Настасье уж двадцать пять годов стукнуло, а женихов, как ни крути, всё нет да нет. По деревенским меркам — старая дева, хоть и красива, как маков цвет. Коса до пояса, глаза синие, словно небо перед дождём, да характер гордый, строптивый. С утра до ночи в хлопотах — коров доит, огород пропалывает, а в душе щемит, будто пустота какая там завелась.
Соседки, те шепчутся за спиной, злобно ухмыляются: мол, вон, опять Настаська на праздник одна пришла. А мать её, Марфа Петровна, всё стонет: «Как же ты, доча, одна век коротать будешь? Век женский недолог, погляди, скоро и осень твоя придёт». Да только Настасья молчком отвечает, а глаза свои на работу прячет — не то чтобы слов не найти, а будто боль свою выдавать не хочет.
Вот и шла она вечером по деревенской улице, платье полевое к телу липло, а на сердце такое, что словами не передать. Вроде и дом у неё крепкий, и хозяйство ладное, а вот счастья своего не видно ни за горизонтом, ни под ясным солнцем. А ведь хотелось ей не просто мужа, а такого, чтоб душа к душе, чтоб любить да быть любимой.
И вот в одно пасмурное утро, когда деревня ещё только потягивалась после дождя, приехал к ним в колхоз новый агроном из города. Егор его звали — высокий, ладный, с глазами весёлыми, да голосом мягким, будто в песню говорит. Деревенские бабы сразу его обсудили, мол, мужик видный, чистый, руки не трясутся — видно, деловой. А уж как молодки на него глаз положили!
Настасья его впервые на общем собрании увидела — он там что-то про удобрения говорил, про планы на урожай. Она в уголочке стояла, платок под пальцы теребила, и вроде как не до него ей было. Да только, когда он взглядом своим добрым по людям прошёл, остановился вдруг на ней, словно увидел кого. Настасье даже жарко стало, будто не в сельсовете они, а на сеновале под августовским солнцем.
Егор с того дня её из виду не выпускал. То на ферму зайдёт, будто дела проверить, а сам к коровам спиной, всё на Настасью смотрит. То к огороду её забредёт, спрашивает, как земля в этом году дышит. Девки деревенские шипят да зубами скрипят: «Вон, городской-то к Настасье липнет! Ещё и выберет её, старую деву». А ей вроде и неловко, но сердце своё не обманешь — зашевелилось там что-то, тёплое, как весенний ручей.
Егор быстро подход к Настасье нашёл. Не лез напролом, а всё будто между делом: то спросит, как у неё сена на зиму хватает, то похвалит, как у неё огурцы в теплице ровные, один к одному. Слово за слово — и разговоры их всё теплее, всё длиннее становились.
— Настасьюшка, а ты чего одна-то до сих пор? — однажды спросил он, будто невзначай, глядя, как она крынку с молоком в руках держит. — Такая девка ладная, да всё сама да сама.
— А кому я тут нужна? — она, вроде, и с усмешкой ответила, а глаза в землю спрятала.
— Мне нужна, — тихо, но уверенно сказал он, и голос у него такой, обволакивающий, будто до самого сердца добрался.
И тут Настасья почувствовала, как что-то внутри неё сдвинулось. Сначала пыталась сдержаться, держаться на своей гордой волне. Но Егор не отступал. То вечером у колодца с шуткой подойдёт, то по дороге из леса проводит, с дровами поможет. Смотрит ей прямо в глаза, будто видит в них всё, что она так долго от всех прятала.
Долго ли коротко, а уж и сама не заметила, как поплыла. Слушает его слова — и сердце щемит, будто дождь тёплый весной по окну стучит. А как он её взглядом обнимает, так и вовсе ноги ватными становятся.
Вечером они как обычно встретились у реки, где густые ивы склонялись к воде, пряча их от любопытных глаз деревенских. Настасья сидела на старом пне, пальцами траву щипала, будто не знала, куда руки деть. А Егор рядом, близко так, что плечо его едва не касалось её. Говорили о чём-то простом, незначительном — о погоде, о рыбе в реке, о звёздах, что уже зажигались на небе.
— Настасья, — вдруг тихо сказал он, — знаешь, как ты меня пленила? Я с первого дня понял, что не уйти мне от тебя.
Она покраснела, засмеялась нервно, хотела что-то ответить, да слова в горле застряли. А он наклонился ближе, рукой нежно коснулся её щеки.
— Можно? — шёпотом спросил, и в глазах его было что-то такое, от чего у неё дыхание перехватило.
Она даже не успела кивнуть, как он коснулся её губ. Мягко, осторожно, словно боялся спугнуть. Этот поцелуй не был похож ни на что, что она себе когда-то представляла. Её тело будто утратило вес, а сердце застучало так громко, что, казалось, его могла слышать вся деревня.
Настасья сначала замерла, растерялась, но что-то внутри её сдалось, сломалось. И она, сама того не понимая, ответила на поцелуй. Мир вокруг исчез — ни реки, ни деревьев, ни звёзд не осталось. Только он и его тепло, которое разливалось по ней, словно вьюнок, оплетая её сердце и душу.
Когда он отстранился, она всё ещё сидела с закрытыми глазами, будто боялась, что этот момент улетит, как птица.
Настасья сама не поняла, как всё случилось. Казалось, всё шло своим чередом: встречи под звёздами, разговоры у реки, его тёплые взгляды и нежные слова. А потом он как-то осторожно пригласил её в домик, что ему в деревне выделили. «Чайку попьём, Настасьюшка, посидим спокойно, чтоб никто нас не тревожил». И в словах его не было ничего такого, что бы насторожило.
Она вошла, немного неловко притоптывая на пороге, будто не знала, куда себя деть. Домик у него был аккуратный, всё по-городскому: чистенько, светло, и пахло не привычным деревенским духом, а чем-то сладковатым, чужим. Егор ей стул пододвинул, чаем напоил, а сам всё на неё смотрел, будто она не девка из деревни, а какая-то чудо-диковинка.
Слово за слово, и опять этот взгляд его, обволакивающий, будто в кокон заворачивает. А потом подошёл, руки на её плечи положил — лёгкие такие, будто ветерок.
— Настасья, ты мне нужна. Больше ничего в жизни не хочу, только тебя, — тихо сказал, а в голосе дрожь, будто боялся, что она оттолкнёт.
Она глянула ему в глаза — и всё. Сопротивляться не было сил, да и не хотелось. Как в тумане всё пошло: его руки, губы, голос, который шептал что-то ласковое, будто качая её на волнах.
А когда очнулась, лежала рядом с ним, в его постели. Смотрела в потолок и не могла понять, как всё так получилось. Её сердце то радостью билось, то страхом щемило. С одной стороны, это был он — её Егор, тот, кто коснулся её души. С другой — что теперь скажут люди? Что будет завтра?
Но он прижался к ней, обнял так крепко, будто дать ответ на все её вопросы. И в этом объятии она нашла то, чего так долго искала: тепло, покой и ощущение, что её любят.
Прошла осень, за ней зима, а там и весна не за горами. Настасья уж не просто встречала Егора, а жила его мечтами. Он для неё стал всем: и утренним солнцем, и вечерним звёздным небом. Её сердце замирало, стоило ему лишь взглянуть, а слова его она берегла, как драгоценность. И всё ждала, когда он скажет заветное: «Собирайся, Настасьюшка, со мной в город поедешь. В семье жить будем, счастье строить».
Но вместо этого всё чаще слышала от него какие-то уклончивые фразы: то про работу в городе скажет, то про жизнь тамошнюю, как она его манит. А сам всё хмурее да задумчивее становился. Она спрашивать боялась, но сердце начинало тревожно скрипеть, как старый пол под ногами.
И вот однажды он зашёл к ней поздно вечером. Усталый был, с виду будто ни жив, ни мёртв. Сел к столу, а глаза в сторону. Настасья ему борща подлила, слова тёплые молвила, а он вдруг как-то чужим голосом и говорит:
— Уезжаю я, Настасье. В город возвращаюсь, тут мне больше нечего делать.
Она замерла, словно её ударили.
— А как же я? — еле слышно спросила, но в голосе слышалась надежда, что это всё недоразумение, что он сейчас улыбнётся и скажет: «И ты со мной, конечно».
Но он только вздохнул тяжело, руки потер.
— Ты тут оставайся, Настасье. Твоя жизнь здесь, в деревне. А мне в городе место. Не сердись, я так решил.
Она смотрела на него, пытаясь понять, как такое может быть. Ещё вчера он шептал ей о любви, а сегодня вот так... Холодная волна накатила, сдавила сердце. Слова никак не находились, только горечь поднималась к самому горлу.
— Значит, это всё... просто так? — прошептала она, не в силах больше молчать.
Но Егор промолчал, лишь поднялся и, не глядя, вышел за дверь. А она осталась одна в глухой, обжигающей тишине, с обманутыми мечтами, что ещё вчера грели ей душу.
Уехал Егор быстро, будто и не жил тут вовсе. Собрал свои вещи в потрёпанный чемодан да в первую попутку прыгнул, не оглядываясь. Ни соседям не сказал слова, ни Настасье, которая стояла у окна и смотрела, как его силуэт скрывается за поворотом. Он даже не попрощался толком, будто боялся взглянуть ей в глаза. Словно пёс, что нашкодил — хвост поджал и вон из деревни, оставив за собой только пыль и чужую боль.
Настасья стояла у окна, комок в горле душил, а руки мелко тряслись, будто от холода. Она ведь до последнего верила, что он вернётся, что вот-вот откроет дверь, обнимет её и скажет: «Глупая ты моя, Настасье, ну как я без тебя?» Но дверь так и осталась закрытой, а пустота в доме разрасталась, как сорняк.
Соседки, прознав о его отъезде, уж тут как тут: пересуды, шепотки, смешки. «Вот тебе и городской, Настасье. А мы ж говорили — не на нашего брата он, ты ж для него игрушка, забава». А она молчала. Ни слова не сказала ни им, ни матери своей, ни самой себе. Только сердце болело так, что казалось, его растоптали, да ещё и развернули в грязи.
Она пошла в огород, взяла в руки мотыгу — работы было много, а мысли не отпускали. Только в тишине, среди запаха земли и трав, можно было хоть как-то унять эту боль. Но каждый раз, наклоняясь к земле, она слышала его голос, видела его улыбку и снова проживала тот момент, когда он смотрел на неё, будто она была для него всем.
А теперь её «всё» превратилось в ничего.
Настасья заметила, что после отъезда Егора ей стало тяжело. Сначала думала — от переживаний. То тошнота по утрам накатывает, то силы будто испаряются. А потом животик стал округляться. Она сначала и не поняла, что к чему, а как заметила, да осознала — мир вокруг поплыл.
Бабы в деревне сразу всё раскусили, не успел ещё снег сойти, как они уж друг дружке шепчутся: «Настаська-то в положении! Эх, да ведь и понятно, от кого. Уехал-то Егор, и след простыл!» Одна другой пересказывает, крутит, как может: кто с усмешкой, кто с жалостью. А у Настасьи от этих пересудов на душе муторно, да делать нечего — скрывать-то больше нельзя.
Мать её, Марфа Петровна, только охнула, когда дочка робко сообщила:
— Мам, я... вон, видишь, как. Будет у нас ребёночек.
Марфа сначала руками всплеснула, потом села на лавку, платок на лицо прижала:
— Ох ты, Господи милостивый, как же это... Ты ж одна теперь. Как жить-то будешь?
Настасья только плечами пожала, а в глазах стальная решимость:
— Буду, мам. Как-нибудь. Никуда я от него не денусь, он у меня вон, под сердцем.
С того дня она ходила с высоко поднятой головой. Ни на шёпот за спиной, ни на косые взгляды не обращала внимания. Да, Егорка уехал, да бросил её. Но ребёнок-то ни в чём не виноват, и если он остался у неё, значит, ради него стоит жить дальше.
Каждый вечер Настасья садилась у окна, смотрела на дорогу, что вела из деревни, и думала: а знает ли он? Вернётся ли? А потом, как всегда, бралась за дело, будто старалась этими хлопотами заглушить боль.
- Дорогие читатели! Ставьте лайки и подписывайтесь на мой канал, если понравился рассказ.