Я стояла на досках, сырость от которых тянула к земле, но внутри у меня всё горело.
У петли свой запах, деревянный, смоляной. Немцы суетились вокруг, тягучие, тяжелые, словно в мазуте, а я смотрела на них, и мысли текли ясно, будто река, которая знает, куда ей бежать.
— Всех нас не перевешаете. А за меня товарищи отомстят.
Я сказала это тихо, не для них — для себя. Не для того, чтобы напугать их, а чтобы дать себе знак, что всё сделано.
Говорят, страх перед смертью ломает людей, делает из них животных, которые хватаются за любую соломинку. Я думала об этом раньше, но теперь поняла: не каждый страх такое умеет. Мой страх был отлит из стали, как отстрелянная гильза, которая плавит снег и оставляет глубокий след.
Фриц — молодой, рыжий, с чёрным ремнём через плечо — посмотрел на офицера, словно ждал, что тот сейчас остановит казнь, отпустит меня, скажет: «Нет, слишком молода, пусть идёт». Но офицер махнул рукой, словно муху отогнал. Рыжий сделал шаг, ящик из-под ног ушёл, как оползень, как провал, но я осталась стоять внутри себя, вся целая, вся живая.
Я чувствовала боль. Горло сжалось, я рванулась, воздух, которого так мало, выскребал лёгкие. Удар. Кто-то хлыстом прошёлся мне по пальцам, по лицу, по памяти, чтобы её стереть. Но всё осталось. Даже в этот последний момент.
Я знала, что меня не забудут. Тётка Пелагея из деревни смотрела исподлобья, а мальчишка, тот, который босиком бегал, так крепко сжал зубы, словно камень проглотил. Всё это видели. Всё.
Люди помнят, даже если молчат. Они будут помнить, потому что я для них не только девчонка с петлёй на шее. Я им сказала, что они могут. Что мы можем.
Теперь я ушла, но шаги наши впереди. Они ещё прозвучат за спиной у немцев. Я знала это.