Выбирай свой путь
Тяжелая ребенком бюргерша, переваливаясь, спешила к собору, к башне Двенадцати Старух — бессмертных и бессменных повитух этого Города. Дома остались пятилетняя Нелли с круглыми от страха глазами, недоваренная свекольная похлебка, некормленая малахольная кошка и растерянный муж. При первых признаках схваток женщина скинула запятнанный жиром фартук, натянула чистую рубаху, кликнула дочке, чтобы бежала к соседке, краснолицей Ханне, и метнулась прочь, на дорогу.
Каждый раз, когда тянущая боль внизу живота сгибала ее пополам, женщина с тоской вглядывалась в пыльное дневное марево — далеко ли еще до цели? Если, не дай Настоятель, младенец появится на свет вне стен башни, и роженица, и приплод будут на рассвете сожжены. Ибо если младенец родится дисгасто — никто не должен видеть его лица, прежде чем Настоятель наденeт на него маску. А то, что предписано, должно быть исполнено любой ценой.
Солнце светило все яростнее, бюргерша брела все медленнее, марево становилось все гуще. Плыли, качались перед глазами странные тени: то ли кошка с круглыми от страха глазами, то ли некормленый муж, то ли малахольная Ханна со свекольным румянцем на дряблых щеках.
Сведенное сухой жаждой горло разорвал хриплый крик. Нутряной, безнадежный, почти нечеловеческий. Роженица опустилась на раскаленные камни, разевая кривой щербатый рот, поползла к черному провалу двери. Статуи Двенадцати Старух на входе будто расплылись в воздухе, вытянулись к небу, змеясь и шипя что-то неразборчивое простому уху.
Иди к нам, торопись, мы поможем совершить то, что предписано.
Рывок из последних сил. Над головой сомкнулась спасительная темнота. Где-то там, вдалеке, в другой жизни, остались краснолицая Ханна с круглыми от страха глазами, сгоревшая в угли свекольная похлебка и малахольный муж с растерянной кошкой на плече.
***
Из речи Настоятеля на казнь преступившего законы,
записанная в соборе казенным писарем в триста семьдесят шестом году от постройки Города.
Я многого не люблю в этой жизни, мой мальчик.
Плохо прожаренное мясо. Болтливых женщин. Момент, когда топор палача с хрустом отделяет голову от шейных позвонков. Слишком много позерства в том, как голова, еще пуча глаза, катится по темному от сырости помосту, а толпа внизу вздымает грудь в едином вздохе великана. Я не люблю крови, не люблю хлюпающего звука входящей в сердце пики, не люблю вида стекающих на землю внутренностей.
Я не мясник, мой мальчик, что бы ты обо мне ни думал.
Но я адепт постоянства, порядка и пристойности, поэтому иногда с душевной болью приходится идти против своего естества.
Мой глупый мальчик с амулетом Старух, который я сам повесил тебе на шею при рождении! Да простят тебя небесные сферы. Ты хотел избавить Город от Настоятеля. Какое нетерпение было написано на твоей милой мордашке!
Но подумал ли ты о том, что без меня в Городе начнется хаос? Ты хоть знаешь, что это такое? Выбитые стекла, выбитые зубы, жирные мухи на трупах, стоны от городской стены до городской стены. Я этого не хочу, мой мальчик. И ты не хочешь тоже.
Ты можешь мне не верить, но они любят меня, действительно любят. Ведь благодаря мне каждый чувствует себя королем на выбранном для него месте. Герцог правит, стража стережет, кошка ловит мышей и ворует сметану, горожане днем работают, а вечером собираются дома за жирной похлебкой. И тень сомнения в правильности бытия не затрагивает их бараньи головы. А дисгасто? Что же, дисгасто счастливы уже тем, что люди не забьют их камнями, недовольные самим их существованием. Гармония, мальчик. Ты думаешь, так легко ее добиться?
Ты хороший человек, мой мальчик, и мог бы стать примерным гражданином моего Города. А мог бы и не стать. Есть такая вероятность. Я не могу позволить себе ошибиться. Поэтому сегодня в полдень топор палача отделит твою голову от шейных позвонков. Ничего не поделаешь. Такова жизнь. Тalis est vita, дружок.
***
Ночь за ночью я просыпаюсь в этом таинственном городе. Нет, я не сумасшедший, не напился накануне до зеленых человечков и не проглотил красную пилюлю Морфеуса. Я вообще против таблеток и скоропостижных решений. Просто после того, как накормил кота, поцеловал в затылок жену, которую наградил милым прозвищем Динь-Дон, и закрыл глаза, я попадаю сюда. Или туда. Смотря откуда прокладывать вектор.
Мое пробуждение сродни погружению в воду, когда все вокруг становится зыбким и тягучим, а движения медленными и скользящими. Но в то же самое время я отчетливо слышу стук каблуков по брусчатке, могу разглядеть до мельчайших подробностей поросшую вьюном кладку сторожевых башен, ощущаю липкую морось дождя на лице. Душный запах магнолии, дым угольных жаровен и зловоние ночных горшков неприятно щекочут горло. Мимо, прижимаясь к стенам домов, медленно проплывают люди. Жители города не замечают меня, словно человека-невидимку. Я несказанно этому рад, так как одет в то, в чем ложился спать — лишь в трусы и майку. Чувство сродни ощущению в снах, где ты разгуливаешь нагишом по людным улицам.
Я вглядываюсь в бледные одутловатые лица, грязную плоть в прорехах одежды, ловлю рыбий взгляд исподлобья. Вижу мужчин, которые, отставив зады, трут щетками каменные мостовые; стариков, бьющих поклоны у собора; женщин, сующих младенцам вислые груди; босых полуголых детей, играющих в камешки посреди грязных улиц.
Почти задевая меня алебардами, проходит ночная стража. Все как один — мясные мордовороты, с которыми не хочется встретиться в подворотне один на один. Я отступаю, ожидая кулака в лицо, острия пики у груди или просто громкого окрика. Но мордовороты не обращают на меня никакого внимания. Командир стучит в резную дверь. Не дождавшись, когда ее откроют, отдает резкий приказ на незнакомом мне языке. Один из стражников вышибает дверь ногой, остальные незамедлительно вламываются в дом.
Через минуту стражники выволакивают на улицу юношу лет пятнадцати, почти мальчика, с лихорадочно горящими щеками. Ловлю его взгляд, испуганный, отчаянный, бросающий вызов кому-то скрытому за бахромой ночи. Мальчишку толкают. Он летит лицом вниз на камни мостовой. Мальчишка смотрит сквозь меня невидящими глазами. Нос и губы — сплошное кровавое месиво. Его поднимают пинками, заламывают руки за спину, сдирают с шеи блестящий круглый амулет и уводят. Вокруг никого, словно так и должно быть.
Город молчит, плотно сжав створки ставень и дверей.
Неожиданно наступает вечер. Небо на горизонте цветет чахоточным румянцем. Городской прибой выносит меня к собору — суровому каменному аскету в изысканных витражах. Я никогда не любил готику за чрезмерную мрачность и вот теперь столкнулся нос к носу. Кованые шпили крыши напоминают утыканную шипами булаву. Уродливые химеры тянут ко мне раздвоенные змеиные языки. Небесное и возвышенное нависает надо мной многотонной тушей. По бокам главного портала — двенадцать статуй из пористого серого камня, двенадцать древних старух. Длинные накидки с острыми складками, шершавые щеки, шершавые подбородки, шершавые глазницы. Статуи оживают, медленно, будто через силу, поднимают руки. Кто они? Неизвестные мне святые? Непонятные мне дьяволицы?
Я могу поклясться, что дверь портала не открывалась, но в проеме вдруг возникает человеческая фигура. Незнакомец в таком же сером плаще, как и старухи, но в нем нет ничего отталкивающего. Наоборот, неизвестный окружен аурой доброжелательности и спокойствия. Алая бархатная шапочка уютно устроилась в окружении седых легкомысленных кудряшек.
Мягкие руки в кольцах, мягкий округлый подбородок, мягкие румяные губы. Чувствую едва заметный запах слипшихся лимонных карамелек без оберток. Такие иногда покупала мне в детстве мама. Румяные губы наплывают, как кадр кинофильма, шепчут что-то на языке с невозможным количеством шипящих. Хочу ответить, что не понимаю по-змеиному, но тут до меня доходит смысл сказанного:
— Что ты здесь делаешь, милый путник? Тебе лучше уйти.
Хочу крикнуть, что не нарочно плыву по этим узеньким улочкам, но получается только выдавить сдавленным горлом:
— Как?
И тут же меня окутывает пузырь воздуха, вырываясь на поверхность, подальше от страшного сна-не-сна.
Прижимаю потной рукой кнопку будильника, но не могу полностью стряхнуть с себя морок. Мои руки, подушка, волосы Динь-Дон пахнут лимонными карамельками. Запах остается со мной, когда я надеваю костюм и галстук, стою в пробке, раздраженно сигналя другим водителям, отстукиваю на клавиатуре постановления и отчеты, ужинаю в кафе с женой. Морок отступает лишь тогда, когда я обнимаю теплую податливую плоть Динь-Дон, зарываясь в легкие светлые пряди. Потом запах снова возвращается. По нему, как по веревочной лестнице, я снова спускаюсь (или поднимаюсь) в проклятый Город.
Первое, что понимаю — я оказался на окраине. Метрах в двадцати нависает над домами-развалюхами крепостная стена с аккуратными стрельчатыми башенками. Похоже, здесь живет беспросветная голытьба. Которая пролетарии всех стран. Впрочем, это уже из другой оперы, времени и места.
Под ноги мне с кудахтаньем бросается заполошная курица. Хорошо хоть, не свинья. Второе, гораздо более важное: у меня теперь есть одежда. Шерстяные рубаха и штаны, короткая накидка. На ощупь ткань ее — сухой песок, стекающий с открытой ладони. И, самое захватывающее, меч в кожаных, с металлическими полосами, ножнах. Осторожно берусь за рукоять и вынимаю его сантиметров на пять. Сталь блестит на солнце жирной ртутью. Поскорее топлю клинок в ножнах — я ведь ни черта не понимаю в холодном оружии. В огнестрельном, впрочем, тоже. Сугубо мирный человек — нормальный продукт своего времени. Как бы не пораниться и не поранить никого вокруг.
Кто я здесь и сейчас? Путешественник? Охранник? Воин?
— Смотрите, Ланцелот! — восторженно шепчет за спиной тонкий детский голосок.
Оборачиваюсь на звук и сталкиваюсь со взглядом девочки подростка, восторженным, испуганным и немного кокетливым одновременно.
Девочка похожа на извалявшегося в грязи неуклюжего плюшевого медвежонка, светлые тонкие волосы сбились в чудовищный бурый колтун. Что-то с ней не так. Только через минуту соображаю, что нездоровая пухлявость, пологие плечи, короткая толстая шея и плоский затылок — признаки даунизма.
Девочка счастливо улыбается и протягивает мне короткопалую ручонку:
— Вы за мной, сударь?
— Не обращайте внимания, — советует сидящий рядом подросток. — Бо считает, что каждый рыцарь приезжает, чтобы взять ее в жены. Дурка она, короче. Кто еще будет с нами знаться.
Вокруг короче-дурки расположилось четверо мальчишек тринадцати-пятнадцати лет. Смотрю на них, и сердце ухает вниз, в пятки. То, что я вижу — зрелище не для слабонервных. У всех ребят лицо ото лба до подбородка затянуто тонкой, потемневшей от времени кожаной маской. Кажется, она уже давным-давно приросла к лицам и повторяет их мимику не морщась и не собираясь в складки. Отверстие для губ, узкие прорези для глаз. За ними не определишь даже цвета радужки. Отросшие лохматые волосы, обрамляющие маску, живые и настоящие, делают картину еще более ужасающей. Мальчишки напоминают мне чудовищ-мумий со стянутыми гнилыми бинтами головами. Привет голливудским фильмам.
— Вы здесь в первый раз, сударь? — спрашивает пацан постарше. — Никогда не видели дисгасто и не слышали о Настоятеле?
— Дисгасто?
— Ну да, дисгасто. Те, на кого Настоятель сразу после рождения надевает эту гадость, — мальчишка дотрагивается до покрытого маской подбородка. Сам он худой и низкорослый, но запястье широкое и рука, вся в шрамах и свежих царапинах, крепкая. — Вы не в первый раз у нас, сэр Ланцелот?
— Во второй. И я не Ланцелот.
— Быстро же вы обзавелись оружием, — мальчишка игнорирует мой ответ про имя. — Вы сильный рыцарь, да! Другим и месяца не хватает.
В конце улицы слышится тяжелый топот ног и громкая брань.
— Кончай отдыхать. Нам пора, — поднимается пацан. — Но мы еще встретимся. Если хотите, Бо покажет вам город.
— Я не...
— Вот и хорошо. Будьте снисходительны к ее куриным мозгам. И купите хлеба — свой она добросердечно отдала нам.
— Здорово! Гулять. Здорово! — Бо хлопает в ладоши и улыбается непосредственно, как трехлетняя малышка.
— Наш город — он такой город, он такой самый-самый, лучше нигде нет. В нашем городе... Нашим городом... — Бо тараторит без умолку, скачет рядом со мной молоденькой козочкой. Прерывается только для того, чтобы откусить от булки, которую я купил у лоточника на неизвестно откуда взявшиеся в кармане монетки.
— Наш город...
От тоненького пронзительного голоска у меня начинает болеть голова.
— В вашем городе детей заставляют ходить в уродливых масках!
— Не только детей, сударь, — щебечет Бо. — Взрослых тоже. Это для их же блага. Настоятель смотрит на новорожденных в волшебный кристалл и, если видит, что в младенцах разгорается неправедный огонь, надевает ему на лицо маску. И эти, с маской, становятся добрые-добрые. Я с ними водюсь. Но на самом деле это не маска, это что-то вроде ошейника, который смиряет дурные порывы. Поэтому наш город...
— Хватит о городе, — сжимаю я виски.
— Как же хватит, — растерянно квохчет Бо. — Мы же еще ничего не видели. Смотрите, вон главный собор!
Ну да, та самая готическая жуть, которую я видел еще в предыдущее свое посещение. Красивенько и ужасненько. Впечатляет, да. Старухи эти. Ночью глянешь — проснешься заикой. Будто подмигивают. Обещают: и тебя сожрем, дорогой, не сомневайся.
— Смотри-смотри, — дергает меня за руку Бо. — Вон роженица! Бежит к дверям главного портала.
Вряд ли можно назвать это бегом. Женщина едва переставляет ноги. Подвывает, поддерживая круглый живот. Опускается на колени, упирается лбом в камни мостовой. Все ее тело сотрясает крупная дрожь, словно роженица только что выбралась из ледяной реки. Делаю шаг навстречу — надо помочь человеку.
— Нельзя! — Бо тянет меня за руку. — Нельзя помогать. Иначе Настоятель не сможет увидеть судьбу новорожденного.
Женщина, наконец, добирается до двери и исчезает внутри собора. Облегченно вздыхаю.
— Ой! — Девчонка зажимает рот ладонью.
На одной из улиц появляется вдруг уже знакомая мне фигура в сером плаще. В воздухе разливается запах лимонных карамелек. Каменные старухи будто оживают, колышутся в загустевшей патоке воздуха, тянутся к незнакомцу.
— Настоятель, — шепчет Бо, опускаясь на колени.
— Опять ты, — человек недовольно глядит на меня. — Уходи, путник. Я уже говорил: тебе здесь не место!
— Что будет с ребенком? — кричу я. — Вы наденете на него маску?
Настоятель молчит, взмахивает широкими рукавами плаща, похожего на сутану, и я, вновь заключенный в воздушный пузырь, поплавком вылетаю в свой мир, в свою родную постель.
— Что с тобой? — спрашивает за завтраком моя любимая. — Ты сам не свой последнее время.
— Ничего, все думаю о том новом проекте на работе, — отговариваюсь я.
***
Знакомое место у крепостной стены. Знакомые ребята: четверо в масках и болтушка Бо. Трое подростков и девочка склонились над четвертым, тем, что постарше. Он лежит на животе, рубаха, в грязи и копоти, задрана к шее, на спине вздулся студенистым бледным пузырем ожог величиной в мою ладонь. Мальчишка тихо стонет сквозь закушенные зубами пальцы.
— Что случилось? — подхожу ближе.
Бо поднимает на меня покрасневшие глаза со слипшимися от слез ресницами:
— Хозяин кожевенной мастерской выплеснул на Тролля чугунок кипятку — ему показалось, что Тролль медленно работает. А когда облил, не дал уйти до конца смены. Вы умеете лечить раны, сэр Ланцелот? И вы накажете хозяина?
— Могу с ним поговорить, — бурчу я неуверенно. — Пустите меня, ребята, я посмотрю, что можно сделать.
Собственно, сделать я могу совсем немного: проколоть заботливо подсунутой Бо иголкой пузырь ожога, перебинтовать спину и грудь относительно чистой тряпицей и посоветовать отвести мальчишку со странным погонялом к какой-нибудь знахарке.
— Сволочной у тебя хозяин, — бросаю в никуда.
— Обычный, — цедит сквозь зубы Тролль. — С такими, как мы, даже стоять рядом не хотят. Как еще прикажете с нами обращаться! Дисгасто даже имени не положено, только клички, все на «т» почему-то. Вот он Таракан, а он Тефтель, а он — Трубочист.
Таракан мосласт и лохмат, у щуплого малорослика Тефтеля, самого младшего, переливается всеми цветами радуги синяк на предплечье, а рыжие вихры торчат во все стороны. «У него должны быть веснушки на носу, — думаю я. — Но никто их никогда не видел». Трубочист, грязный и тощий, как бездомный пес, полностью подтверждает свое прозвище. И все они стоят пригнув голову, словно боятся выпрямиться в полный рост.
Мальчишки без имени смотрят на меня сквозь узкие прорези в коже, и я краснею, будто сам лично виноват в их судьбе.
— Зачем ты так... с мальчишкой. Он ведь человек, не скотина... — общаюсь я с похожим на черта хозяином кожевни и одновременно борюсь с тошнотой — от чанов с концентрированной известью и куриным пометом запах идет совершенно убийственный.
— Дисгасто не человек, — скребет в затылке хозяин. — Дисгасто — большая сволочь, которой маска не дает развернуться в полную силу. Слава Настоятелю, он знает, как их приструнить. А мы, люди маленькие, помогаем по мере возможности. Купи шкурку, сэр рыцарь! И больше ко мне не приставай, иначе твою спущу.
Тут хозяин демонстративно перекладывает разделочный нож из одной руки в другую. Из сарая на заднем плане появляются весьма хмурые работники, вид которых не предвещает ничего хорошего. Посрамленный, я отступаю из этого маленького ада.
***
В этот раз я оказываюсь в городе ночью. Жутковатое зрелище. Контуры домов дрожат, напоминая статуи старух. Ни звезд, ни Луны, одна сплошная черная гуашь, матовая, холодная и абсолютно беспросветная. Может, оттого, что местные жители никогда не смотрят вверх, на небо.
Сквозь тонкие подметки сапог я чувствую округлые булыжники мостовой.
На площади меня встречает старая знакомая Бо.
— Идем-идем! Какой же ты медлительный. Торопись!
Девочка косолапо, как медвежонок, топает впереди, поддерживая передник, набитый яблоками. Останавливается около то ли сарая, то ли склада в глухом переулке. Вид у здания нежилой — на него упало дерево, проломив часть крыши и стен. За щелястыми досками, на фоне свечей, видны человеческие тени. Маленькая Бо без труда проскальзывает в дыру в развалинах, мне приходится повозиться. Продравшись, наконец, через обломки досок и словив десяток заноз, натыкаюсь на широкую спину неизвестного мне дисгасто. Взрослого. Тот сидит, скрестив ноги, в одной руке у него книга, которую он держит перед самым носом, пальцем другой медленно водит по строчкам. Буквы латинского алфавита, но языка я не знаю. На шум дисгасто оборачивается.
— Таран, — представляется он. — Слышал о тебе от своих мальчишек, сэр Ланцелот.
Бо протягивает Тарану яблоко. Плохонькое, червивое. Тот с наслаждением вгрызается в хрусткую мякоть.
— Читать умеешь? — строго спрашивает он.
— Умею.
— Молодец! — хвалит Таран. — Я тоже. В книгах — вся мудрость мира!
Я удивлен: не ожидал от дисгасто такой образованности.
— Знаешь, почему нас так боится Настоятель? — продолжает Таран. — Знаешь, почему так ломает жизни? Мы не такие, как все, и он это видит. Настоятелю не нужны умники, и мечтатели, и творцы. Только серое стадо — им легче управлять. И мир остается таким же на сотни лет назад и сотни лет вперед. Никаких неожиданностей. Вот смотри.
Таран подходит к рыженькому Тефтелю, приглашает меня наклониться пониже, вижу в замурзанных пальцах с обломанными ногтями деревянного человечка с надетыми на плечи фанерными крыльями. Тефтель прикрывает фигурку ладонью и низко склоняет голову. Похоже, мальчишка смущен чужим вниманием. Под чертовой маской эмоций не разобрать.
— Или вот, посмотри. — Таран протягивает мне свечу.
Я поднимаю ее повыше и подхожу к стене. На досках углем нарисован собор, очень похожий на городской. Только вот ничего зловещего в нем нет. Всего несколько лишних штрихов, несколько замазанных мест, и храм — будто раскрытые ладони, сведенные вместе, а башня — птица, которую он отпускает в небо.
— Это Трубочист. Он любит малевать всякую дребедень.
— А Тролль? — спрашиваю я.
— Он хороший человек. И Таракан тоже, — мягко отвечает Таран. — Поверь, это не так уж мало в нашем мире. Да и в вашем тоже.
Маленький Тефтель смотрит на меня, в руке у него зажато яблоко, которое принесла Бо. Подбираю забытый на столе уголек и не очень удачно (художник из меня фиговый) рисую на занозистых досках деревянный биплан Первой мировой.
Мальчишка зачарованно следит за моей ладонью. Потом произносит едва слышно, протягивая своего крылатого человечка:
— На. Подарок.
***
Прихожу в себя разметавшимся в постели: простыни смяты, одеяло сбито, сердце стучит. В кулаке зажат человечек, которого смастерил Тефтель.
— Что с тобой? — смеется Динь-Дон. — Ты стонал, храпел, вертелся и пинал меня ногами.
— Мне снился страшный сон, — оправдываюсь, пряча человечка под кровать.
— Тех, кому снятся страшные сны, надо наказывать! — заявляет моя любимая, хватает подушку и колотит ею меня по голове.
— Ах так! Берегись!
И мы начинаем веселую возню, в результате которой я повержен, стреножен и обезврежен долгим поцелуем. Мягкие длинные волосы щекочут лицо, колени упираются в бедра, тонкие пальцы гуляют по моим губам.
— У нас будет ребенок!
— У кого?
— У нас.
В голове будто хлопушка взрывается. Где ребенок? Кому ребенок? Нам рано ребенок! Это такая ответственность! Так хорошо жилось вдвоем. Теперь все изменится. В какую сторону? Она будет любить его и забудет про меня. Мама!
Динь-Дон смотрит на меня и так счастливо и спокойно улыбается, что только и могу, что сказать:
— Это здорово, дорогая!
«Как-нибудь справимся», — добавляю про себя.
Наша с Динь-Дон тайна рвется изнутри, как проглоченный воздушный шар, едва не слетая с кончика языка. Чтобы удержать ее, надуваю щеки и становлюсь похожим на хомяка. Сегодня ночью мне хочется в милые колыбельные сны моей любимой, но жизнь распорядилась иначе. Я снова стою на окраине пропахшего лимонными леденцами города. Мимо, шаркая рваными башмаками, проходит женщина с корзиной яблок. Я бы купил ее для своих друзей, но в карманах нет ни гроша.
Солнце раскаленным колобком катится за горизонт, покрывая облака алой глазурью. Зазевавшаяся туча наколота на шпиль соборной башни, как на вилку, и дрожит студенисто, пытаясь освободиться. Оглядываюсь в поисках мальчишек в масках. Тролль как всегда возникает рядом неожиданно, словно чертик из табакерки. Он лохмат и возбужден больше обычного.
— Сэр Ланцелот, у нас Тефтель... — Мальчишка всхлипывает.
Меня накрывает нехорошее предчувствие.
— Что с ним?
— Сэр Ланцелот, идемте!
Я иду, почти бегу вдоль узких запутанных улочек, следуя за худой спиной, и еле успеваю затормозить. Мальчишки и Таран расступаются, пропуская меня вперед. Бурый от старости плащ накрыл маленького Тефтеля с головой, я вижу выгнутую под немыслимым углом руку и рыжие солнечные волосы в запекшейся крови.
— Кто? — спрашиваю я хрипло.
— Он сам, — Таран роняет слова, как молоток на наковальню. — Говорил, что докажет людям, докажет Настоятелю, что не отребье, не тупое животное, лишенное души. Сказал, что полетит над миром. Смастерил крылья по вашему рисунку и сиганул с колокольни, глупый.
— Глупый, — повторяет Тролль, вытирая ладонью глаза.
Куда капают слезы, если к лицу приросла маска?
— Разве так должно было случиться, друг Ланцелот? Уберите Настоятеля из нашего города, только вам это по силам, — просит Таран.
И в первый раз я принимаю его слова всерьез.
Я не убийца. И это, должно быть, написано крупными буквами у меня на лбу. В последний раз я дрался лет двадцать назад, еще подростком, а уж о том, чтобы застрелить человека или заколоть ножом...
Но тем не менее спрашиваю:
— Что я должен сделать?
— Все очень просто, мой друг! Застань Настоятеля в соборе, положи ему руку на плечо, скажи: «У тебя нет надо мной власти» — и он исчезнет. Испарится. Рассеется. Главное — руку на плечо. Понял? Ты из другого мира, и ты — сэр Ланцелот. Ты сможешь!
Заплеванная мостовая. Контур маленькой неподвижной фигурки под старым плащом. Короткая жизнь пунктиром. Отчаяние. Надежда. Безрассудный и безнадежный поступок. Глупая жирная точка. Невозможность повернуть время назад.
Все очень просто, мой друг!
— Все очень просто, — повторяю на пути к собору. — А в крайнем, в самом крайнем случае — это ведь сон. Всего лишь сон, не правда ли? А во сне нельзя умереть по-настоящему. Или можно?
Ребенок на мостовой. Скоро ребенок будет и у меня. Только я никому не позволю надеть на него маску.
Поднимаюсь по ступенькам, протягиваю руку, чтобы открыть дверь. Неожиданно она широко распахивается. На площадь ступает ошалевшая горожанка с младенцем на руках. Подол юбки сзади густо измазан кровью напополам с пылью. Младенец возмущенно пищит. На крошечное личико, на тугие щеки натянута мягкая, податливая еще маска нежного телесного цвета. Но меня уже ничем не удивить. Огибаю женщину, делаю шаг вперед, и меня будто затягивает в мрачное чрево собора. Вокруг темно, жарко, влажно, как в парнике. Я не чувствую времени, не вижу, где нахожусь. Так, наверное, должен ощущать себя плод в утробе матери. Где-то здесь пустили заскорузлые корни двенадцать зловещих старух, корявые побеги оплели меня, качают, как в колыбели, напевая в ухо страшные сказки. Пространство вокруг зыбится, пульсирует, дышит. Невозможно оценить его размеры и определить границы. Пространство полно звуков. Они отражаются от невидимых стен, переплетаются, перекрывая друг друга. Стоны, жаркий шепот, жалобное мяуканье. Отвожу руку в сторону, пальцы погружаются в теплый вязкий кисель. Впереди появляется просвет, созданный факелом в руке улыбчивого человека с румяными губами. Настоятель.
— Здравствуй, заблудившийся путник. Я ждал тебя.
Молчу, собираюсь с силами, чтобы сыграть свою роль рыцаря, сэра и героя. Поверьте, это очень нелегко.
Настоятель пользуется паузой. Голос его приветлив и спокоен. Голос уверенного в своей правоте палача:
— Я не буду убеждать тебя, что ты неправ. Пустая трата времени. Тебе крепко заморочили голову. Расскажу тебе о том, о чем они «забыли» тебе сообщить. Ты ведь знаешь, путник, в любом мире мы прежде всего блюдем свои интересы. Можешь ли ты уничтожить меня? Да, можешь. Но только для этого ты должен навсегда остаться здесь, в этом городе. Ты уже никогда не сумеешь вернуться домой, увидеть своих близких, окунуться в привычную с рождения жизнь. Вместо этого ты должен будешь принять этот мир, грязный, несовершенный, жестокий, как единственный в твоей жизни, взять тяжесть его судьбы на свои плечи. Готов ли ты к такой жертве, сэр Ланцелот?
Все очень просто, мой друг!
Такого поворота событий я не ждал. Шел сюда с опущенным забралом и ожесточившимся сердцем, был уверен, что поступлю как надо, по совести. Теперь ощущение такое, будто на полной скорости въехал в стекло витрины. Оглушительный удар лицом в воздушный мешок, кругом осколки, и душу вышибло начисто.
Готов ли я к такой жертве? Больше не увидеть Динь? Не увидеть своего будущего ребенка? Родителей, друзей, весенний парк во время воскресных прогулок, воняющие бензином милые старые автобусы, смартфон, с которым не расстаюсь даже ночью?
А с другой стороны, я так привязался к ребятам в этом Городе. Они мне уже не чужие. Как я буду смотреть в глаза своим детям, если брошу пацанов дисгасто здесь, даже не попробовав изменить их судьбу к лучшему.
Два решения. Две дороги. И невозможно выбрать ту, что главнее.
Я замираю перед Настоятелем не зная, что ему ответить. Но никто за меня решение не примет.
Выбирай свой путь, человек.
Выбирай свой путь.
Выбирай.
Уважаемый читатель!
При подсчёте учитываться будут баллы только зарегистрированных пользователей, оценивших не менее десяти работ. Голосовать за собственные конкурсные произведения и раскрывать тайну авторства нельзя, но участвовать в голосовании авторам — необходимо.
Помним:
► 1 – 3 балла: – работа слабая, много ошибок;
► 4 – 6 баллов: – работа средненькая, неинтересная, или плюсы «убиваются» неоспоримыми минусами.
► 7 – 8 баллов: – работа хорошая, требуется небольшая доработка
► 9 – 10 баллов: – работа хорошая, интересная.