просто колотило от злости при одном упоминании о Николае или его дяде Великом Князе Николае Николаевиче, бывшем до 1915 года Верховным Главнокомандующим. «Болваны! Кретины! Идиоты!» - это были еще самые приличные эпитеты, которыми серый от ярости штабс-капитан Адрианов награждал царственных особ, доведших, по его мнению, армию до состояния полного оскотинивания. «Мы – мясо, отец!» - угрюмо доказывал он испуганному Павлу Сергеевичу. – «Снарядов – нет, обозы – в двадцати верстах от нас застревают в болотах, впереди – несчастная пехота в таком же положении, только еще и без патронов и без артиллерийской поддержки, которую мы, опять же, не можем им оказать, потому что нет снарядов… Что это, как не предательство собственной армии, я тебя спрашиваю?» Кое-как залечившись, он вновь отбыл на свой Восточный фронт, оставив всех с самыми печальными и даже крамольными мыслями о том, что что-то не так. Всегда чуравшийся политики, Павел Сергеевич стал читать газеты разнообразнейшего толка и внезапно сделался самым беспощадным критиком правительства, незаметно для себя переняв язвительную манеру Артемия переспрашивать не в меру разошедшегося патриотически настроенного собеседника идиотско-простонародными фразочками вроде «Чегой-то?» или «Ась?», после которых нахваливать действия командования было вроде как и неудобно. Во всяком случае, Февральская революция, навсегда зачеркнувшая для Романовых возможность управлять страною, была встречена им на «ура», он даже, одевшись попроще и нацепив красный бант, вышел на улицы Петрограда «брататься с народом», вернувшись, впрочем, уже через час – без банта, с оторванным рукавом пальто и со вспухшей скулой. Видно, его порыв слиться с народом не возымел у кого-то ответного желания, и странноватый ряженый барин получил то, что и должен был получить: не суйся и не примазывайся! Артемий, прочитав полное недоумений и жалоб письмо отца, ответил довольно резко, но искренне.
«Отец, поверь мне: то, с чем я ежедневно сталкиваюсь здесь, не только еще более отдаляет меня от народа, но и делает равнодушным к подобным проявлениям либерального чудачества – с твоей ли стороны, с чьей-либо еще – без разницы! Большевики разложили армию полностью, а Временное правительство только подлило масла в огонь, издав идиотский по градусу дурости Приказ №1, по которому и я, и остальные офицеры должны слепо следовать распоряжениям комитетов, не имея права даже наказать распоясанного или пьяного солдата, даже потребовать отдать мне честь – за это теперь запросто могут расстрелять! Хочешь опрощения или братания – пожалуйста, но не удивляйся, если однажды какой-нибудь дезертировавший «братишка» пырнет тебя штыком – просто так, из одного только любопытства!»
Подостыв после февральской горячки, Павел Сергеевич всерьез озаботился финансовым благополучием семьи. Срочно и не торгуясь распродав все акции, он перевел вырученную сумму в валюту, ужаснулся, насколько скудной и смешной оказалась цифра с жалкими четырьмя нолями, и порциями распределил ее по всей квартире, с удивлением для самого себя обнаруживая для этого самые неожиданные и непредсказуемые места. Запутавшись, он в конце концов стал записывать тайники в особый блокнотик, шифруя их следующим образом: «4 пол. спр.о-о А.» или «Биб. 3 пол сн. Пуш», что, соответственно, означало «четвертая полка справа от окна в комнате Артемия» и «Третья полка в библиотеке снизу за собранием сочинений Пушкина». Сущим кошмаром для него стал случай, когда, казалось бы надежно закрепленный в камине в стороне от огня пакетик с двумя тысячами долларов Северо-американских штатов в один прекрасный день исчез, словно бы и не было, и только разгребя пепел, Павел Сергеевич обнаружил там обгорелые обрывки драгоценных бумажек – видимо, немудрёное крепление пакета не выдержало и деньги свалились прямо в огонь, хотя, казалось бы, траектория их падения была тщательно просчитана и не предусматривала такого печального итога. О том, чтобы продать имение под Новгородом вместе с мельницей и давно уж не работающей винокурней, думать было уже поздно, и Адрианов-старший ночами до крови кусал себе губы и, пугая супругу, скрежетал зубами, распекая сам себя за идиотское прекраснодушие и беспечность, из-за которых не предполагал возможность распродажи семейных активов ранее. «Пропадет, все пропадет!» - мучился он, вспоминая ладную, видимую издалека мельницу и только в начале столетия перестроенную заново усадьбу с беседкою, звонами соседней, невидимой из-за деревьев церкви и туманными, прохладными майскими утрами.
Удивительно, что ни ему, ни жене не пришла в голову мысль покинуть Отечество – даже когда пришедшие к власти в результате бескровного октябрьского переворота большевики сами же похоронили благородную идею созыва Учредительного собрания, провозгласив диктатуру пролетариата, даже когда с постучавшимся к ним в дверь небритым и одетым в солдатскую шинель поручиком Шепелиным было доставлено к ним с оказией через всю Россию последнее при их жизни письмо от Артемия, в котором он злорадно поздравлял отца и мать с торжеством идей социализма и сообщал, что уходит на Дон к атаману Каледину. «Это – конец», - натужно прохрипел простывший и вшивый поручик, любезно согласившийся помыться и переночевать в доме Адриановых. – «Россия как государство более не существует и вернуть все на круги своя можно только одним путем…» «Каким же образом?» - осторожно поинтересовался Павел Сергеевич, с ужасом понимая, что скажет сейчас этот сонно клюющий носом с озверевшими красными глазами поручик в хозяйской нижней рубахе и его же подтяжках. «Гражданская война!» - просто сказал, усмехнувшись недобро, Шепелин и, извинившись, отправился почивать в комнату Артемия. «Гражданская война…» - растерянно повторил Адрианов и всю ночь не ложился спать, листая в библиотеке книги по истории Франции времен революции, воскрешая в памяти жутковатые образы Дантона, Робеспьера, Кутона и прочих, заливших прекрасную родину свою реками крови и погрузивших ее сограждан в кошмар, сама мысль о повторении которого на российской почве, казалось бы, еще десять лет назад выглядела кощунственным бредом…
Это было странно, но в их особняк на Екатерининском канале никто не приходил до весны 1918-ого, пока однажды прекрасным мартовским утром дверной колокольчик не огласил тревожно-торжественно, что сейчас в доме Адриановых произойдет то, что, вероятнее всего, давно уже должно было произойти, и что в других домах произошло раньше… Непонятно чему радующийся кривоногий коротышка в кожанке размера на четыре большей его собственного тела торжественно объявил супругам, что они арестованы как представители чуждого пролетариату сословия кровопийц и буржуазных трупней (да, именно «трупней» - видимо, подразумевались «трутни», но в голове коротышки, скорее всего, желаемое перемешалось с действительным, и праздные супруги Адриановы уже заранее виделись в его представлении мертвыми насекомыми), а дом их реквизируется под нужды революции. «Позвольте, я никакой не кровопийца!» - растерянно попытался оспорить свое право на свободу Павел Сергеевич. – «Я инженер, всю жизнь строил железные дороги – те самые, по которым вы сейчас перевозите своих солдат и продовольствие!» «Разберемся!» - недовольно буркнула кожанка, дав понять, что в дискуссии с «трупнями» вступать не намерен. Разумеется, более Адриановых никто не видел, а в особняке уже через неделю разместилась некая загадочная организация под непереводимой для непосвященных аббревиатурой «ПетроРКиС». Чем в ней занимались ее служащие, оставалось загадкой, однако мебель и предметы обихода из дома вывозились с пугающей скоростью – создавалось смутное впечатление, что «ПетроРКиС» создан нарочно для того, чтобы вовсе очистить адриановский особняк от какой-либо обстановки. Именно это и пришло в голову Артемию, под Рождество вернувшемуся, наконец, в Петроград: ободранные обои, голые грязные полы, чужеродные дешевые столы, бестолково громоздившиеся по комнатам, разбросанные везде бумаги – вот и все, что осталось ему после двухлетнего господства идей большевизма. Присев в гостиной на жалобно скрипнувший стул со вспоротой зачем-то обшивкой, Артемий закурил и несколько минут пребывал в непривычном для себя оцепенении – как запоздавшая умереть вовремя октябрьская муха, сам не замечая, как по обветренным сухим скулам его текут скупые злые слезы. В последний раз он плакал в 1917-ом – от обиды и бессилия, когда, будучи командированным в штаб армии, ни за что, ни про что получил по морде прямо на улице от группки праздно шатающихся пьяных солдат. О чем плакал сейчас – он и сам себе не смог бы дать точного ответа: от жалости к родителям, к разоренному семейному гнезду, с тихой радостью приветствовавшего его поскрипыванием паркетной кладки, к самому себе, к городу, к стране, только что пережившей долгий кошмарный кровавый сон… Прошло пять минут, десять, час, а он, как созданная руками дивного мастера механическая кукла для рекламы табака, все сидел, курил одну папиросу за другой и не находил в себе сил подняться, чтобы начать жить заново – одному, в этом страшном пустом доме, где не осталось ни единого напоминания о счастливых когда-то детских годах, когда огромная империя жила своей самобытной, неспокойной, но все равно мирной жизнью, когда были живы папа и мама, когда жизнь сулила так многое…
…Погрузившись в такие воспоминания, Николай Ильич и сам не замечал, как гасла трубка, как стрелки часов сдвигались к крамольным одиннадцати часам утра, и, спохватившись, приступал к работе, которой у него всегда было достаточно: помимо издания газеты, он был еще и депутатом Государственной думы, и членом Общественного Совета по делам печати при кабинете премьер-министра, и нес на себе еще массу всевозможных общественных нагрузок, требовавших от него если не деятельности, то публичности – появления то тут, то там, и хотя бы иногда заявлений для прессы или телевидения. К обязанностям своим Николай Ильич относился весьма трепетно и с крайней щепетильностью. Он никогда не позволял себе не являться на думские заседания, хотя бы раз в месяц тщательно готовил «небольшую бомбочку» в виде депутатского запроса на какую-нибудь щекотливую и старательно замалчиваемую тему, а на публике никогда не появлялся «сырым», всегда имея, что высказать на злобу дня, а потому считался одним из наиболее «острых» и языкастых политических деятелей, одинаково уважаемых и средствами массовой информации и зрителями. Вот и сегодня он должен был - помимо разноса в редакции «Ведомостей» - выступить по каналу «ТРИ+» в дискуссионной передаче известного телеведущего Антона Шмидта: предстояли серьезнейшие дебаты с представителями оппозиционных партий на тему «И все-таки: мученики за идею или безответственные экспериментаторы?», посвященные одной из самых животрепещущих в истории нынешней Российской империи тем – гражданской войне. Утренняя взбучка редактору Овсянникову была неслучайной. Страну уже несколько последних лет лихорадили политические разногласия, основной движущей силой которых была партия коммунистов, умело пользующаяся извечным недовольством чем-нибудь разных слоев населения – и состоятельной молодежи, жаждущей что-нибудь изменить – такой, как Глеб, и молодежи из низов – всегда априори реакционной и враждебно относящейся к власти, и рабочего класса, в основной массе своей недовольного тем, что он является именно рабочим классом, а не принадлежит другому сословию… Сомневающихся и враждебных сил хватало, даже с избытком! Коммунисты, вышедшие из подполья в конце шестидесятых благодаря усилению в России демократических тенденций, и даже полностью легализированные как политическое движение, ловко играли на чувствах пролетариата, до сих пор считающего себя обделенным, и, самое главное, на синдроме «короткой памяти», особенно развившемся в те же шестидесятые, когда уровень благосостояния подданных империи значительно превысил те же цифры на душу населения даже в благополучных США! «Социалистическая революция оказалась задушенной, преданной и оболганной!» - вот был лозунг их партии. - «Дайте нам возможность реабилитации социализма, конституционная монархия – это путь богатой аристократии, железная дорога для локомотива дальнейшей буржуализации страны. Рабочий – где твое место на празднике жизни монархического капитала? Ты стоял у станка сто лет назад, ты стоишь у него и сейчас. Профсоюзы и социальные программы – это лишь условные подачки, жалкий кусочек пирога со стола, за который ты никогда не попадешь!» Разница между началом века и его окончанием выражалась лишь в том, что в программе коммунистов почти полностью отсутствовало крестьянство – проведенные в тридцатых годах аграрные реформы удовлетворили его почти окончательно, и теперь оно превратилось в надежный экономический и политический оплот страны, образовав даже Аграрную партию, неизменно во многом созвучную партии правящей. Впрочем, коммунисты вывернулись и здесь, презрительно скривив губы и назвав крестьян «жалкими собственниками, готовыми за небрежно протянутый «от щедрот» бублик предать идеи, написанные на скрижалях Истории кровью собственных родителей». «Крестьянство всегда было наиболее несознательным, колеблющимся классом в России», - трактовали идеологи большевизма. – «Пролетариат – вот сила, которая составляла и составляет основной костяк, хребет идей коммунизма!» Демагогия их лидеров зашла так далеко, что позволяла им игнорировать едва ли не все достижения последних десятилетий – и несомненный экономический рост в стране, по праву поставивший ее в первую пятерку самых развитых мировых держав, и то, что тот же рабочий класс являлся по достатку своему одним из наиболее благополучных в мировом сообществе… Дошло уже и до откровенного цинизма: на вопрос репортера телеканала «Новое время» о том, как именно сейчас коммунисты оценивают такие печальные события, как кровавые репрессии и фактический геноцид против собственного народа, глава ВКП Марков – ухоженный, в костюме от Армани – усмехнувшись, заявил, что это было позволительно с исторической точки зрения. «Возьмите двухлетнего ребенка!» - не постеснялся привести он такую аналогию. – «Пока он не смышлен и только познает окружающий его мир, он может, играя, поломать свои игрушки, да и не только игрушки, а иной раз и предметы совсем не из детского обихода. Он всего лишь хочет знать – как это устроено… Но он подрастает, и уже через несколько лет может с достаточной степенью уверенности применить свои, пусть еще и небольшие, но крайне важные для дальнейшей жизни, познания. Да, возможно мы были неосторожны в обращении с окружающим миром, да, мы поломали пару игрушек, но ведь и окружающий мир не был доброй маменькой по отношению к миллионам бесправных, нищих и угнетенных… Нам противостояли контрреволюция, страны Антанты, темнота, голод… Нам не дали не то, чтобы завершить процесс перехода к мирному, созидательному этапу, нас просто задушили, не дав возможности всему человечеству показать, что есть социализм в самом высоком его понимании! Более того…», - не унимался Марков, чуть распуская узел галстука и вальяжно откидываясь в кресле – он вообще любил поговорить, и некоторые журналисты поопытнее специально готовили для него вопросы, не подразумевающие долгих пространных рассуждений, – «… пришедшее к власти в начале двадцатых коалиционное правительство вообще без всяческого стеснения воспользовалось программными лозунгами нашей партии – я имею в виду, например, передачу землю крестьянам и национализация некоторых, наиболее значимых для экономики, предприятий. То же – с природными ресурсами! Все это беззастенчиво украдено у нас и, как мы смогли убедиться за прошедшие годы, благополучно работает! Но, поверьте – за те годы, что мы находились в фактическом подполье, будучи объявленными вне закона и преследуемые как государственные преступники, мы многое переосмыслили и можем предложить принципиально новую, истинно социальную программу как для рабочего, так и для среднего класса!» «Но позвольте!» - не выдержав, прервал его ведущий, удивленно подлетая бровями к прическе. – «А вы спросили квалифицированного рабочего с Путиловского завода, имеющего двести-триста рублей ежемесячного жалованья, приличную квартиру и автомобиль – надо ли ему это? Вы спросили фермера, уже шестьдесят лет обрабатывающего свою землю и благополучно продающего плоды своего труда по ценам, позволяющим ему жить в достатке и считаться вполне обеспеченным человеком – что вы можете ему дать такого, чего у него до сих пор нет? Боюсь, что вы блефуете, господин Марков!» «А вы спросили этого рабочего – есть ли у него уверенность, что завтра он сможет выплатить кредиты, которыми вы опутали его как паук попавшую в паутину муху?» - взмахнул руками, будто собираясь ударить ведущего, Марков. – «А вы поинтересовались у рабочего с другого завода – из глубинки – сколько он зарабатывает? Это в полтора-два раза меньше! Что можно купить на эти деньги? Тоже влезать в кредиты, рискуя, что завтра хозяин его предприятия решит продать свое дело с потрохами, потому что не выдержал конкуренции? Это – ваша социальная политика, господа капиталисты? А эти ваши фермеры… вы купили их долгосрочной копеечной арендой земли, а сами установили твердый тариф на закупаемую у него продукцию, ошибочно приравняв счастливчика, отхватившего участок с черноземом к бедолаге, мучающимся в средней полосе на голой глине! Спросите у него – сколько он зарабатывает, продавая по монопольной цене выращенный им хлеб? Не знаете? А я отвечу – копейки! Так что вы ошибаетесь, если полагаете, что наша аудитория – это несколько тысяч жаждущих восстановления справедливости потомков незаконно репрессированных вами! Численность наших рядов только за последние десять лет удвоилась, и сейчас только официальных членов ВКП – более миллиона, а, если сюда приплюсовать сочувствующих – это более двадцати миллионов! Мы, и только мы – реальная сила в Российской империи, и мы заставим считаться с собой, не сегодня – так завтра!»
- Да, это реальность! – вздыхал Николай Ильич, припоминая и события на национальных окраинах империи. Украинцы все никак не могли забыть опытов собственной «самостийности», среднеазиатские и кавказские губернии отчаянно рвались на свободу, искренне считая себя порабощенными и всячески продавливая через свои меджлисы, диваны и курултаи попытки получить автономию от, как они это называли, «политики неприкрытой русофилии» - даже вынужденное увеличение числа депутатских мест от каждой национальной губернии не принесло своих плодов! Они ратовали только за полную автономию, некоторые – даже за выход из состава Империи. Коммунисты, разумеется, умело пользовались и этим, снова провозглашая в числе своих главнейших задач и предоставление каждой нации прав на самоопределение – старая песня казненного Ульянова, ставшего среди национальных меньшинств теперь едва только не святым! Во время поездки в Бухару Николай Ильич сам собственными глазами видел площадь Ленина и памятник ему же – будто не было трех кровавых лет, будто деды этих узбеков не убивали других дедов только из-за того, что разум их был помрачен чудовищной и беспринципной идеологией этого дворянского отщепенца! «Да, мы взяли от нынешней власти все, что хотели!» - откровенно усмехался в лицо Николаю Ильичу депутат Хаитов – владелец простиравшейся на тысячи верст хлопковой империи. – «А теперь хотим жить не по вашим законам, а по своим – как предки наши жили! Не хотим больше называться «национальным меньшинством» - нравится вам это или нет! Нам ваш царь – не указ, у нас свой эмир есть! Почему наш эмир должен у вашего царя в вассалах ходить?» Наглая, граничащая со свинством, откровенность бая изумляла, однако, не до такого градуса, до какого дошло среди азиатских и кавказских окраин неуважение к российскому императору – на местах некоторые тамошние чиновники вовсе снимали со стен своих кабинетов портреты августейшей особы, заменяя их кто на что, когда же губернаторы обращали внимание на эти вопиющие случаи и пытались сверху давить на местных, те поднимали страшный шум, апеллируя к национальной общественности и крича на всех углах о великорусском шовинизме… Невеселые дела, что уж и говорить!
Дописав наброски к своему выступлению, Николай Ильич хмурился, сосредоточенно сжимал губы и звонил водителю – пора было ехать!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу