Смотрел трансляцию концерта Хиблы Герзмавы и Олега Аккуратова в Сочи и поймал себя на мысли: невозможно оторваться от песен, написанных в СССР. Они обладают непостижимой притягательностью, особенно в исполнении таких мастеров, как Хибла и Олег. В их программе «Где-то далеко, в памяти моей» звучат шедевры золотой эпохи советской песенности 40–70-х годов прошлого века. И поневоле возникает вопрос: как в столь безбожную эпоху могли появляться такие прекрасные песни?
Этот риторический вопрос призван заострить внимание на советском проекте, который до сих пор вызывает споры, равно как и фигуры тех, кто был у его руля. Роман Чингиза Айтматова «И дольше века длится день» (название взято из стихотворения Пастернака), выпущенный в 1980-м году, представляет собой оригинальный слепок той эпохи. Несмотря на цензурные преграды, произведение увидело свет и стало отражением Советской эпохи. Кыргызский мастер письма Айтматов оставил после себя много выдающихся произведений, но этот роман, первый в его карьере, по праву считается одним из важнейших.
Роман многослоен, словно 10 пирогов с разными начинками, которые сложили конусом. Здесь фольклор переплетается с реализмом, философскими размышлениями и откровенным издевательством над прихвостнями советского режима. Каждая часть написана в уникальной манере. Это сложная задача, но Айтматов справился с ней блестяще.
Его роман остаётся актуальным спустя более 40 лет, а многие описанные идеи и события кажутся пророческими. Например, проекты Илона Маска с колонизацией Марса перекликаются с описанием космических амбиций США и СССР в книге.
Айтматов знал степную жизнь не понаслышке. В годы Великой Отечественной войны он, четырнадцатилетний подросток, успел поработать секретарём сельсовета, учителем, комбайнёром. Реализм в его произведениях основывается на личном опыте.
Степные люди, ввиду того, что их бытие не замусорено лишним, относятся адекватно к жизни, смерти, многолетней дружбе, у них есть чёткая и понятная семейная иерархия. Муж - глава семьи, жена - за мужем. Подлость, разумеется, и сюда проникала, но от тех, кто её проявлял, стремились сразу же избавляться, как от гангрены. Аул - это семья, где все пьют из одного колодца.
Любая смерть, тем более в степи - это горе, которое сопровождается хлопотами. Они ложатся на плечи тех, кому умершей был небезразличен.
«Умереть не просто, а похоронить человека честь по чести в этом мире тоже нелегко. Обнаруживается всегда, что того нет, этого нет, что всё нужно добывать в спешном порядке, начиная от савана и кончая дровами для поминок.»
Собственно, путь от известия о смерти Казангапа до предания его тела земле и есть ключевая сюжетная ветка романа. Но это лишь один из слоёв произведения
Айтматов размышляет над извечным вопросом отцов и детей. Сын покойного, Сабитжан, архетипичный представитель поколения, оторванного от традиционных ценностей.
«На первый взгляд — вроде ничего малый. Все-то он знает, все-то он слышал, только толку мало от всего этого. Учили, учили по интернатам, по институтам, а человечек получился не ахти. Похвалиться любит, выпить, тосты говорить мастак, а дела нет. Пустышка, одним словом, оттого и жидковат против Казангапа, хотя и дипломом козыряет. Нет, не удался, не в отца пошел сын. Но бог с ним, что ж делать, какой есть.»
Весь посёлок активно готовился к похоронам, кроме сына покойного.
«И только Сабитжан мельтешился тут, отвлекая от дел, разглагольствовал о том о сем, кто на какой должности в области, кого сняли с работы, кого повысили. А то, что жена его не приехала хоронить свекра, это его нисколько не смущало. Чудно, ей-богу! У нее, видите ли, какая-то конференция, а на ней должны присутствовать какие-то зарубежные гости. А о внуках и речи нет. Они там борются за успеваемость и посещаемость, чтобы аттестат получить в лучшем виде для поступления в институт. «Что за люди пошли, что за народ! — негодовал в душе Едигей. — Для них все важно на свете, кроме смерти!» И это не давало ему покоя: «Если смерть для них ничто, то, выходит, и жизнь цены не имеет. В чем же смысл, для чего и как они живут там?»»
...«Нет, пусть полюбуются молодые, особенно Сабитжан, пусть поймут: похороны достойно прожившего человека не обуза, не помеха, а великое, пусть и горестное событие и тому должны быть свои подобающие почести. У одних играют музыку, выносят знамена, у других палят в воздух, у третьих цветами путь устилают и венки несут…»
Сабитжан — человек с современными пороками: карьеризм, гордыня, циничное отношение к семье. Но у покойного Казангапа был ещё ребёнок - дочка, выбравшая себе в мужья пьяницу. И Чингиз Айтматов превосходно сумел "крупными мазками" описать их жизнь.
«…смерть отца явилась для нее поводом выплакаться, излить принародно душу, всё то, что давно не находило открытого выхода в слове. Плача в голос, обращаясь к умершему отцу, растрепанная и опухшая, горько сетовала она по-бабьи на свою нескладную судьбину, что некому ее ни понять, ни приветить, что не удалась ее жизнь с молодых лет, муж — пропойца, дети с утра до вечера околачиваются на станции без призора и строгости и потому превратились в хулиганов, а завтра, может, и бандитами станут, поезда начнут грабить, старший вон выпивать уже начал, и милиция уже приходила, предупредили ее — скоро дело дойдет до прокуратуры. А что она может поделать одна, а их шестеро! А отцу хоть бы что.
А тому и действительно было хоть бы что, муж ее сидел себе опустошившийся и смурной, с грустным, отрешенным видом, все же на похороны тестя приехал, и молча курил себе вонючие, бросовые сигареты. Для него это было не впервой. Он знал: покричит-покричит баба и устанет…»
«Почему, что помешало им стать людьми, от которых не отвращалась бы душа?..» - автор предлагает задаётся этим важным вопросом. В конце произведения он же ставит знак равенства между Тансыкбаевым (имя нарицательное в романе), который хладнокровно не пускает жителей посёлка на кладбище и Сабитжаном.
«А что, если такой человек у власти окажется — заест ведь всех, заставит подчиненных прикидываться всезнайками, иных нипочем не потерпит. Он пока на побегушках состоит, и то как хочется ему, чтобы все в рот ему глядели, хотя бы здесь, в сарозеках...»
Мы понимаем, что степные жители, в основном, мусульмане. По ходу чтения раз за разом убеждаемся, что Едигей отнюдь не набожный человек. Конечно, он задумывается «о высоком», но Бога не боится. Он обращается к нему как «простой человек ко Всевышнему», постоянно приговаривая «если ты есть». То есть Едигей - человек неверующий, но воспитанный в обществе, которое Бога чтило и молилось ему регулярно. Оттого он знает и понимает молитвы.
Тем не менее, в произведении есть одно место, когда даже Едигей говорит: "Бога нет". Это происходит в момент отчаяния. Ему кажется, что несчастнее его на свете в тот момент никого нет. А между тем, он был спасён от тяжкого греха. Для меня перемена и душевные терзания Едигея в тот момент - самый неоднозначный момент в романе. Вроде, и веришь, а с другой стороны такой образ поведения совершенно не вяжется с тем характером героя, который рисуется нам в остальное время. Как бы некая фальшь почувствовалась мне во время чтения.
«Только он один, неведомый и незримый, мог примирить в сознании человеческом непримиримость начала и конца, жизни и смерти. Для того, наверно, и сочинялись молитвы. Ведь до бога не докричишься, не спросишь его, зачем, мол, ты так устроил, чтобы рождаться и умирать. С тем и живет человек с тех пор, как мир стоит, — не соглашаясь, примиряется. И молитвы эти неизменны от тех дней, и говорится в них все то же — чтобы не роптал понапрасну, чтобы утешился человек. Но слова эти, отшлифованные тысячелетиями, как слитки золота, — последние из последних слов, которые обязан произнести живой над мертвым. Таков обряд.
… Глядя на своих молодых попутчиков на тракторах, Буранный Едигей искренне сокрушался и сожалел — никто из них не знал никаких молитв. Как же они будут хоронить друг друга? Какими словами заключат они уход человека в небытие? «Прощай, товарищ, будем помнить»? Или еще какую-нибудь ерунду?»
А ведь действительно, как мы, молодое поколение, будем друг друга хоронить? Мне вот, скажем, повезло, потому что в моей семье почитают смерть. Кладбище посещают, поминают родственников. За это, как правило, отвечают старшие. У бабушки всё записано - кого, когда поминать. Она и нам напоминает. Не станет её - будет напоминать мама, Бог даст. Но и она не вечная. Я задаюсь вопросом: будет ли моя жена относиться к смерти как они, учитывая легкомысленность, взбалмошность нашего века? Время покажет.
Айтматов пишет о необходимости духовного наследия, которое превосходит материальное. Однако в советском обществе такие ценности зачастую оставались без поддержки.
«Я все думаю, что могу сделать для своих детей. Кормить, поить, воспитывать — это само собой. Сколько смогу, столько смогу. Я прошел и испытал столько, сколько другому, дай бог, за сто лет не придется, я еще живу и дышу, не зря, должно быть, судьба предоставляет мне такую возможность. Может быть, для того, чтобы я что-то сказал, в первую очередь своим детям. И мне положено отчитаться перед ними за свою жизнь, поскольку я породил их на свет, я так понимаю. Конечно, есть общая истина для всех, но есть еще у каждого свое понимание. А оно уйдет с нами. Когда человек проходит круги между жизнью и смертью в мировой сшибке сил и его могли по меньшей мере сто раз убить, а он выживает, то многое дается ему познать — добро и зло, истину и ложь…»
«В прежние времена люди детям наследство оставляли. К добру ли, к худу ли оставалось то наследство — когда как. Сколько книг об этом написано, сказок, в театрах сколько пьес играют о тех временах, как делили наследство и что потом сталось с наследниками. А почему? Потому что наследства эти большей частью несправедливо возникали, на чужих тяготах да чужими трудами, на обмане, оттого изначально таят они в себе зло, грех, несправедливость. А я утешаю себя тем, что мы, слава богу, избавлены от этого. Мое наследство вреда никому не причинит. Это лишь мой дух, мои записи будут, а в них все, что я понял и вынес из войны. Большего богатства для детей у меня нет. Здесь, в сарозскских пустынях, пришел я к этой мысли. Жизнь все время оттесняла меня сюда, чтобы я затерялся, исчез, а я запишу для них все, что думаю-гадаю, и в них, в детях своих, состоюсь когда-нибудь. То, чего не удалось мне, может быть, достигнут они... А жить им придется потрудней, чем нам. Так пусть набираются ума смолоду.»
В последнем отрывке при желании можно усмотреть нечто пророческое. Жизнь, безусловно, ускорилась и да - нам до всего приходится доходить своим умом. С другой стороны, простите, а были ли другие времена? Человеку всегда нужно было доходить до всего своим умом. Мне могут возразить, дескать, у тех, кто жил раньше, не было того, что есть у нас, а именно - наши условия уже при рождении лучше, чем у любого царского или императорского отпрыска раньше - у нас ведь есть доступ ко всемирной паутине, которая хранит знания, накопленные за сотни, а то и тысячи лет. Но от этого мы ведь не стали сверх-людьми. Отчего же?
Всё дело в целях и задачах - мы, христиане, читаем, учим наизусть молитвы, изучаем Слово Божие, слушаем богословов и проповедующих протоиереев с целью Спастись, обрести Жизнь Вечную.
Мы и мертвецов своих поминаем, проводим в путь последний для того, чтобы они тоже обрели Жизнь Вечную, чтобы облегчить участи их душ.
А у большинства из героев этого прекрасного романа подобных целей нет. А когда живёшь без Царя в голове, нечего удивляться тому, что жизнь похожа на ад. Куттыбаев размышлял во время пытки в камере:
«Отчего же они такие? Ведь с виду люди. Как можно носить в себе столько злобы? Ведь никому из них я не сделал никакого зла. Они не знали меня, я не знал их, но избивают, издеваются, словно из кровной мести. Почему? Откуда берутся такие люди? Как они становятся такими? За что они меня истязают? Как выдержать, как не свихнуться, как не расшибить себе голову о стену?! Потому что другого выхода нет».
В лице Абуталипа мы видим ещё один архетип как бы всех политзаключённых, жизнь которых была погублена ни за что.
«…даже на войне он так не страдал. Тогда он, бедовая голова, был сам по себе, а теперь он убеждался, что в, казалось бы, обыденнейшем явлении — в детях — заключен величайший смысл жизни, и в каждом конкретном случае, у каждого человека — свое счастье, счастье, что они есть, и трагедия, если остаться без них. Теперь он убеждался и в том, сколь много значила сама жизнь пред ее утратой, когда в последний час, в озарении последнего, жуткого света перед неизбежным уходом во тьму, настанет подведение итогов. И главный итог жизни — дети. Возможно, потому так и устроено в природе — жизнь родителей расходуется на то, чтобы вырастить свое продолжение. И отнять родителя от детей — значит лишить его возможности исполнить родовое предназначение, значит обречь его жизнь на пустой исход. И трудно было в такие минуты прозрения не впадать в отчаяние; растрогавшись, почти воочию представив себе сцену свидания, Абуталип осознавал несбыточность надежды и становился жертвой безысходности. С каждым днем тоска все глубже завладевала его душой, сгибая и ослабляя волю. Отчаяние накапливалось в нем, как мокрый снег на крутом склоне горы, где вот-вот последует внезапный обвал…»
4 миллиона 700 тысяч человек были арестованы с 1918 по 1987 год по обвинениям в антисоветской деятельности и агитации. Из них миллион расстреляли. Скорее всего, судьба Абуталипа была бы такой же.
«никому совершенно не было дела до того, что рядом, в арестантском купе, томился посаженный их стараниями не вор, не насильник, не убийца, а, напротив, честный, добропорядочный человек, прошедший войну и плен и не исповедовавший никакой иной веры, кроме любви к своим детям и жене, и видевший в этой любви главный смысл жизни. Но именно такой человек, не состоявший ни в какой партии на свете и потому не клявший-ся и не каявшийся, был нужен им в застенках, чтобы счастливо жилось трудовому народу…»
Автор специально показал нам обстановку в силовых структурах, которая толкала сотрудников на преступления. Главные мотивы - зависть, гордыня и желание купаться в роскоши. А для выслуги требовалось "всего лишь" ловить врагов и фабриковать дела.
«В ту пору, когда еще не забылись недавние нищета и голод военных лет, на окраинах государства особенно восторженно, до головокружения от удовольствия, воспринимался новый, рафинированный комфорт. Здесь, в провинции, только входили в моду дорогие марочные коньяки, хрустальные люстры и хрустальная посуда. С потолков нисходило граненое сияние трофейных люстр, на столах, покрытых белоснежными скатертями, мерцали трофейные немецкие сервизы, и все это захватывало, предрасполагало к благоговейному настроению, точно в этом заключался высший смысл бытия, точно ничего иного достойного внимания в мире не могло и быть.
И все собравшиеся чинно рассаживались, предвкушая общую трапезу. Но смысл застолья заключался не только и не столько в еде, ибо, насытившись, человек начинает внутренне страдать от обилия кушаний перед ним, сколько в застольных высказываниях — в поздравлениях и благо-пожеланиях. В этом ритуале таилось нечто нескончаемо сладостное, и это сладостное самочувствие вмещало в себя и поглощало все, что таилось в душе. Даже зависть на время становилась как бы не завистью, а любезностью, ревность — содружеством, а лицемерие ненадолго оборачивалось искренностью. И каждый из присутствующих, преображаясь удивительным образом в похвальную сторону, высказывался как можно умнее, а главное — красноречивей, невольно вступая в негласное состязание с другими. О, это было по-своему захватывающее действо! Какие великолепные тосты взмывали, подобно птицам с ярким оперением, под потолки с трофейными люстрами, какие речи изливались, как писаные, заражая присутствующих все более высоким пафосом.»
«Я всегда был безбожником. Я вырос в комсомоле. Я твердый большевик. Понимаете. И очень горжусь этим. Бог для меня пустое место. То, что бога нет, всем известно, каждому советскому школьнику. Но я хочу сказать совсем о другом, понимаете, о том, что есть на свете бог! Минуточку, постойте, не улыбайтесь, дорогие мои. Ишь вы! Думаете, поймали меня на слове. Нет, нисколько! Понимаете. Я не имею в виду бога, выдуманного угнетателями трудовых масс до революции. Наш бог — это держатель власти, волей которого, как пишут в газетах, вершится эпоха на планете и мы идем от победы к победе, к мировому торжеству коммунизма; это наш гениальный вождь, держащий повод эпохи в руке, как, понимаете, держит вожак каравана повод головного верблюда, это наш Иосиф Виссарионович! И мы следуем за ним, он ведет караван, и мы за ним — одной тропой. И никто, думающий иначе, чем мы, или имеющий в мыслях не наши идеи, не уйдет от карающего чекистского меча, завещанного нам железным Дзержинским»
...путь к Богу-Власти только один — через черное, неустанное служение ему в выявлении и разоблачении замаскировавшихся врагов.
А среди врагов следует особенно бдительно следить за теми, кто побывал в плену. Они преступники уже потому, что не пустили себе пулю в лоб, ибо обязаны были не сдаваться, а умереть и этим доказать свою абсолютную преданность Богу-Власти, который требовал неукоснительного — умереть, но не сдаваться в плен. А кто сдался, тот — преступник. И неизбежная кара за это должна служить предупреждением всем, на все времена — на все поколения. Такова установка самого Вождя — Бога-Власти.»
Для безбожников, которые превыше всего ставят бога-власти Сталина, и не может быть другого расклада - весь смысл жизни в том, чтобы повыше забраться и поудобнее устроиться. Кстати, это ничем не отличается от нынешних реалий. Тансыкбаев формулирует для себя:
«…смысл жизни — в счастье, а успех — начало счастья.»
Ждать чего то другого от этой породы не стоит. Она начинает вопить только тогда, когда, забравшись повыше, летит вниз, подобно сатане. Для неё люди - это не творения Божии, а расходный материал, необходимый для того, чтобы топить государственную печь и «приносить жертву кровавому молоху истребления инакомыслия» (что-то из Оруэлла).
Но главная мысль, пожалуй, такова - нам рисуют два мира. В первом роскошь отсутствует как понятие и копейка добывается физическим трудом, но все живут в достатке и не ропщут. Во втором всё есть, но вечно мало. В первом благочестие, скромность и прочие атрибуты добропорядочного человека в чести, а во втором чхать все хотели на эти понятия.
История каждого персонажа не перегружена, всё весьма самобытно и достойно того, чтобы ознакомиться с романом. Хотя бы раз в жизни прочесть, чтобы затем, спустя многие годы, вернуться и с удовольствием перечитать.
Завершить этот мини-обзор хочу цитатой из финала:
«бывают отдельные случаи, отдельные судьбы людей, которые становятся достоянием многих, ибо цена того урока настолько высока, так много вмещает в себя та история, что то, что было пережито одним человеком, как бы распространяется на всех живших в то время и даже на тех, кто придет следом, много позже…»
Это как раз такой случай. История Буранного Едигея послужит ещё многим поколениям, в этом нет сомнений. Равно как и Абуталипа Куттыбаева, который мог выйти из тюрьмы спустя три года каторги, но предпочёл совершить самый тяжкий грех. Пусть послужит в назидание.
Роман — не просто история о похоронах. Это глубокое размышление о жизни, смерти и том, как важно оставаться человеком даже в самых сложных обстоятельствах и не отчаиваться.
