Марк Эйдельштейн начал сниматься в кино всего четыре года назад и уже побывал в Каннах, стал наиболее узнаваемым российским актером, вошел в список самых стильных людей уходящего года по версии The New York Times и получил приглашение на главную роль в продолжении сериала «Мистер и миссис Смит». Разбираемся в феномене актера.
Двадцатидвухлетний Марк Эйдельштейн избежал (ну, почти) традиционных для молодых актеров эпизодических ролей в проходных сериалах. В полном метре дебютировал три года назад, будучи студентом Школы-студии МХАТ, и сразу в крупной роли: в «Первом снеге» Натальи Кончаловской он появился в образе чудаковатого отрока, к которому неровно дышит фрустрированная взрослой жизнью главная героиня. Второй киноработой стала романтическая комедия «Страна Саша» Юлии Трофимовой, где он играл уже, собственно, Сашу, а фильм показали в параллельной программе Берлинского кинофестиваля. Потом была главная роль в сериале «Смычок» про скрипача-наркоторговца. Военно-историческая драма «Праведник», где он делил экран с Яценко, Хабенским, Маковецким и Хаматовой. В сериале «Монастырь» линия его героя с сомнениями и семейными тайнами была куда интереснее центрального, казалось бы, сюжета про перевоспитание крикливой оторвы в духовно-нравственных традициях светского и христианского гуманизма.
А в 2024 году вышла недурная криминальная комедия «Фарма», сериал о дореволюционных проститутках «Чистые», два инди-проекта режиссера Романа Михайлова. Но главное — актер появился в роли Коли Герасимова в «Сто лет тому вперед» и в роли русского «золотого мальчика» Вани в американской «Аноре» Шона Бэйкера, получившей «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах. Теперь его позвали во второй сезон шпионского драмеди «Мистер и миссис Смит», где играть ему предстоит мистера Смита. Amazon MGM искали 20-летнего актера, и оказалось, что Марк Эйдельштейн — лучший из всех 20-летних.
Существуют на свете люди, которым тупо везет, и, возможно, Эйдельштейн — один из них. Однако одним лишь фактором везения происходящее не объяснить. Будь он просто везунчиком, в лотерею бы какую-нибудь выиграл, но стремительная карьера актера в кино заставляет предположить, что есть в нем что-то такое, чего не хватало российскому и, как вроде бы оказалось, не только российскому кинематографу.
Безусловно, он красив — той чистой романтической красотой, которая уместнее смотрится в музыкальных бойз-бендах, чем в кино, предпочитающем более приземленные типы мужской привлекательности, чтобы в герое легче было узнать себя или своего соседа. И которая, проникнув в кино, обычно уравновешивается нравственными изъянами персонажа, девиантным поведением или какими-нибудь руками-ножницами — потому что иначе в этих ангелов во плоти никто не поверит. Эйдельштейн если чем свою красоту и уравновешивает, то подростковой наивностью человека, будто бы совершенно не сознающего собственной неотразимости.
На женский пол такое сочетание действует магнетически. Если его герой — школьник, по нему обязательно сохнут самые красивые одноклассницы, выглядящие по сравнению с ним настолько более опытными и зрелыми, что невольно думаешь: а это вообще законно? В него с первого взгляда влюбляется соседка, живущая этажом ниже и зашедшая поскандалить из-за шума («Первый снег»). Девушка-агент каких-то нацистских спецслужб, выискивающая беглых евреев на оккупированных территориях, стыдливо пожирает его глазами, собственноручно купает в тазике и всерьез задумывается: а может, лучше взять этого пацана в охапку и убежать с ним куда подальше — и от немцев, и от партизан («Праведник»)? Даже молодая мама героя в «Стране Саше» по-девичьи смущается своего сына и порой ведет себя с ним как безответно влюбленная дуреха-ровесница.
Он нередко косячит, но на него трудно сердиться всерьез. Ну да, прости, что женился на эскортнице («Анора»). Что застрелил твоего папу («Сто лет тому вперед»). Что наврал, будто он ученый-гляциолог и пишет докторскую диссертацию о ледниках, а сам простой одиннадцатиклассник, который готовится (точнее, не готовится) к ЕГЭ («Первый снег»). Он очень извиняется и, если вам от этого станет легче, готов признать, что он лох и лузер. Но ведь ничего страшного же не произошло? С эскортницей можно вот прямо сейчас развестись. Профессора Селезнева воскресить. А наврал — ну, просто чтобы произвести впечатление. Все же хорошо в итоге? К нему не липнет никакая вина — кажется, это качество среди прочего и привлекло Шона Бэйкера, который видел своего Ивана не злодеем и не чванливым жлобом, а, скорее, солнечным мальчиком-зайчиком. Невинным дитем, не ведающим ни добра, ни зла, как положено обитателю райского сада.
Герои Эдельштейна часто и живут в раю — точнее, в блаженном безвременье между важными вехами жизненного пути. Между школой и тем, что будет после нее: вузом или, как вариант, срочной службой в армии. Между мирской и монашеской жизнью. Между последними днями детства в Нью-Йорке и взрослой скучной работой в компании папы-олигарха. Лучше всего у актера получается играть вот такого человека — остановившегося на распутье, но не для того, чтобы вдумчиво выбрать дорогу, а просто чтобы подольше там постоять. Так и стоял бы там вечно, если бы, понукаемый сценаристами, не был вынужден принять какое-то решение (должна же быть в сюжете, что называется, развязка). Или если бы потерявший терпение окружающий мир авторитарно не принял решение за него. И, как только это происходит, магия рассеивается, а кино заканчивается, потому что дальше уже ничего интересного.
Из всех парубков отечественного кино Эйдельштейну ближе всего, кажется, Иван Мирошников из шахназаровского «Курьера». Тот тоже расслабленно длил невесомый миг между прошлым и будущим и не собирался ничего предпринимать. Но Иван, как это свойственно позднесоветским киногероям пубертатного возраста, был не по годам мудр. Он отлично знал, что будет дальше, иронично поглядывал на взрослых, угадывая в них свою будущую жизнь и заранее смиряясь с нею. С высоты своего здравого смысла незло юродствовал: косил то под дурачка, то под урку, пел «Соловья» Алябьева и залпом пил французские духи из семейного фарфора, чтобы побесить окружающих.
Герой Эйдельштейна не хочет никого бесить. Он играет ночью на трубе и бросает велосипед на узкой подъездной лестнице («Первый снег») лишь потому, что ему в голову не приходит, что это кому-то мешает. Водрузив на голову шляпу, словно Майкл Джексон, он застенчиво танцует под Кола Бельды — скорее сам с собой, чем с зачарованно смотрящей на него девушкой. В момент, когда нервы у всех на пределе, начинает читать рэп («Фарма») — не с целью потроллить, а просто вот ему захотелось сейчас читать рэп. Отгораживается от мира то наушниками, то игровой приставкой — потому что рай не бывает коллективным, там есть место только для одного. И еще он, в отличие от проницательного Мирошникова, понятия не имеет, что будет дальше — как, в общем-то, и каждый из нас.
«Ваня, сделай что-нибудь!» — трясла суженого за рукав несчастная Анора, призывая к подвигу и бунту. Ваня не делал ничего — не только потому, что он богатенький Буратино, а она бруклинская секс-работница. Но и потому, что понимал: будущее неизвестно, но неминуемо. Что должно случиться, обязательно произойдет, и никакие бунтари без причины или даже с причиной давно уже не в силах ничего изменить. Остается просто длить как можно дольше это состояние относительно блаженной невесомости, пока реальность не выловит тебя холодными руками из твоего индивидуального Эдема. А когда это все-таки произойдет, кино закончится — ведь дальше начнется совсем другая история, которая вряд ли кому-то понравится.
Текст: Роман Черкасов